Тайна трех государей

Одинцов с интересом взглянул на Мунина:

– Чем же вы в таком случае отличаетесь от остальных?

– Тем, что я поставил принципиально другую задачу, – с гордостью сообщил историк и поправил на носу съехавшие очки. – Я не пытался ничего доказать или опровергнуть. Мне было не важно, Иван Грозный – это исчадие ада или святой. Точно так же Пётр Первый мог быть агентом Европы или патриотом России, а Павел – безумным солдафоном или титаном духа, который опередил своё время. Я знал о них то же, что и другие. Просто обратил внимание, что действия Ивана Васильевича, Петра Алексеевича и Павла Петровича очень отличаются от действий остальных государей, зато очень схожи между собой.

Мунин погладил папку.

– Поступки каждого человека, – сказал он, – это его личное дело. Мало ли что кому взбредёт в голову? Но когда странные и притом одинаковые поступки совершают руководители страны, живущие в разные времена, да ещё совершают не вынужденно, а преднамеренно – тут уж извините. Это не может быть случайностью. Очевидно, есть какая-то закономерность, есть система!

– И эту систему вы… – начал Одинцов, а Мунин подхватил:

– …и эту систему я попытался описать. Просто сложить и сопоставить исторические факты, ничего не доказывая и не опровергая.

Машина пересекла Литейный проспект, обогнула по дуге акварельный кулич Спасо-Преображенского собора вдоль ограды, набранной из трофейных пушечных стволов, и скоро вывернула на Кирочную улицу.

– Спасибо. Где-нибудь здесь остановите, пожалуйста, – попросил Мунин.

Спасо-Преображенский собор.

Вдоль поребрика всё было занято, но чуть впереди мигала левым поворотником припаркованная машина. Одинцов притормозил за ней; включил аварийку, перекрыв полосу и давая водителю выехать, а потом ловко нырнул на освободившееся место.

– Это что значит? – спросил он, глянув на обложку папки, поверх которой красовалась большая жёлтая этикетка с надписью: Urbi et Orbi.

Мунин смутился и принялся запихивать папку в сумку.

– Урби эт орби? Да так…

– Ну а всё же? – не отставал Одинцов.

– Это значит «Городу и миру» на латыни. Овидий… поэт был такой древнеримский… Овидий писал, что другим народам на земле даны границы, а у римлян протяжённость города и мира совпадают. В общем, обращение такое древнеримское – ко всем и каждому. Урби эт орби.

Мунин справился с папкой; попрощался, вылез из машины, накинул капюшон и побрёл в сторону пешеходного перехода.

Одинцов посмотрел историку вслед. Из рассказа Мунина он толком не понял – что за открытие тот сделал и в чём состоит прорыв. Давно умершие цари, повторяющие нелогичные поступки друг друга… Кому какое теперь до них дело?

С другой стороны – хорошо, что парнишке это интересно. Глаза вон как горят! Непросто набить битком такую толстенную папку – видать, и вправду серьёзный труд. Зато теперь обращается ко всему прогрессивному человечеству, ко всей Вселенной. Urbi et Orbi, на мелочи не разменивается. И правильно – в его-то возрасте… Эх, молодость!

Одинцов набрал на мобильном номер Вараксы и сунул руку в карман за сигаретами. Дозвониться опять не удалось, и курева при себе не оказалось: наверное, оставил пачку в пиджаке, когда наскоро переодевался перед уходом с работы.

– Непорядок, – пожурил себя Одинцов, заглушил двигатель и вылез из машины. Места знакомые, центр Петербурга; и как раз неподалёку, помнится, был хороший табачный магазин.

Одинцов перешёл через улицу. Впереди возле арки он увидел Мунина, который говорил по мобильному, и уже приготовился пошутить – мол, мы стали чаще встречаться, и это радует. Но тут рядом с историком появились два крепких молодца в серых куртках, взяли его под локотки и буквально внесли в подворотню.

– Интересно девки пляшут, – Одинцов нахмурился, – по четыре штуки в ряд…

Он свернул следом. В тесном дворике-колодце один из мужчин тянул сумку с плеча Мунина. Историк цеплялся за ремень и выкрикивал срывающимся голосом:

– Что вам надо? Что вам надо?

Одинцов неторопливо шёл к ним.

– Ребята, какие-то проблемы? – спросил он.

– Никаких проблем, – ответил второй крепыш. – Проходите, проходите, всё в порядке.

– По-моему, как раз не всё в порядке, – возразил Одинцов. – Сумочка-то, я смотрю, чужая. А чужое брать нехорошо. Зря вы это затеяли. Ей-богу, зря. Давайте, может быть, как-то по-хорошему…

– Шёл бы ты, мужик, – снова сказал второй, отпустил Мунина и шагнул навстречу.

Эти двое не были уличной шпаной. «Но и не полиция», – подумал Одинцов: удостоверений не предъявили, хотя действовали очень слаженно. То, как двигался разговорчивый крепыш, тоже выдавало профессионала. И всё же Одинцов сумел усыпить его бдительность – простецкой болтовнёй, расслабленной походкой и, конечно, руками в карманах. Руки в карманах обычно успокаивают лучше всего. Просто надо уметь их мгновенно вынуть.

Одинцов умел.

Удар открытой ладонью в уличном бою эффективнее, чем кулаком: зона поражения больше, не промахнёшься. Молниеносная оплеуха, особенно тяжкая на противоходе, стала для крепыша полной неожиданностью. Имея дело с обычными хулиганами, Одинцов удовлетворился бы шоком от оплеухи. Но здесь рисковать не стал и несколькими мощными ударами вырубил нападавшего.

Нокаут оказался настолько быстрым и сокрушительным, что мужчина, который отнимал сумку, тоже совершил ошибку. Остолбеневший Мунин мог послужить прикрытием, но крепыш оттолкнул его, вроде бы изготовился к бою – и вдруг сунул руку за пазуху серой куртки.

Одинцов же не останавливался и оказался прямо перед мужчиной, когда тот выхватил пистолет: ни времени, ни дистанции не хватило для того, чтобы направить оружие на Одинцова и спустить курок…

….а в следующее мгновение крепыш вскрикнул, заглушая хруст своего запястья. Выкрутив пистолет в руке противника, Одинцов развернул короткий ствол ему под рёбра и стиснул кулак, чужими пальцами нажимая на спуск – раз, другой, третий…

Выстрелов не было слышно. Пистолет только глухо лязгал, выбрасывая гильзы. Крепыш выпучил глаза, длинно засипел и стал оседать на снег.

Одинцов выпутал оружие из скрюченных пальцев умирающего и обернулся. Первый боец со свёрнутой челюстью, лёжа на спине, шевельнул рукой и попытался дотянуться до поясной кобуры, которая выглянула из-под задравшейся куртки.

– Эк же ты быстро очухался, – с удивлением и некоторой досадой произнёс Одинцов.

Выбора не было. Он подошёл к лежащему и выстрелил ему в лоб. Пистолет снова лязгнул.

– Я оглох, – услышал Одинцов за спиной голос Мунина. – Я оглох. Я сошёл с ума.

Историк стоял на прежнем месте, заткнув пальцами уши и мотая головой из стороны в сторону. Злополучная сумка лежала у его ног.

– Ничего, ничего, – Одинцов приговаривал себе под нос. – Не оглох и не сошёл. Погоди чуток, я быстро…

Под блуждающим взглядом Мунина он натянул перчатки и подчистую выгреб всё из карманов убитых: бумажники, запасные обоймы к пистолетам, сигареты, жвачку… Мобильные телефоны отшвырнул в сугроб, стреляные гильзы и оружие рассовал по карманам своей куртки; остальное, не разглядывая, сложил в сумку Мунина. Сноровка, с которой действовал Одинцов, выдавала немалый опыт.

Быстро закончив дело, он забросил сумку на плечо, хлопнул Мунина по спине, приводя в чувство; поймал под длинным носом историка соскользнувшие очки, нацепил их обратно, крепко взял парня за рукав повыше локтя и скомандовал:

– А теперь – бегом!

2. Мародёр и розенкрейцер

В народе говорят: бег не красен, да здоров.

Их спасением стали петербургские проходные дворы. Одинцов подгонял Мунина и неведомым чутьём определял дорогу. О том, чтобы выйти обратно через арку, речи быть не могло. Бежали в противоположную сторону. Из первого дворика, где на снегу остывали тела нападавших, ход вёл в следующий. Здесь через скособоченную низенькую дверь беглецы протиснулись на чёрную лестницу соседнего дома, поднялись на пол-этажа, из окна лестничной площадки шагнули на заснеженную кирпичную ограду помойки – и спустились в ещё один двор, перетекавший в точно такой же, через который выскочили на соседний тихий бульвар.

Там Одинцов ненадолго притормозил, пожалев Мунина.