Тайна Запада. Атлантида – Европа

…Так за неправду чистую правду
Он выдавал, —

говорит об Одиссее Гомер (Odys., XIX, v. v. 203–204), а о самом Гомере можно бы сказать: так чистую правду он выдавал за неправду. Зачем?

XXII

Слишком добрая, старая нянька, Гомер, любит баюкать нас чудными сказками, скрывать от нас под олимпийскою дымкою титанические пропасти. Скрыл бы, конечно, и пропасть Атлантиды, если бы знал о ней сам.

Три баснословных острова – Крит, Итака, феакийская Схерия – как бы три скорлупы на орехе, три на окне занавески. Если мы откинем их и заглянем в окно, то, может быть, увидим настоящий остров, такой страшный и святой, что о нем надо молчать, как молчат ацтеки об Ацтлане, кельты – об Аваллоне, халдеи – об Араллу, и египтяне, может быть, лучше всех знающие все, – об Атлантиде.

XXIII

Греция – упадок Микен, Микены – Крита, Крит – Кро-Маньона, а Кро-Маньон – может быть, упадок Атлантической древности: ряд упадков, затмений, – наступающие сумерки Европы – Сумеречной, Темной, Skotein?.

Северные варвары, Ахеяне, разгромив Эгею, развеяли по воздуху оплодотворяющую пыль эгейского цветка – Эллинство – до самых стен Илиона, до первой всемирной войны Востока с Западом (падение Трои около 1180 г.). Первое нашествие варваров – Ахейское, второе – Дорийское (1100 г.). Доряне – «змеиный сев», «люди железа и крови» – вводят железное оружье, несут с собою железный век и погружают Грецию в военное варварство, «Средневековье».

Сущность Крито-Эгеи та же, что Египта и Вавилона, – милость, мирность, невоинственность. Золотой век уже погас в Атлантиде, но еще догорает на Крите.

…Нет нам причины страшиться…
Нет на земле никого, кто бы на нас, феакиян,
Злое замыслил; нас боги бессмертные любят; живем мы
Здесь, от народов других в стороне, на последних пределах
Шумного моря, и редко нас кто из людей посещает…
Нам, феакийцам, не нужно ни луков, ни стрел: вся забота
Наша о мачтах и веслах, и прочих снастях мореходных;
Весело нам в кораблях обтекать многошумное море.

    (Odys., XIX, v. v. 200–205; 270–273)
Кто это говорит, феакийцы-критяне или атланты?

XXIV

Между Гомером и Критом – черный провал, как бы обморок Ахео-Дорийского нашествия; тот же провал – и в самом Гомере, между «Илиадой» и «Одиссеей». Эта отделена от той, как Золотой век от Железного.

На архаической стеле, в Принии (Prinia), изображены огромного роста, эллинский воин, Голиаф, во всеоружии, должно быть, победитель Дорянин, и стоящий перед ним на коленях, в древней одежде, маленький безоружный человек, непобедивший Давид, Критянин: это конец мира, начало войны (Mosso, Escursioni, 251). Все внезапно грубеет, дичает, снова ниспадает в «геометрический стиль» – железную механику, погружается в варварство. Сам Гомер уже полуварвар.

XXV

Трудно поверить, что в Кноссе, за две тысячи лет до Эсхила, был театр, и, судя по фестскому глиняному диску, где оттиснуты совершенно одинаковые буквы, видимо, с помощью отдельных, передвижных матриц, как в наших печатных станках, здесь же, на Крите, в III тысячелетии, – значит, до Авраама, – сделана первая попытка книгопечатания (. J. Reinach. Le disque de Phaistos. – Revue Archеol., 1910, p. 2, 17). А Одиссей и Ахиллес уже безграмотны, потому что «злоковарные знаки», semata lygra, на складной дощечке Беллерофонта, вероятно, чародейство, а не письмо (Iliad., VI, v. v. 168–170. – F. Poulsen. Der Orient und die fr?hgriechische Kunst., 1912, p. 181).

Жалкие лачуги, «курные избы», – жилища Трояно-Микенских вождей, по сравнению с дворцами Кносса и Феста (Формаковский, 191). Глиняные человеческие изваяньица, после Троянской войны, снова напоминают каменный век: глаз, уже продолговатый, живой и умный, в Египте и на Крите, снова становится глупою, круглою дыркою (Poulsen, 108). Как утомительно скучны описания боевых ран в «Илиаде»! Эти закованные в бронзу, дерущиеся и топчущие друг друга, точно разъяренные быки, ахейские воины как тяжки, грубы и унылы, по сравнению с критскими, в тавромахиях, священных боях или играх быков, плясунами-акробатами, юными, легкими, голыми, веселыми, скачущими, перелетающими через спины разъяренных быков!

…Великая нашему сердцу утеха
Видеть, как целой страной обладает веселье.

    (Odys., IX, v. v. 5–6)
Краткое веселье – белые, с желтыми сердцами, маргаритки по черному лаку слишком хрупких камаресских амфор – потухает в долгой скуке войны – «Илиады». Мертвенным холодом ее сменяется живая теплота «Одиссеи». «Илиада» – падение Трои – всей безоружной, бескровной, мирной, Крито-Эгейской, может быть, Атлантической древности, – восстание нового, «железного», кровавого, военного, Европейского века.

XXVI

Сумерки богов сходят с неба на землю Киммерийскою ночью варварства. Главный упадок, источник всех остальных, – в религии.

Кажется иногда, что у Гомера – не начало, а конец древней веры в богов, и что он почти в такой же мере, хотя, конечно, совсем в ином роде, «безбожник», как Еврипид и Лукиан. Солнечно-олимпийскою дымкою покрывает он черную бездну, куда провалились древние боги. «Видел Пифагор, когда сходил в ад, Гезиода и Гомера в вечных муках, за то что лгали они на богов и кощунствовали», – сообщает Диоген Лаэрций, должно быть, орфический миф. А вот суд Гераклита: «Люди обмануты в познании видимого, подобно Гомеру, а ведь он был всех эллинов мудрее». – «Стоит и Гомер того, чтобы прогнать его с (Олимпийских) состязаний и высечь розгами» (Heraclit, fragm. 56. – Pfleiderer, 34). Страшный суд и, может быть, несправедливый. Но Гераклит, конечно, не хуже нашего знал, кем был, и что для мира сделал Гомер.

Да, истинное несчастье обоих человечеств, древнего и нового, что их величайший поэт и мудрейший учитель – певец не мира, а войны, полубезбожник, слепой Гомер. Вместе с верой в богов, утратил он и веру в царство богов на земле – мир.

Нет и не будет меж львов и людей никакого союза;
Волки и агнцы не могут дружиться согласием сердца:
Вечно враждебны они, злоумышленны друг против друга,
Так и меж нас невозможна любовь; никаких договоров
Быть между нами не может, доколе один, распростертый
Кровью своей не насытит свирепого бога Арея.

    (Iliad., XXII, v. v. 262–267)
Это и значит: «Все будут убивать друг друга». – «В мире конца не будет войне».

«Илиадой», Троянской войной, начинается бесконечная война, та самая, которая через все века всемирной истории длится и до наших дней.

XXVII

Критяне ближе к нам и к будущему, современнее, «апокалипсичнее», большие сообщники наши в добре и во зле, чем, может быть, все остальные народы древности, – вот первое и главное впечатление от этого восстающего из гроба Лазаря. Он еще нем, но по тому, как подходит к нам, смотрит на нас, мы узнаем, что это наш брат.

XXVIII

В оттисках критских глиняных и каменных печатей – такое множество крылатых баснословных чуд, что кажется, весь тамошний воздух полон трепетаньем, жужжаньем и гуденьем не наших стальных, а живых крыльев (Evans, Palace of Minos, 709). Наша мечта о полете, осуществленная в механике, смутно брезжит и здесь, но в мифе-мистерии – магии. Век Дедала-Икара, первых летунов, не похож ни на один из веков, кроме нашего.

В критских ваяниях и росписях, всюду – игры священных быков, «тавромахии»; бык в «летящем беге» (начало его мы видим уже в Ориньякских и Магдаленских пещерных росписях), а над ним – акробат, «головоход» гомеровский, скачущий через спину быка, перелетающий (Seunig., 35).

В Кноссе найдено изваяньице из слоновой кости такого плясуна – Икара бескрылого: должно быть, подвешенное на цепочке между двух столбиков, над скачущим быком – таким же изваяньицем, качалось оно, как бы реяло в воздухе. В тонком, жадно-вытянутом теле плясуна – такая безмерная воля к полету, что, кажется, во всем мировом ваянии нет ничего подобного (Drerup, 105).

XXIX

Здесь, на Крите, человек впервые увидел облака, в их тоже «летящем беге», и остановил его, изобразил: этого уже никто не посмеет сделать, до мастеров Итальянского Возрождения (Формаковский, 208). И никто уже не изобразит листьев болотной осоки так, что, глядя на них, кажется, слышишь ночной в них шелест ветра. Оттиск на одной печати изображает ствол облетевших осин, склоненных ветром над водною рябью затопленного луга, с уныло торчащими кольями упавшего плетня, и кажется опять, глядя на эти осины, слышишь свист и вой осеннего, может быть, потопного ветра с дождем, в наступающих сумерках (Evans, 697).

Эта, уже наша, новая, европейская динамика противоположна всей древней, восточной статике – вавилонской тяжести и египетской недвижности. Воля Египта – остановить вечность в мгновении; воля Крито-Эгеи, будущей Европы, а может быть, и бывшей Атлантиды, – окрылить мгновение в вечности.

XXX

Hannebu, «Морские племена», так называют крито-эгеян очень ранние, 1-й династии, египетские памятники (Dussaud, 40). Лучшего названья не придумаешь. Все древние всемирно-исторические народы – Египет, Вавилон, Элам, Хеттея – земляные, сухопутные; крито-эгеяне – первое племя морское, мореходное; с ним вступает в историю водная стихия – воля к движению, свободе, простору, безбрежности – окрыленности, такой же на воде, как в воздухе: парус тоже крыло. С Критом Атлантида входит в Европу.

Быстрым вверяя себя кораблям, пробегают бесстрашно
Бездну морскую они, отворенную им Посейдоном;
Их корабли скоротечны, как легкие крылья иль мысли.

    (Odys., VII, v. v. 34–36)
Кто это опять говорит, феакийцы, критяне, или атланты?

XXXI