Когда в юность врывается война

Дорога шла в густом сосновом лесу. Тихо перебирая палочкой, я шел в госпиталь. По дороге то и дело бежали «студебеккеры», «форды», «зисы», «Газ», «М-1», «Опели», «Мерседесы» и другие машины. Здесь были сосредоточены марки автомобилей всего мира. Сзади тарахтел мотоцикл, и я, не оглядываясь, уступил ему дорогу, но мотоцикл остановился рядом со мной.

– Садись, Дмитрий!

Я оглянулся. За рулем сидел Михайлов.

– Мишка! – я забросил палочку и побежал к нему. – Ты где ж это… сообразил?

– Старая фронтовая привычка…Один майор… оставил «непривязанным».

– Знаешь, Миша, дай, последний раз за руль сяду. Люблю же я его.

Он пересел на заднее сидение. Я сель за руль, от предвкушения удовольствия быстрой скорости, протёр глаза, включил передачу, добавил газку, отпустил конус, мы слегка дернулись и легко понеслись по ровному асфальту шоссе.

– Держись, Миша, выжмем до железки!

Мы неслись по гладкому асфальту шоссе, сами не зная, куда. Давно минул город. Встречный поток воздуха трепал волосы, закрывал ресницы. А я всё добавлял обороты мотору, выжимая последнее. Хотелось нестись, бог знает куда, хоть на край света. Или разбиться на полпути, но только не идти в госпиталь.

– Ты не сильно разлетайся, а то мы вместо госпиталя сразу на тот свет попадем, – попросил Михайлов, когда мы лихо развернулись на повороте.

Мы долго гоняли по дорогам Германии и только к вечеру подъехали к госпиталю. Тепло простились, и он уехал.

Госпиталь располагался в сосновом лесу, рядом с большой магистралью шоссе. Я зашёл в приемную, и сразу же в нос ударил отвратительный запах больницы. Меня встретила молоденькая сестра, с которой я с досады крепко поругался.

Госпиталь был терапевтический, он был переполнен бывшими военнопленными, страдающими желудком, печенью, легкими и прочим. Фронтовиков было трое. Я и артисты, супруги Яндола.

Военный госпиталь в Германии. 1945 г.

Три дня я спал беспросыпно, сестра будила только покушать. Выспавшись, страшно заскучал в больничной обстановке. На третий день в палату к нам зашёл тонкий худой мужчина с большим носом:

– Я буду ваш врач. Мое воинское звание – лейтенант медицинской службы. Куцемберг – представился он нам официальным холодным тоном. Раскуривая в палате и громко шмыгая носом, он выслушал всех, вернее, продемонстрировал выслушивание и молча ушёл. В этом заключалось его лечение.

Лежали здесь в госпитале запуганные бывшие пленные, они были рады одному покою, были тихие и покорные. Это привело к тому, что врачи бездельничали, не работали, а только соблюдали пустые формальности. Нас, фронтовиков было трое, нам было обидно такое отношение к пострадавшим. Мы сразу потребовали отделения нас от остальных, а потом, когда набрали достаточно фактов, самовольно уехали в управление полевых госпиталей (УПГ), и этих врачей из клиники поразгоняли. Но об этом после.

Я познакомился с Яндолами. Это были культурные, образованные и решительные люди. До войны работали в Киеве в оперном театре, а когда началась война, они вместе уехали на фронт и давали концерты. Он был забавный весельчак, замечательно играл положительно на всех музыкальных инструментах. Она замечательно пела, имела приятный лирический голос.

Была у них та особенность, что, кроме всего прочего, они хорошо играли друг у друга на нервах. Всегда у их двери можно было слышать, так сказать, выражение семейного счастья – супружеский скандал. Но, судя по прочему, они крепко любили друг друга. Это были принципиальные и гордые люди.

Она всегда спала. И кто бы к ней ни заходил, обычно делала страдающее лицо и на что-нибудь жаловалась. Обычно жаловалась на бессонницу по ночам и поэтому всегда спала днём; в действительности она потому и страдала бессонницей ночью, что всегда высыпалась за день. Она была принципиальна и как всякий артист очень самолюбива, отчего между супругами можно было слушать интересные споры. Например, они спорили так: она утверждала, что, например, грузчики потому и работают грузчиками, что они много едят, что у них хороший аппетит, Яндола ж, напротив, утверждал, что потому у них хороший аппетит, что они работают грузчиками. Так они могли спорить без конца, не уступая друг другу, пока третье лицо не вмешается.

Она оказалась очень остроумной и неистощимой собеседницей. И произвела на меня впечатление очень способной актрисы. С полчаса она поддерживала активный разговор и притом все время устраивала так, чтобы этот разговор вращался вокруг моей персоны. И признаться, никто не удостаивал меня такой тонкой искусной лести. Я невольно ухмылялся, поддаваясь обаянию её слов, и не пытался разубеждать её в чем-либо на свой счет, скромно храня молчание.

Я близко сошёлся с ними как друг по несчастью. Мы занимались фотографией, изобретательством, математикой и прочим, чем может заняться от безделья человек. А по вечерам я приходил к ним в палату, они жили вдвоем. Туда приходили сестры, мы рассаживались поудобнее и рассказывали по очереди какие-нибудь страшные истории, старинные волшебные сказки (в современной обработке). Для усиления впечатления от услышанного девушки тушили в палате свет, а рассказчик, применяя страшные, роковые слова говорил медленно и таинственно. Болтали про Гришку Распутина, Екатерину. Некоторые верили в спиритизм, и мы даже как-то ночью хотели вызвать дух Распутина, но не нашлось для этой цели стола без гвоздей.

Днём я спал, а ночью ходил слушать рассказы. Однажды спал днём так крепко, что из-под подушки украли часы. Я порылся – часов не было.

– Увели, значит, – решил я и перевернулся спать на другой бок.

Теперь бы мне не спалось при такой утрате, но тогда это было так. В подавленном настроении я ничуть не был этим озабочен. Много было этих часов у меня на руках, для разнообразия менял их даже «мах на мах», не глядя, и в госпиталь принес ещё несколько штук. Одни украли, другие сам подарил, одни променял по дороге домой, другие привёз в качестве подарка, а одни даже с удовольствием разбил, – да, часы можно бить с удовольствием.

Дело в том, что они безбожно врали время. Я их прямо в госпитале аккуратно разобрал и исправил дефект, но вот собрать, собрать никак не удавалось. Терпения хватило ровно на два дня, на третий день оно мне изменило – и я изо всех сил ударил их об цементный пол. И был доволен и даже счастлив, что избавился от них.

Как-то раз наша веселая ночная компания, узнав мою специальность, попросила рассказать им о самолёте. Недалеко в лесу около аэродрома стоял, кстати, брошенный немецкий самолёт. Я вынужден был согласиться. Вернувшись из коллективного похода к самолёту, я почувствовал себя крайне дурно. Там я много говорил, стоя на солнце, а это оказалось очень вредным для организма. Зайдя в палату, я почувствовал опять знакомый вкус крови.

Предчувствуя недоброе, выскочил на чистый воздух. Здесь и началось… Опять полилась кровь. Я не успевал её выплевывать и захлебывался ею. Стараясь лёжа заглушить кровь, лег на траву. Весь полосатый жилет был перепачкан, страшно тошнило, а она всё лилась и лилась.

Меня заметила сестра Шура. Кувшин воды и укол хлористого кальция в вену прекратили кровотечение. Но я потерял много крови и едва добрался с помощью Шуры до своей койки. Слабо помню, что было дальше.

Когда я очнулся, был вечер. Всё казалось, как в тумане. Какая-то теплота раскатилась по всему телу, и хотелось опять спать и спать, хотелось нерушимого покоя. Я посмотрел на стол. Там тускло мерцал свет от тухнущей лампы, в углу стонал старик – мой единственный сожитель в этой палате. В лесу где-то ухала сова. Пришла опять Шура и села у моей койки на стул. Равнодушно и беспомощно смотрел я на неё. Но столько сочувствия, столько сострадания было в её глазах! Она приносила собой ту особую душевную чистоту, которая ощущалась на фронте, на чужбине, как бесценное дыхание родины, семьи, товарищей. Долго она сидела в своём белом халате, уставшая, облокотившись на стол. И как приятно было на душе оттого, что есть хоть один человек, который искренне сочувствует тебе и всеми силами хочет помочь.

Поссорившись, люди всегда становятся после хорошими друзьями – такой уж существует закон. Это она первый раз встречала меня в госпитале. Я её тогда обозвал «мадемузелью», а она меня – психом. Однако, после, встречаясь со мной, она смотрела как-то неравнодушно, краснела и прятала глаза. А мы, трое фронтовиков, были очень нескромны: резали правду в глаза, часто поднимали скандалы из-за недобросовестного отношения к больным, и в госпитале были на особом счету. Шура стала чаще навещать нашу палату, где мы «страдали» со стариком. Однажды она принесла даже вишен, но вначале угостила старика и только потом – меня. Я понимал её и чувствовал потребность поговорить с ней, извиниться за тот случай. Но обычно разговор наш был натянут, не было, как говорят, общих слов – всему была причиной та ссора.

Троим нам перед обедом давали вино и усилили немного питание. Она приносила мне вино. Причем, вначале говорила так:

– Больной, зайдите в палату.

– Срочно?

– Выпейте эту микстуру, – и она подавала рюмку вина.

Теперь же она говорила по-другому:

– Дмитрий, вино пить будете? Может еще? Еще?

По вечерам, когда мы рассказывали страшные рассказы в комнате Яндолы, она была особенно внимательна и обязательно садилась рядом. А перед вечером нам со стариком она особенно долго мерила температуру, причем для этого брала только один градусник. Затем она придумала для меня массаж, сказав, что это, якобы, прописал врач, и каждый день, вернее, вечер, долго и старательно тёрла мне грудь.

Однажды я не выдержал:

– Знаешь, Шура, ты на меня ещё сердишься? До чего приятно, когда по больной груди бегают нежные женские пальцы. И как приятно, когда рядом сидит девушка, которая сочувствует и хлопочет о выздоровлении. Так из врагов мы стали друзьями.

Я открыл глаза. Шура сидела над койкой. Она не ушла. Её присутствие каждому вливало неведомые силы, и больной чувствовал себя бодрей. Все чувствовали к себе её уважение, но каждый считал, что к нему она привязана больше, чем к другим. К сожалению, таких девушек в медицине очень мало, но они есть и оставляют у раненного человека глубокую память о себе.

Шура сидела молча и уже начинала клевать носом. Лампа уже совсем потухла, и тусклый свет луны падал в окно. Всё было тихо. Мне стало жаль эту девушку, хотелось чем-нибудь отблагодарить её, сказать хотя бы теплое ласковое слово.

– Саша, ты бы шла уже спать… Можно тебя назвать так – Саша?..

– Зови, тебе можно, но сейчас не надо говорить… вредно тебе. Спи, – тихо и нежно прошептала она.

Я догадался и закрыл глаза. Она сидела ещё минут десять, затем тихонько поднялась, смерила мой пульс, укрыла одеялом по грудь и осторожно вышла.

Я долго не мог уснуть: далеко от России, среди чужих людей и толпы равнодушных врачей, была одна русская девушка, один человек, который был искренне участен ко мне. Как это ценно в чужих краях!

Удрученный своим положением, я смотрел теперь на всё просто и равнодушно. Мои взгляды на многие вещи резко переменились: во многом я был разочарован. Жизнь открыла многое, чего я не знал раньше. Говорят, горе делает людей взрослее.

Немцев я считал виной всему и спокойно ходил к ним на «свои» огороды. И, хотя уже было запрещено всякое нелояльное отношение к местным жителям, я на всякие запрещения смотрел сквозь пальцы: спокойно перелезал через забор, собирал клубнику, рвал лук и прочее…

Обычно, выбегала с криком немка, становилась на моём пути и страшно бранилась. Я ничего не понимал из её слов и спокойно собирал ягоды у самых её ног, не обращая на неё никакого внимания. Когда она надоедала, я переходил к другому месту. Немка опять становилась рядом и кричала. Когда она окончательно надоедала, я в своём полосатом костюме гнался за ней со своей палкой, или просто, нарвав необходимого, перелезал через забор обратно.

Рядом с госпиталем, через густой сосновый лес шла большая шоссейная дорога. Любил я один выйти на дорогу и часами сидеть где-нибудь под деревом. Здесь, на дороге, было большое движение, и я как бы опять возвращался к прежней жизни, и только проклятый полосатый костюм напоминал о действительности.

По дороге в обе стороны бежали автомобили, мотоциклы, велосипеды, танки и бронемашины. Здесь шла бурная, оживленная жизнь. Бежали «легковушки», перегоняя тяжёлые «студебеккеры», лихо выворачиваясь среди машин, стремглав летели мотоциклисты, устало тянули друг друга на буксире пустые «бис(ы)». Требуя дорогу, кричали голосистые «эмки». И только одиноко и уныло лежали в кюветах разбитые, искалеченные машины.

«Вот так и жизнь, – думал я. – Все бегут вперед, все заняты своим делом. Кто-то спешит, перегоняя других, Кто-то напрягся под грузом или тянет буксир, а кто-то, как «эмки», двигается свободно и беззаботно, покрикивая на других… Но вот случилась авария – и машина лежит на боку в грязной канаве… Никто её не поднимет, никому она больше не нужна… А в ней живет крепкий здоровый мотор. Он рвется из канавы, рвётся к жизни, на большую дорогу. В нём ещё полно сил и надежд… Он только вышел с завода, окреп, но простая случайность, нелепая и глупая, столкнула его на обочину…Сколько в нём мощи и кипучей, ещё не использованной энергии, способной мчать вперёд, неустанно работать, жестоко ненавидеть и пылко любить… Но нет, …нет уже возможности выбраться на эту дорогу, и он со скорбной грустью смотрит на неё»…

Дальше в этом госпитале находиться было невозможно: никто нас не лечил. Приходил через день «лечащий врач» Куцемберг и совершал над нами пустые формальности. Зевая, с холодным, нудным видом он выстукивал и выслушивал, но ничего не слышал, так как всегда при этом разговаривал с сопровождавшей его медсестрой. Его меньше всего интересовало состояние больных – он нашёл себе кровное двуногое «счастье» и участен был только к нему. Остальное его меньше всего интересовало.

Питание стало совсем отвратительное. Бывшие военнопленные со всем этим мирились и молчали, но нам, фронтовикам, это никак не нравилось. Становилось обидно: одни сражались на передовой, а другие нашли себе тёплое место в госпитале, пригрелись и отвратительно относились к своим обязанностям. Хотелось иногда взять палку и поразгонять всех, но для этого мы предприняли более законный способ.

Подобрались те люди, кто мог постоять за себя. В одно раннее утро, захватив с собой на всякий случай бутылку воды, мы втроем – Яндола, Шаматура и я – отправились в главное управление полевых госпиталей в город Гю́стров. По дороге остановили подводу с нашим солдатом и приказали везти нас в УПГ.

Все втроём ввалили к начальнику в кабинет. Там, видно, было какое-то совещание. Все были удивлены такой делегацией. А мы, дополняя друг друга, высказали всё, что было на сердце.

– Не волнуйтесь, не волнуйтесь, вам это вредно. Сейчас же пошлю туда комиссию, – успокаивал нас полковник, записывая предоставленные нами факты.

– Распорядитесь подвести к крыльцу легковую машину и свезите их в госпиталь, – распорядился полковник.

На легковой мы приехали обратно в госпиталь, а через два часа приехало ещё две машины с комиссией, которая застала всех врасплох… Комиссия провела следствие, госпиталь расформировали, врачей разогнали, а больных перевели в другие госпиталя. Нас, пятнадцать человек, как зачинщиков этого скандала устроили отдельно и лучше всех. Нас определили в отдельный, вновь образованный госпиталь, на даче. Обеспечили всем необходимым: книгами, газетами и даже патефоном. Обеспечили своим поваром, который варил нам пищу по заказу.

– В жизни всё решают блатом, блата нет – решают матом, – говорил мне Василий Григорьевич Яндола, заводя патефон.