Метро. Трилогия под одной обложкой

Наступил вечер, который Артем встретил в тихом отчаянии, сидя на полу в переходе и погрузившись в самоуничижение. К этому времени в переходе возникло оживление, взрослые возвращались с работы, ужинали со своими семьями, дети галдели все тише, пока их не укладывали спать, и наконец после того, как заперли ворота, все высыпали из своих палаток и ширм к беговым дорожкам. Народу здесь было много, не меньше трехсот человек, и найти в такой толпе Марка было нелегко. Люди гадали, как сегодня пробежит Пират, удастся ли Пушку хоть раз обойти его, упоминались клички и других бегунов, но эти двое явно были вне конкуренции.

К стартовой позиции подходили важные хозяева крыс, неся своих холеных питомцев в маленьких клетках. Начальника Павелецкой-кольцевой видно не было, и Марк тоже как сквозь землю провалился. Артем испугался даже, что тот сегодня опять стоит в дозоре и не придет. Но тогда как же он собирался играть?..

Наконец в другом конце перехода показалась небольшая процессия. Шествуя в сопровождении двух угрюмых телохранителей, не спеша, с достоинством нес свое грузное тело бритый наголо старик с пышными ухоженными усами, в очках и строгом черном костюме. Один из охранников держал в руке обитую красным бархатом коробку с решетчатой стенкой, в которой металось что-то серое. Это, наверное, и был знаменитый Пират.

Телохранитель понес коробку с крысой к стартовой черте, а усатый старик подошел к судье, восседавшему за столиком, по-хозяйски прогнал со стула его помощника, тяжело уселся на освободившееся место и завел чинную беседу. Второй охранник встал рядом, спиной к столику, широко расставив ноги и положив ладони на короткий черный автомат, висевший у него на груди. Такому солидному человеку не то что предлагать пари, но и просто приближаться к нему было боязно.

И тут Артем увидел, как к этим почтенным людям запросто подходит неряшливо одетый Марк, почесывая давно не мытую голову, и начинает что-то втолковывать судье. С такого расстояния слышны были только интонации, но зато было хорошо видно, как усатый старик сначала возмущенно побагровел, потом скорчил надменную гримасу, в конце концов недовольно кивнул и, сняв очки, принялся тщательно их протирать.

Артем стал пробираться через толпу к стартовой позиции, где стоял Марк.

– Все шито-крыто! – радостно возвестил тот, потирая руки.

На вопрос, что конкретно он имеет в виду, Марк пояснил, что только что навязал старику-начальнику личное пари против Пирата, утверждая, что его новая крыса обгонит фаворита в первом же забеге. Пришлось поставить на кон Артема, сообщил Марк, но взамен он потребовал визы по всей Ганзе для него и для себя. Начальник, правда, отверг такое предложение, заявив, что работорговлей не занимается (Артем облегченно вздохнул), но добавил, что такую самонадеянную наглость надо наказать. Если их крыса проиграет, Марку и Артему придется в течение года чистить нужники на Павелецкой-кольцевой. Если она выиграет, что ж, они получат по визе. Он, конечно, был совершенно убежден, что второй вариант исключен, и поэтому согласился. Решил наказать самоуверенных нахалов, посмевших бросить вызов его любимцу.

– А у вас есть своя крыса? – осторожно осведомился Артем.

– Конечно! – заверил его Марк. – Просто зверь! Она этого Пирата на куски порвет! Знаешь, как она от меня сегодня удирала? Еле поймал! Чуть не до Новокузнецкой за ней гнался.

– А как ее зовут?

– Как зовут? Действительно, как же ее зовут? Ну, скажем, Ракета, – предположил Марк. – Ракета – грозно звучит?

Артем не был уверен, что смысл соревнования заключается в том, чья крыса быстрее порвет соперника на куски, но смолчал. Потом выяснилось, что свою крысу Марк поймал только сегодня, и на этот раз Артем не выдержал.

– А откуда вы знаете, что она победит?

– Я в нее верю, Артем! – торжественно произнес Марк. – И вообще, ты знаешь, я ведь давно уже хотел иметь свою крысу. На чужих ставил, они проигрывали, и я думал тогда: ничего, наступит день, и у меня будет своя, и уж она-то принесет мне удачу. Но все никак не решался, да это и не так просто, надо получить разрешение судьи, а это такая тягомотина… Вся жизнь пройдет, какой-нибудь приезжий меня сожрет или сам помру, а собственной крысы у меня так и не будет… А потом ты мне попался, и я подумал: вот оно! Сейчас или никогда. Если ты и сейчас не рискнешь, сказал я себе, значит, так и будешь всегда ставить на чужих крыс. И решил: если уж играть, так по-крупному. Мне, конечно, хочется тебе помочь, но это не главное, ты уж извини. А хотелось вот так подойти к этому усатому хрычу, – понизил голос Марк, – и заявить: ставлю лично против вашего Пирата! Он так взбеленился, что заставил судью мою крысу вне очереди аттестовать. И ты знаешь, – прибавил он, чуть помолчав, – за такой момент стоит потом год чистить нужники.

– Но ведь наша крыса точно проиграет! – отчаянно, в последний раз попытался образумить его Артем.

Марк посмотрел на него внимательно, потом улыбнулся и сказал:

– А вдруг?..

Строго оглядев собравшуюся публику, судья пригладил седеющие волосы, важно прокашлялся и начал зачитывать клички крыс, участвующих в забеге. Ракета шла последней, но Марк не обратил на это никакого внимания. Больше всех аплодисментов сорвал Пират, а Ракете хлопал только Артем, потому что у Марка были заняты руки: он держал клетку. В этот момент Артем все еще надеялся на чудо, которое избавит его от бесславного конца в зловонной пучине.

Затем судья сделал холостой выстрел из своего «Макарова», и хозяева открыли клетки. Ракета вырвалась на свободу первой, так что сердце Артема радостно сжалось, но зато потом, когда остальные крысы бросились вперед через весь переход, кто медленнее, кто быстрее, Ракета, не оправдывая своего гордого имени, забилась в угол метров через пять от старта, да так там и осталась. Подгонять крыс по правилам было запрещено. Артем с опаской глянул на Марка, ожидая, что тот станет буйствовать или, наоборот, сникнет, сраженный горем. Но суровым и гордым выражением своего лица Марк напоминал скорее капитана крейсера, который отдает приказ о затоплении боевого корабля, чтобы тот не достался врагу, – как в потрепанной книжке про какую-то войну русских с кем-то там еще, которая лежала в библиотеке на ВДНХ.

Через пару минут первые крысы добрались до финиша. Выиграл Пират, на втором месте оказалось нечто неразборчивое, Пушок пришел третьим. Артем бросил взгляд на судейский столик. Усатый старик, протирая той же тряпочкой, которой до этого чистил стекла очков, вспотевший от волнения лысый череп, обсуждал результаты с судьей. Артем понадеялся уже, что про них забыли, как старик вдруг хлопнул себя по лбу и, ласково улыбаясь, поманил к себе пальцем Марка.

Сейчас Артем чувствовал себя почти как в тот момент, когда его вели на казнь, разве что ощущение было не таким сильным. Пробираясь вслед за Марком к судейскому столику, он утешал себя тем, что так или иначе проход на территорию Ганзы ему теперь открыт, надо только найти способ сбежать.

Но впереди его ждал позор.

Учтиво пригласив их подняться на помост, усатый обратился к публике и вкратце изложил суть заключенного пари, а потом громогласно объявил, что оба неудачника отправляются, как и было договорено, на работы по очищению санитарных сооружений сроком на год, считая с сегодняшнего дня. Невесть откуда появились два пограничника Ганзы, у Артема отобрали его автомат, заверив, что главный противник в ближайший год у него будет неопасный, и пообещали вернуть оружие по окончании срока. Потом, под свист и улюлюканье толпы, их проводили на Кольцевую.

Переход уходил под пол в центре зала, как и на смежной станции, но на этом сходство между двумя Павелецкими заканчивалось. Кольцевая производила очень странное впечатление: с одной стороны, потолок здесь был низкий и настоящих колонн не было совсем – через равные промежутки в стене располагались арки, ширина каждой из которых была такой же, как ширина промежутка между ними. Казалось, первая Павелецкая далась строителям легко, словно грунт там был мягче и сквозь него просто было пробиваться, а тут попалась какая-то твердая, упрямая порода, прогрызаться через которую оказалось мучительно тяжело. Но почему-то здесь не возникало такого тягостного, тоскливого настроения, как на Тверской, может, оттого, что света на этой станции было непривычно много, а стены были украшены незамысловатыми узорами и по краям арок из стен выступали имитации старинных колонн, как на картинках из книжки «Мифы Древней Греции». Одним словом, это было не самое плохое место для принудительных работ.

И конечно, сразу было ясно, что это – территория Ганзы. Во-первых, здесь было необычайно чисто, уютно, и на потолке мягко светились в стеклянных колпаках настоящие большие лампы. В самом зале, который, правда, не был таким просторным, как на станции-близнеце, не стояло ни одной палатки, но зато много было рабочих столов, на которых лежали горы замысловатых деталей. За ними сидели люди в синих спецовках, а в воздухе висел приятный легкий запах машинного масла. Рабочий день здесь, наверное, заканчивался позже, чем на Павелецкой-радиальной. На стенах висели знамена Ганзы – коричневый круг на белом фоне, плакаты, призывавшие повысить производительность труда, и выдержки из какого-то А. Смита. Под самым большим штандартом, между двумя застывшими солдатами почетного караула, стоял застекленный столик, и, когда Артема проводили мимо, он специально задержался, чтобы полюбопытствовать, что же за святыни лежат под стеклом.

Там, на красном бархате, любовно подсвеченные крошечными лампочками, покоились две книги. Первая – превосходно сохранившееся солидное издание в черной обложке, тисненая золотом надпись на которой гласила «Адам Смит. Богатство народов». Вторая – изрядно зачитанная книжонка, в порванной и заклеенной узкими бумажными полосками тонкой обложке, на которой жирными буквами значилось «Дейл Карнеги. Как перестать беспокоиться и начать жить».

Ни о том, ни о другом авторе Артем никогда ничего не слышал, по этому гораздо больше его занимал вопрос, не остатками ли этого самого бархата начальник станции обил клетку своей любимой крысы.

Один путь был свободен, и по нему время от времени проезжали груженные ящиками дрезины, в основном ручные. Но продымила раз и моторизованная, задержавшись на минуту на станции, прежде чем отправиться дальше, и Артем успел рассмотреть восседавших на ней крепких бойцов в черной форме и черно-белых тельняшках. На голове у каждого из них были приборы ночного видения, на груди висели странные короткие автоматы, а тела были надежно защищены тяжелыми бронежилетами. Командир, поглаживая огромный темно-зеленый шлем с забралом, лежавший у него на коленях, перекинулся несколькими словами с охранниками станции, одетыми в обычный серый камуфляж, и дрезина скрылась в туннеле.

На втором пути стоял полный состав, он был даже в лучшем состоянии, чем тот, что Артем видел на Кузнецком Мосту. За зашторенными окнами, наверное, находились жилые отсеки, но были и другие, с открытыми стеклами, и сквозь них виднелись письменные столы с печатными машинками, за которыми сидели делового вида люди, а на табличке, прикрученной над дверями, было выгравировано «ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ОФИС».

Эта станция произвела на Артема неизгладимое впечатление. Нет, она не поразила его, как первая Павелецкая, здесь не было и следа того таинственного мрачноватого великолепия, напоминания выродившимся потомкам о минувшем сверхчеловеческом величии и мощи создателей метро. Но зато люди здесь жили так, словно и не кипело за пределами Кольцевой линии упадочное безумие подземного существования. Тут жизнь шла размеренно, благоустроенно, после рабочего дня наступал заслуженный отдых, молодежь уходила не в иллюзорный мир дури, а на предприятия – чем раньше начнешь карьеру, тем дальше продвинешься, а люди зрелые не боялись, что как только их руки потеряют силу, их вышвырнут в туннель на съедение крысам. Теперь становилось понятно, почему Ганза пропускала чужаков на свои станции так мало и неохотно. Количество мест в раю ограничено, и только в ад вход всем открыт.

– Вот наконец и эмигрировал! – довольно осматриваясь по сторонам, радовался Марк.

В конце платформы, в стеклянной кабине с надписью «Дежурный», сидел еще один пограничник, рядом стоял небольшой крашенный в бело-красную полоску шлагбаум. Когда следовавшие мимо дрезины подъезжали к нему, почтительно замирая, пограничник с важным видом выходил из кабины, просматривал документы, а иногда груз и поднимал, наконец, шлагбаум. Артем отметил про себя, что все пограничники и таможенники очень гордятся своим местом, сразу видно, что они занимаются любимым делом. «С другой стороны, такую работу нельзя не любить», – подумал он.

Их завели за ограду, от которой в туннель тянулась дорожка и уходили в сторону коридоры служебных помещений, и ознакомили с вверенным хозяйством. Тоскливый желтоватый кафель, выгребные ямы, горделиво увенчанные настоящими унитазными стульчаками, невыразимо грязные спецовки, обросшие чем-то жутким совковые лопаты, тачка с одним колесом, выделывающим дикие восьмерки, вагонетка, которую следовало нагружать и отгонять к ближайшей, уходящей в глубину штольне. И все это окутано чудовищным, невообразимым зловонием, въедающимся в одежду, пропитывающим собой каждый волос от корня до кончика, проникающим под кожу, так что начинаешь думать, что оно теперь стало частью твоей природы и останется с тобой навсегда, отпугивая тебе подобных и заставляя их свернуть с твоего пути раньше, чем они тебя увидят.

Первый день этой однообразной работы тянулся так медленно, что Артем решил: им дали бесконечную смену, они будут выгребать, кидать, катить, снова выгребать, снова катить, опорожнять и возвращаться обратно только для того, чтобы этот треклятый цикл повторился в очередной раз. Работе не было видно конца-края, постоянно приходили новые посетители. Ни они, ни охранники, стоявшие у входа в помещение и в конечном пункте их маршрута, у штольни, не скрывали отвращения к бедным работягам. Брезгливо сторонились, зажимая носы руками, или, кто поделикатнее, набирая полную грудь воздуха, чтобы случайно не вдохнуть поблизости с Артемом и Марком. На их лицах читалось такое омерзение, что Артем с удивлением спрашивал себя: разве не из их внутренностей берется вся эта мерзость, от которой они так поспешно и решительно отрекаются? В конце дня, когда руки были истерты до мяса, несмотря на огромные холщовые рукавицы, Артему показалось, что он постиг истинную природу человека, как и смысл его жизни. Человек теперь виделся ему как хитроумная машина по уничтожению продуктов и производству дерьма, функционирующая почти без сбоев на протяжении всей жизни, у которой нет никакого смысла, если под словом «смысл» иметь в виду какую-то конечную цель. Смысл был в процессе: истребить как можно больше пищи, переработать ее поскорее и извергнуть отбросы, все, что осталось от дымящихся свиных отбивных, сочных тушеных грибов, пышных лепешек – теперь испорченное и оскверненное. Черты лиц приходящих стирались, они становились безликими механизмами по разрушению прекрасного и полезного, создающими взамен зловонное и никчемное. Артем был озлоблен на людей и чувствовал к ним не меньшее отвращение, чем они к нему. Марк стоически терпел и время от времени подбадривал Артема высказываниями вроде: «Ничего-ничего, мне и раньше говорили, что в эмиграции всегда поначалу трудно».

И главное, ни в первый, ни во второй день возможности сбежать не представилось, охрана была бдительна, и хотя всего-то и надо было, что уйти в туннель дальше штольни, к Добрынинской, сделать это так и не получилось. Ночевали они в соседней каморке, на ночь двери тщательно запирались, и в любое время суток на посту, в стеклянной кабине при въезде на станцию, сидел стражник.

Наступил третий день их пребывания на станции. Время здесь шло не сутками, оно ползло, как слизень, секундами непрекращающегося кошмара. Артем уже привык к мысли, что никто больше никогда не подойдет к нему и с ним не заговорит, и ему уготована теперь судьба изгоя. Словно он перестал быть человеком и превратился в какое-то немыслимо уродливое существо, в котором люди видят не просто что-то гадкое и отталкивающее, но еще и нечто неуловимо родственное, и это отпугивает и отвращает их еще больше, как будто от него можно заразиться этим уродством, как будто он – прокаженный.

Сначала он строил планы побега. Потом пришла гулкая пустота отчаяния. После нее наступило мутное отупение, когда рассудок отстранился от его жизни, сжался, втянул в себя ниточки чувств и ощущений и закуклился где-то в уголке сознания. Артем продолжал работать механически, движения его отточились до автоматизма, надо было только выгребать, кидать, катить, снова выгребать, снова катить, опорожнять и возвращаться обратно побыстрее, чтобы снова выгребать. Сны потеряли осмысленность, и в них он, как и наяву, бесконечно бежал, выгребал, толкал, толкал, выгребал и бежал.

К вечеру пятого дня Артем налетел вместе с тачкой на валявшуюся на полу лопату и опрокинул содержимое, а потом еще и упал туда же сам. Когда он поднялся медленно с пола, что-то вдруг щелкнуло у него в голове, и вместо того, чтобы бежать за ведром и тряпкой, он неторопливо направился ко входу в туннель. Он сам ощущал сейчас себя настолько мерзким, настолько отвратительным, что его аура должна была оттолкнуть от него любого. И именно в этот момент, по невероятному стечению обстоятельств, неизменно торчавший в конце его обычной дороги охранник почему-то отсутствовал. Ни на секунду не задумываясь о том, что его могут преследовать, он зашагал по шпалам. Вслепую, но почти не спотыкаясь, он шел все быстрее и быстрее, пока не перешел на бег, но разум его и тогда не вернулся к управлению телом, он все еще боязливо жался, забившись в свой угол. Сзади не было слышно ни криков, ни топота преследователей, и только дрезина, груженная товаром и освещавшая свой путь неярким фонарем, проскрипела мимо. Артем просто вжался в стену, пропуская ее вперед. Люди на ней то ли не заметили его, то ли не сочли нужным обращать на него внимание; их взгляды скользнули по нему, не задержавшись, и они не произнесли ни слова.

Внезапно его охватило ощущение собственной неуязвимости, дарованной падением; покрытый вонючей жижей, он словно сделался невидим, это придало ему сил, и сознание стало постепенно возвращаться к нему. Ему удалось это! Неведомым образом, вопреки здравому смыслу, вопреки всему ему удалось бежать с чертовой станции, и никто даже не преследует его! Это было странно, это было удивительно, но ему показалось, что, если сейчас он хотя бы попробует осмыслить произошедшее, препарировать чудо холодным скальпелем рацио, магия сразу же рассеется, и в спину немедленно ударит луч прожектора с патрульной дрезины.

В конце туннеля показался свет. Он замедлил шаг и через минуту вступил на Добрынинскую.

Пограничник удовлетворился немудрящим «Сантехника вызывали?» и поскорее пропустил его мимо, разгоняя воздух вокруг себя ладонью и прижав вторую ко рту. Дальше надо было идти вперед, уходить скорее с территории Ганзы, пока не опомнилась наконец охрана, пока не застучали за спиной окованные сапоги, не загремели предупредительные выстрелы в воздух, а потом… Скорее.

Ни на кого не глядя, опустив глаза в пол и кожей ощущая то омерзение, которое окружающие испытывают к нему, создавая вокруг себя вакуум, через какую густую толпу он бы ни пробирался, Артем шагал к пограничному посту. Что говорить теперь? Опять вопросы, опять требования предъявить паспорт – что ему отвечать?

Голова Артема была опущена так низко, что подбородок упирался в грудь, и он совсем ничего не видел вокруг себя, так что из всей станции ему запомнились только аккуратные темные гранитные плиты, которыми был выложен пол. Он шел вперед, замирая в ожидании того момента, когда услышит грубый оклик, приказывающий ему стоять на месте. Граница Ганзы была все ближе. Сейчас… Вот сейчас…

– Это еще что за дрянь? – раздался над ухом сдавленный голос.

Вот оно.

– Я… это… Заплутал… Я не местный сам… – то ли заплетаясь от смущения, то ли вживаясь в роль, забормотал Артем.

– Проваливай отсюда, слышь, ты, мурло! – голос звучал очень убедительно, почти гипнотически, хотелось ему немедленно подчиниться.

– Дык я… Мне бы… – промямлил Артем, боясь, как бы не переиграть.

– Попрошайничать на территории Ганзы строго запрещено! – сурово сообщил голос, и на этот раз он долетал уже с большего расстояния.