Егор поднимается на крышу, чтобы посмотреть на мост – просто посмотреть.
Он берет в руки гитару и пробует струны.
Мы уходим в туман,
Мы идем в никуда.
Нам от дома сто лет
До страны невозврата.
Ноги стерты до ран.
Призраки-поезда
Нам сигналят привет.
Веселее, ребята.
– Это что за песня?
Егор вздергивается, оборачивается… Мишель. Что она тут делает? Как появилась тут… Егору становится жарко.
– Ну это моя, типа. Вот, сейчас… Ну, на днях написал, и вот музыку… Ну, пытаюсь.
Он суетится, заикается, но Мишель не смеется над ним. Смотрит на гитару.
– А что там дальше?
– Ты… Хочешь, чтобы я дальше спел?
– Ага.
– Дальше? Можно, я сначала сыграю?.. А то сбиваюсь еще.
Мы уходим в туман,
Мы идем в никуда.
Нам от дома сто лет
До страны невозврата.
Ноги стерты до ран.
Призраки-поезда
Нам сигналят привет.
Веселее, ребята.
Мы оставили тех,
Кто нас вроде любил.
Нас прождать целый век
Взяли с них обещанье.
Пусть запомнят наш смех,
Пусть намолят нам сил.
Мы за тысячей рек,
Мы в стране без названья.
Мы простим им обман,
Пропадем – не беда.
Не видали креста – не
Прощайтесь с солдатом.
Мы уходим в туман,
Мы идем в никуда.
Нам от дома сто лет
До страны невозврата.
– Пока все. Там еще можно что-нибудь… Громовые раскаты… Не знаю, там… Аты-баты… Но пока так.
– Нет, не надо больше ничего. Так хорошо.
Егор кивает Мишель. Молчит, не знает, что еще сказать, боится ее спугнуть.
– Классно поешь.
– Да? – Его бросает в жар. – Правда?
– Можешь еще раз сыграть?
И Егор играет еще раз. Ему кажется, что это все сон: не может же быть, чтобы все случилось именно так, как он себе сто раз представлял. Мишель слушает, вглядывается в даль, за реку. Когда он делает финальный аккорд, она вздыхает.
– Странно, что ты это написал. Такая взрослая песня.
Егор жмет плечами.
– Ну вот так как-то.
– Ну ладно. Спасибо. Я пойду.
Он хочет остановить ее, но она уже ныряет в люк.
А потом мост снова притягивает его взгляд и требует Егора к себе.
8
На десятый день, когда порция перловки полегчала еще больше, Полкан поднимается и стучит ложкой об миску. Разговоры в столовой стихают, люди прислушиваются к нудно-тревожному лязгу.
– Кто думает, что я ничего не вижу и ничего не слышу, ошибаются. Знаю я, в каком вы положении. Сам в таком. Ну что поделать – вот, Москва нас ставит раком. Ну ничего, мы с голоду пухнуть не будем. Съездим до Шанхая, тряхнем желтопузых. Пора им напомнить, на чьей земле живут. Добровольцы есть?
Егор поднимает руку первым – быстрей, чем мать успеет ее перехватить, – и сразу вскакивает.
– О, Егорка… Так, еще кто?
Тянутся еще руки: Ямщиков, Сережа Шпала, Ленька, Ринат-столяр, Кольцов. Потом еще, подумав, встает Никита, Мишелькин дед.
Егор чувствует, что мать сверлит его глазами, но знает, что при людях не станет запрещать ему идти в этот поход, что она там ни видела бы на его счет в своих припадках.