Мятеж

– Теперь возьмут еще человек пяток – десяток: в штадиве ничего не останется…

– И что только будет тогда…

– Да уж, без удержу…

– А удрать тут некуда?

Такой вели меж собой мы разговор.

Приподнимались по стене, ползали по грязному полу, обшаривали каморку…

– Можно всего ожидать…

– Конечно… от такой шпаны…

– Тш-ш-ш… тут у них, может, шпики сидят…

– Да, потише, ребята, – вишь, кто-то заглядывает в окно…

К решетчатому окну подошли несколько человек красноармейцев и заглянули, но вряд ли что им было видно в казематном полумраке. И с этих пор, как заглянули двое, уже все время подходили новые и тоже заглядывали – один другому, слышно, сообщал:

– Попались главари-то… сидят…

И, позванивая оружием снаружи, приникли к решетке, силились нас рассмотреть, перешучивались, отмачивали словечки, иные слали проклятья, угрожали, обещая недоброе.

Сидим мы, вполголоса поговариваем. О чем тут говорить, в такие минуты? Положенье наше яснее ясного: в лапах у мятежников, в казематке, тронуться некуда, говорить не с кем, просить нечего и не у кого – мы тут совершенно беспомощны. И самое большое, что сможем сделать, – это умереть как следует, если уж к тому ведет дело.

Признаться, мы все ждали худого конца. И как его было не ждать? Если уж так легко сорвали митинг и не возобновили его, если уж так легко взяли нас и посадили, – отчего ж и не кончить нас столь же легко. Мы всецело у них в руках. Мы – да еще десяток в штадиве – единственное им препятствие на пути к становлению своей власти… В чем же дело? Отчего не предположить что нас выведут и расстреляют. Разве сами мы, подняв восстание, где-нибудь в белогвардейском стане и захватив белую головку, не можем вгорячах «послать ее в штаб Духонина»? Конечно, можем. А тут еще такая необузданно дикая толпа. И никаких принципов. Никакого, по существу, руководства. Отчего не предположить? И мы ждали. Сам собою угас, прекратился разговор. Наши соседи тоже притихли – верно, думали о том же, что и мы, того же ждали… В каморке мертвая тишь. Чернел, сгущался полумрак. Я придвинулся к окошку, снял сапоги, протянулся, примостился и, по привычке, вытащил клочок бумаги, вкривь и вкось начал записывать свои мысли в столь необычном состоянии. Я не видел строк, писал наугад. Но хотелось записать именно теперь, в самый этот редкостный момент жизни…

Так прошло часа два… Вдруг за дверью, в коридоре какая-то возня. Слышно, как быстро подошли к нашей каморке несколько человек и о чем-то заговорили со стражей, – нас оберегали двое с винтовками, стоявшие за дверью. Не то спрашивали, не то уговаривали, не то бранились, – не разберешь. И тут же завизжала, растворилась тяжелая дверь. Чужой голос зычно рявкнул во тьму каморки:

– Здесь Фурманов?

Мы замерли. Насторожили уши. Сразу у меня словно оторвалось сердце и упало. Во рту будто полили холодными мятными каплями, дрогнула и задергалась нижняя губа судорогой, как электрическим током, дернуло ноги и руки, взгляд застыл и впился в дверь, откуда рявкнул голос, – все тело напряглось, застыло, окаменело.

Мы промолчали. А зычный голос снова:

– Фурманов здесь?

– Здесь, – отвечаю ему из темного угла и голосу стараюсь придать здоровую, крепкую бодрость.

– Выходи…

– Куда?

– Выходи.

– Я босой.

– Все равно – выходи босой…

И вдруг нам всем стало ясно:

«Уводят расстреливать!»

Я на прощанье друзьям:

– Ведут кончать… Прощайте, ребята.

– Ну, что ты… это, верно, на допрос… – успокоил было Мамелюк. И Бочаров и Кравчук что-то шепнули утешительное, а слабонервный Пацынко дрожал и в смертельном ужасе ни слова не мог выговорить, только прижался к стене и как-то странно, страшно глядел оттуда прямо мне в лицо, будто говорил: «Кончено… А за тобой и меня поведут…»

Но что же делать, что делать?

Я сжал руку первому Мамелюку:

– Прощай…

А в голове молнией мысль:

«Умереть надо хорошо… Надо умереть не трусом… Но как не хочется, о, как не хочется умирать…»

– Я не пойду, – вдруг заявил я им неожиданно для себя самого. – Приведите кого-нибудь из членов боеревкома – с ним пойду, а с вами без него не пойду…

Но в эту минуту произошло что-то странное. Мы видим, как эти пришедшие, что столпились в просвете дверей, занервничали, заторопились, не стоят на месте… И вдруг они опрометью кинулись из каземата… Мы ничего не понимали… А к дверям уж кто-то торопился, мы слышали чьи-то новые шаги…

– Ба, Муратов…

Он мигом сорвал с носа пенсне, быстро проговорил:

– Товарищи, мы вас сейчас освободим.

– Как?.. Муратов… Как освободим?

– Так вот, сейчас выпустим…

Мы слушаем и не верим тому, что слышим.

– Каким образом, Муратов? Скажи!

– Потом, потом…

И он заторопился, ушел за дверь, а через минуту вернулся снова. Под стражей нас вывели из каморки и повели в помещение боесовета. Боесовет заседал в полном составе.

– Пожалуйте с нами на заседанье, – нагло улыбаясь, заявил Чеусов.

Мы все еще путем ничего не понимали. Но решили держаться с достоинством:

– Какое заседанье? О чем нам совещаться?