Огненный рубеж

– Да почем же мне знать?! Оставили нас тут, сирот Тихоновых, аки агнцов на заклание волку хищному! Токмо на Христа-Бога и Пречистую Его Матерь уповаем, да помилует и спасет души грешные.

Монах перекрестился, повернулся и без спросу поковылял обратно к церкви. Никто не дернулся его возвращать.

Тем временем Свирька и Касымка принесли все, что сыскали на поварне, – корзину вчерашних печеных хлебов. Козаки жадно разобрали караваи, разламывали и вгрызались в еще душистую хлебную плоть.

Братья-ляхи вернулись последними. Привели двух коней на веревочной узде. Кони были негодные – отслужили свое в войске. Кобыла припадала на ногу, жеребец косил на чужаков единственным гноящимся глазом. Седел на конюшне не сыскалось.

Козачьего оружия тоже не нашлось.

– Тьху ты, коняки лядащие, – сдосадовал Мирун.

– Остатни ешче горше, – заверил Пшемко.

Атаман осмотрел жеребца, поплевал в ладони, взял узду и прыгнул коню на спину. Тот, почуяв хребтом привычную тяжесть, боевито взоржал и без понуканий потрусил к монастырским воротам. Кобылка с Мируном похромала следом.

– Ждать нас здесь! – крикнул атаман от ворот.

– Добре, княжечко! – за всех откликнулся Гавря…»

2

Село Лев-Толстое, Калужский район.

6 ноября 1937 года

Незваных гостей мать Феодора увидала в окошко. Сдвинула ситцевую занавеску, вгляделась. Сердце толкнулось: «Опять!»

Гости были в шинелях. Одного она хорошо знала – милиционер из участка Трофим Кузьмич. Добра от его голубых петлиц с гербом не жди, но и худа своей волей не делает, только по приказаниям начальников. Второй, совсем молодой, не знаком. Уголки ворота серой шинели будто в свежую кровь обмакнуты – темно-красные петлицы. В чекистских званиях мать Феодора не разбиралась – ей что кубики, что шпалы, про которые толковал однажды бывший церковный староста Демьяныч, словно китайская грамота. Одно понятно: госбезопасность просто так по домам не ходит.

– Откройте!

От сильного стука в дверь монахиня вздрогнула. На слабеющих ногах кинулась к образам: «Матерь Божья, не выдай!» Поправила платок на голове, проверила пуговицы темной кофты. Монашеского одеяния она, как и другие сестры, давно не носила – меньше внимания со стороны.

Впустила чужаков в дом. Первым вошел молодой – краповые петлицы с двумя квадратиками. На эти петлицы мать Феодора смотрела как завороженная – большой ли, малой беды от них ждать? Что беда пришла, сомнений не было. С трудом перевела взгляд на безусое лицо чекиста. Тот смотрел сурово и с подозрительностью. Но раскрасневшиеся с морозца щеки и потягивающий нос делали его суровость несколько маскарадной. Или так лишь казалось?

– Гражданин Сухарев Петр Владимирович здесь проживает? Вот ордер на его арест.

Взмах руки с бумажкой.

Милиционер жался позади чекиста в сенях, будто был его тенью.

– Здесь… батюшка Палладий живет, – с заминкой ответила монахиня. – Только нету его.

– Он самый, церковная кличка «отец Палладий». – Краповые петлицы нахмурились. – Так где он?

– Ушел… До свету еще.

Чекист продвинулся в горницу, маленькую, тесноватую, с узкой печью и скудной обстановкой. Стол с лавкой, полки с посудой, книжная полка, цветочные горшки на окне. Шапку не снял. Отдернул занавесь, за которой оказалось столь невеликое ложе, что чекист присвистнул:

– В доме живут дети?

– Это батюшкина постель.

– Нет у них в доме детей, товарищ сержант. – Милиционер свою шапку держал в руках. Тревожно-вопрошающего взгляда матери Феодоры он избегал изо всех сил. – Вдвоем живут.

– А вы кто такая, гражданка? Документы ваши предъявите.

– Келейница я батюшкина. По дому, по хозяйству…

– Домработница, значит.

Чекист внимательно изучил бумагу, которую мать Феодора вынула из горшка на полке.

– Итак, гражданка Поливанова… – Представитель карательных органов еще раз оглядел жилище. – Намерены ли вы оказывать помощь следствию? – Он круто развернулся на каблуках и пронзил ее орлиным чекистским взором, которому первым делом научился в курсантской школе НКВД. – Куда попа дели? И сами вы где тут помещаетесь?..

– А вот тут.

Мать Феодора без охоты, но и без принуждения шла на помощь следствию. Она протиснулась мимо гостей в сенцы и открыла дверку, которую сержант прежде не заметил.

Чекист отодвинул монахиню, осмотрел чулан, почти целиком занятый спальным топчаном. На гвоздике висела под иконой лампада. Пахло сушеной травой. Сержант проверил под топчаном. Нашел там лишь пару грубых стоптанных башмаков.

– Н-да. Иного от эксплуататорского класса и не ожидал. В черном теле вас поп держит, гражданка домработница. Почему не уходите от него? В колхозе вам предоставят работу и жилье. Заживете.

– Куда мне, старой, в колхоз, – с непонятным чекисту благодушием ответила келейница. – Уж так доживу, при батюшке. Он добрый, жалеет нас, сирот.

– Каких это сирот? – Сержант снова заподозрил неладное.

– А монастырь женский тут был, в соседнем селе. Как его закрыли, сестры кто куда подались.

– Ясно. Церковницы, значит. Вы вот что, гражданка. Вы нам зубы не заговаривайте. Отвечайте следствию прямо: где поп Сухарев?

Последние слова сержант произнес нервно, чуть не дал петуха голосом. Отсутствие обвиняемого, ушедшего неизвестно куда до рассвета, начинало его тревожить.

Мать Феодора присела на краешек лавки в горнице – ноги плохо держали. Подняла взор к иконам, сплошь закрывавшим одну стену.

– Не знаю, – покачала головой. Вдруг она обратилась к милиционеру: – Что ж это, Трофим Кузьмич? Опять сызнова?

Тот молча развел руками.

– Сбежал. Не иначе сбежал. – Чекист наклонился к окну. Во дворе осматривать было нечего – это он отметил еще на подходе к избе. Даже сарая никакого не имелось. Только поленница дров, крытая дерюжкой, и скворешник на голой березе. – Остриков, надо сообщить в отделение милиции, пускай поднимают всех на ноги. Далеко он уйти не мог, наверняка где-то в селе скрывается.

– Да куда он денется, товарищ сержант, – осторожно возразил милиционер. – Покойников нынче поминают. По домам ходит, где зовут.

– Каких покойников? – насторожился чекист.

Он наконец снял шапку и оказался совсем юнцом с оттопыренными ушами и белобрысым вихром на вспотевшем лбу. Утерся мехом. Скинул на лавку шинель.

– Димитриева суббота ж нынче, – объяснил Остриков, который был лет на двадцать старше и знал много такого из прежней жизни, о чем юное советское поколение не догадывалось. – Церковный праздник, значится.