– Нет, не он! – быстро отреклась Зозо.
– Ну как же! Он еще читает лекции в педунивере, а в свободное время детективы переводит? Ну типа: «Я мстю, и мстя моя страшна! – сказал мистер Гадкинс, закладывая бомбу в детский горшок».
Зозо нахмурилась, оберегая от брата очередную свою иллюзию.
– А ты не завидуй! Сам небось даже фантик от шоколадки перевести не смог бы...
Пуля пролетела мимо цели. Хаврон не был честолюбив.
– А еще у твоего кадра в ушах были ватки! – добавил он, подумав.
– Как ты разнюхал? Разве вы знакомы? – расстроилась Зозо. Такой подробности она, признаться, не углядела.
– Ну как же! Ты еще приглашала его икеевскую табуретку скручивать... Ну ту, которую сама накануне раскрутила. Ах-ах, я вся такая беспомощная, такая тютя! Жаль, я ему не сказал, что ты даже башенный кран можешь починить вилкой.
– Только попробуй вякнуть. И вообще что за дурацкая привычка сидеть по вечерам дома? – огрызнулась Зозо. – А переводами он занимается от безысходности, для хлеба. На самом деле он филолог, Пушкиным занимается. А в душе он поэт.
Эдя пожал плечами. Он давно привык к тому, что сестра его способна углядеть поэта в ком угодно. Даже в продавце зонтиков у Курского вокзала.
– Поэт с ватками в ушах? Фу! Это не демонично, – сказал Эдя.
– Какая разница? Может, у него уши тогда болели? – поморщилась Зозо.
– Болят уши – отрежь их и съешь, если кушать хочется, но оставайся поэтом! А детективчики не переводи! Вот! – возразил Эдя.
– А ты не суди – и сам не сядешь! Поэт тоже человек и имеет право визжать и возмущаться, когда ему подсунут в обменнике фальшивую сотню, – возразила Зозо.
Хаврон ехидно потер ладони.
– О! Мы еще и в обменниках визжим! Как все запущено! Нет, милая моя! Визжать поэты не имеют права. Вот вызывать на дуэль или писать эпиграммы – это сколько угодно.
Как всякий циник, в глубине души Эдя был идеалист и потому кусал мир, что он не соответствовал его размытым, неопределенным, но, вне всякого сомнения, величественным идеалам. Вот только становится ли мир лучше оттого, что несколько циников пинают его ногами, пытаясь разбить толстую, как у грецкого ореха, скорлупу и добраться-таки до ядра?
– И вообще: у многих поэтов есть странности. Фет, например, был жадный, а Маяковский мнительный... И что, кого-то это сильно трогает? – огрызнулась Зозо.
С Тесовым она познакомилась месяца за два до поездки в Египет. Роман как-то сразу стал вялотекущим, как грипп, и слезливым, как вирусный конъюнктивит. Зозо сразу выбросила его из головы, надеясь на курортное чудо. Однако в Египте ничего интересного не подвернулось, и Зозо, как мудрая и дальновидная женщина, вновь начала подогревать в себе нежность к Тесову.
Тем временем Эдя разделся до голого торса и отправился в ванную примерять майки. Попутно он разглядел себя в зеркале и даже повернулся боком, чтобы оценить, насколько величественно выглядит при таком обзоре. Мускулатура у Хаврона была довольно внушительная, но несколько отягощалась пивным бурдючком, который, начинаясь чуть пониже солнечного сплетения, упорно доказывал свое происхождение от комка нервов.
«Надо было попросить Трехдюймовочку, чтобы она живот куда-нибудь дела... Но она так быстро умотала, когда маги перестали за ней охотиться» – подумал он озабоченно.
– Нет, все-таки он поэт. Ему знакомы муки честолюбия. Знаешь, что он мне как-то сказал? «Я мог бы побить Пушкина, родись я в другую эпоху!» – донесся из кухни голос Зозо. Думая, что Эдя слушает, она все это время разговаривала сама с собой.
– Угу. Многие могли бы. Ломом в подворотне. Знаем мы таких, – заметил Эдя, с удовольствием отмечая, что в майке живот бесследно исчез.
Зозо невольно хихикнула. Несмотря на желание быть Буслаевой, она все-таки была урожденной Хаврон.
– А еще он ужасный чистюля! У него две зубные щетки, – неожиданно для себя наябедничала она. – По количеству зубов? – отозвался братец, Зозо снова хихикнула, но немедленно взяла себе в руки. Посмеяться над Тесовым можно будет и после, в случае, если он не оправдает возложенных на него надежд. Пока же рано еще себя расхолаживать. Напротив, имеет смысл напитаться к Тесову возможно большей заочной нежностью. Зозо была опытная женщина и понимала, что самый надежный и окупаемый способ быть любимой – это любить самой. Именно поэтому влюблялась быстро и профессионально, не слишком приглядываясь к недостаткам и тренированной фантазией раздувая достоинства.
Вот и сейчас Зозо моргнула и с некоторым усилием пробудила в памяти дорогие черты. Поэт, лектор и переводчик Тесов встал перед ней как живой. Впрочем, он и был живой и даже разведенный.
– Хаврон! Ты дурак и мелкий завистник. Тема закрыта. Еще раз вякнешь – отберу майки, – сказала она сухо.
Эдя не стал рисковать майками и оставил Тесова в покое.
Закончив разбирать чемодан, Зозо решила вспомнить о сыне. Последнее время они виделись редко. И всякий раз Мефодий казался ей отрешенным. Когда она что-то говорила ему, он вежливо слушал и кивал, временами поглядывая на часы. Больше всего Зозо пугала усмешка, иногда появлявшаяся на его губах, когда она, как ей казалось, пыталась поговорить с ним серьезно. Усмешка эта была снисходительной, словно все материнские откровения Зозо являлись для него детским лепетом. Не будь Зозо так безумно занята своей собственной жизнью, возможно, ранняя самостоятельность сына тревожила бы ее куда больше.
Последний раз они виделись незадолго до ее отъезда в Египет, на дне его рождения. Меф тогда заскочил домой буквально на час-полтора. И сейчас еще на столе, который по привычке продолжал считаться столом Мефодия, лежала открытка. Зозо знала, что если открыть ее, то заиграет музыка и ее голос, пойманный хитрым диктофончиком, скажет:
Дорогой Мефочка!
Твоя мамочка поздравляет тебя с 14-летием. Четырнадцать – это очень важный рубеж. С него начинается третье, самое ответственное семилетие в жизни каждого человека. Будь всегда таким же умным и добрым мальчиком!
13 апреля 20** г.
Зозо огорченно царапнула открытку розовым ногтем. Похоже, Мефодий не слишком оценил подарок, раз даже не взял его с собой. Откуда ей было знать, что ему хотелось держать домашние дела в секрете от настырных комиссионеров и сиропно-приторных суккубов?
Взяв с полки альбом с фотографиями Мефодия, наспех отщелканными на мыльницу здесь же, в день его четырнадцатилетия, Зозо пролистала его. Вот Мефодий обнимается с Эдей. В глазах у обоих отблескивает вспышка, и они кажутся красными, как у двух вурдалаков. Вот Меф задувает свечи, воткнутые в торт из кондитерской. Вот Мефодий уже с Зозо. Стоит с видом «Эдя-ну-щелкай-же-скорее-как-все-это-достало». Макушка Зозо достает ему примерно до уха. Вымахал детина! А вот Зозо зачем-то щелкнула Мефодия со спины, когда он отвернулся. Светлый хвост длинный, до середины лопаток Волосы блестящие, ухоженные. «Похоже, мальчик начал следить за собой», – удовлетворенно подумала Зозо, не знавшая, что волосы Мефодия напитываются злом. Ее несколько удивило, что ни на одной фотографии не было Даши, хотя в тот день она была у них в гостях и снималась охотно. Откуда Зозо было знать, что Даф просто не пожелала оставаться на фотографии?
Зозо задумалась, ощущая потребность выразить свои сложные, неуловимые мысли. Но так как мысли не хотели выражаться, а потребность становилась свербящей, она прибегла к одному из общечеловеческих клише, заготовки которых, как известно, рассеяны в воздухе.
– Нет, ты подумай! Моему сыну четырнадцать! У него сорок третий размер обуви и рост сто семьдесят семь сантиметров! Для женщины, которой никто не дает больше двадцати семи, иметь в сыновьях такого лося просто неприлично! – кокетливо сказала она Эде.
Хаврон скривился. Очень профессионально. Он всегда кривился так, словно его угостили по меньшей мере лимоном, одна сторона которого была обмазана горчицей, а другая хреном. Слушать женщину – последняя вещь, которую должен делать мужчина. Если женщина любит ушами, то мужчина больше любит, когда уши не загружают посторонними звуками. Особенно если эти звуки производит родная сестра или кто-нибудь из родственников.
– Зоя, перестань!.. Не репетируй! Я твой брат! Я отлично помню, на сколько лет ты меня старше, – сказал он лениво.
– Ничего ты не помнишь! И вообще: ты не родитель. Тебе не понять, что такое иметь взрослого сына, – воскликнула Зозо.
– Оно конечно. Любить детей и иметь детей – это два разных диагноза, – согласился Эдя. – Но вообще-то почему это я не родитель? Очень даже родитель. Твоему оболтусу четырнадцать. А моему минус десять.
– Как-как-как? Какие еще минут десять? – удивилась Зозо.
– Потому что раньше чем через десять лет я до отцовства все равно не дозрею. Вообрази себе только: я и какой-нибудь памперс: «Пап, купи шоколадку!» Да, щас! Разбежался! Сопли не замерзнут, нет? Иди сам заработай! – заявил Эдя с такой решимостью, словно в ногах у него уже крутился маленький и наглый хавроненок.
Зозо посмотрела на брата с чисто медицинским беспокойством.
– Утихни! Для отца ребенка, которому минус десять лет, ты как-то слишком развоевался! – утихомирила она брата.
Эдя осознал это и утих. Зозо сделала пару звонков и учесала к знакомой парикмахерше. Ей хотелось привести себя в порядок, чтобы во всеоружии обрушиться на лектора-тире-переводчика-тире-де-моническую-личность-с-ватками-в-ушах.
За те девять-десять месяцев, что мы не виделись, в жизни у Эди Хаврона мало что изменилось. Он нашел было работу в ресторанчике, который изо всех сил старался казаться японским, но продержался там совсем недолго. В память о японском ресторанчике у него осталась разве что привычка называть разбавленную водку «саке» и кланяться, подавая счет. Рассуждая глобально, Эдя был человек, в котором сталкивались две струи характера: природная бойкость и беспокойство мысли мешали ему делать все на троечку, с разумным пофигизмом и кое-как, в общем русле, тащиться по жизни. Лень же, не менее природная, препятствовала чудесам трудового героизма и мешала продвигаться по службе. Ураган этого парадокса сотрясал его всю жизнь. Наконец компромисс был найден – и теперь Эдя вновь не делал ничего.
В личной жизни что-то такое мелькало и цепляло порой довольно больно, да все как-то навылет.
В сердце стрелы купидона пока не попадали. Либо купидоны целились небрежно, либо сама мишень была слишком бронирована эгоизмом.
Эдя взял с подоконника анемичную грушу сорта «конференс», обтер рукавом и мрачно укусил. Фрукты он никогда не мыл. Пресловутое же движение рукавом объяснял в том смысле, что давит микробов. Микробы не протестовали и, проваливаясь в журчащий соками желудок, покорно обживались на новом месте.