Таня Гроттер и пенсне Ноя

– Bon soir, мамуля! Опять скорбим?.. А я вот даже не помню, как умер. Стоит наш гусарский эскадрон полевым лагерем. Гусары, значит, у костров, то-се, кашку, картошечку, а мы, офицеры, в палатке у эскадронного, лихой был рубака. Как раз случился день его ангела. Ну выпили бутылочку-другую за нашу победу… В общем, только нам хорошо стало, а тут часовой стреляет. Французы! Ну я выскакиваю из палатки, прыгнул на коня, саблю наголо – и в бой. Лечу, рублю направо и налево, крошу всех в капусту. Демон тьмы, властитель боя! Неприятель в ужасе! О моей отваге, мамуля, слухи ходили! Меня сам государь отличал! И вдруг вижу – несется мне навстречу толстый французский кирасир. Я увернулся от его удара и всадил ему клинок снизу под кирасу, да только вдруг смотрю: моя сабля проходит сквозь француза, а он даже не замечает. Я лечу дальше – и та же история. Бой идет, я сражаюсь как лев, проявляю чудеса геройства – и ничего. Тут я оглядываюсь и, вообрази, обнаруживаю, что меня убили. Весь окровавленный я лежу на траве, сжимая в руке саблю, а мой верный конь стоит рядом и жалобно так толкает меня мордой…

Поручик душераздирающе вздохнул и покосился на Даму. Недолеченная Дама, никогда не упускавшая случая проронить слезу, сострадательно всхлипнула и начала было деловито отжимать носовой платок перед новыми, уже более продолжительными рыданиями, но, внезапно спохватившись, с сомнением воззрилась на мужа. Она всегда почему-то думала, что он служил в пехоте. Правда, иногда воображение переводило его в артиллерию. Теперь же выплыли вдруг новые подробности.

– Постой-ка, а ножи?.. Ты же утверждал, что тебя зарезали на балу? – сказала она.

Ржевский закашлялся.

– Кгхм-кхх… В самом деле? Э-э… Так и быть, признаюсь. Только для тебя. После того случая с ножами я выжил. Меня спас наш полковой доктор. Гений, мамуля, просто гений. Напоил водкой до бесчувствия и штопал всю ночь. Подумаешь, что такое дюжина ножиков для мужчины в расцвете лет, который выпивает в день не больше двух бутылок вина и выкуривает всего десяток трубок?

Поручик быстро взглянул на супругу, проверяя, какое впечатление произвел его рассказ. Поверила ли?

– Да, дорогой. Конечно, дорогой! Приди же ко мне в объятия! – коварно улыбнувшись, сказала Дама.

Она поняла уже, что одержала победу. Теперь ей долго чем будет язвить мужа. «Лет на пять хватит, а там придумаю что-нибудь новенькое», – прикинула она.

Привидения поцеловались. При этом их носы глубоко вошли друг в друга, чему ни Дама, ни поручик не придали особого значения. Призраки вообще снисходительно относятся к мелочам. Некоторые из них так обленились, что даже не пытаются переставлять ноги, а просто плывут над полом, точно влекомые ветром.

– В ближайшие дни что-то должно произойти. Вот увидишь, дорогой! У меня редкое чутье на смерть, – вдруг задумчиво сказала Недолеченная Дама. Она никак не могла отделаться от того, первого впечатления, когда она только увидела сегодняшнюю луну.

Ржевский расхохотался своим неподражаемым смехом, звучавшим как ржание целого кавалерийского эскадрона.

– Больше трупов – больше призраков! – прокомментировал он.

* * *

Нападающий сборной Тибидохса Семь-Пень-Дыр сидел у себя в комнате, запершись на два основных заклинания и одно добавочное. Он был серьезен и сосредоточен, как хирург перед операцией. Перед Семь-Пень-Дыром стояла шкатулка, очень похожая на ту, с которой некогда ездил по России небезызвестный интуитивный маг-психолог и просто пройдоха Чичиков.

Выдвинув у шкатулки секретный ящичек, Семь-Пень-Дыр слюнявил пальцы и пересчитывал жабьи бородавки, зеленые мозоли и дырки от бублика.

– Четыреста девяносто два плюс десять от Тузикова… Итого: пятьсот две жабьи бородавки, триста восемьдесят зеленых мозолей и две тысячи семьсот пять дырок от бублика!.. Почему семьсот пять? Ага, тридцать сегодня взял Жикин… Опять небось на подарки своим цацам. Пусть только попробует задержать – сразу процент подниму! Эхе-хех, грехи наши тяжкие!

Пень вздохнул, закрыл шкатулку и, положив на нее подбородок, задумался. Когда он попал в Тибидохс одиннадцатилетним мальчишкой, по горячности превративши учительницу в выдру, он был так же беден, как Танька Гроттер. Только Гроттерша сразу тратила ту небольшую стипендию, которую ежемесячно выдавал ученикам Сарданапал. Семь-Пень-Дыр же вначале экономил, отказывая себе во всем, даже в необходимом, а затем додумался ссужать товарищам деньги в рост под грабительский процент. Из опасения, что деньги ему не вернут и он потерпит убытки, Пень накладывал на дырки от бублика и на зеленые мозоли всевозможные заклятия и тройные угрызения совести. В день же раздачи стипендии Дыр стоял где-нибудь в уголке и, как паук, собирал долги, виртуозно с математической точностью высчитывая проценты.

«Оно, конечно, сдирать с товарищей деньги неловко… Да только я же не заставляю их у меня брать! И вообще, кто родился шляпой, тот все равно все прошляпит!.. Лучше уж я, чем кто другой…» – самодовольно говорил себе Пень.

Внезапно, когда наслаждение обладанием достигло пика и душа Пня купалась в магических дензнаках, как ангел в тучке, какая-то неприятная мысль настигла его и, ударив под дых, испортила настроение.

«Тут вкалываешь-вкалываешь, а все равно у меня нет и тысячной доли того, что есть у Бессмертника Кощеева только в одном каком-нибудь его подвале. Это ж сколько мне еще за ними гнаться!.. Нет, точно в ближайшее время произойдет какая-нибудь гадость. У меня на это нюх!» – подумал Пень и впал в глубочайшую меланхолию.

* * *

Горыня, Усыня и Дубыня обходили потайные самострелы в лесу, примыкавшем к скалистому берегу. С добычей все было глухо. Те из лосей и оленей, что не стали еще шашлыком, научились быть осторожными. Перешагивая через корягу, Дубыня неосторожно задел протянутую над тропой веревку. Тренькнула тетива. Тяжеленная стрела вонзилась богатырю в ляжку. Ее зазубренный наконечник вышел с другой стороны.

– Глюха-клюха! Чихать на твою рать! – с чувством произнес Дубыня и тяжело обрушился на землю.

Горыня и Усыня принялись ругаться, споря, кто из них поставил здесь самострел. Выходило и так и эдак. Истина ускользала, как мокрое мыло. Проругавшись минут с десять, братья вспомнили о раненом Дубыне и, взвалив его на плечи, потащили в магпункт. Дубыня стонал и порывался поубивать всех подряд.

– Как в Тибидохс войдем – ты помалкивай. А то Медузия услышит. Сам знаешь, что нам за браконьерство будет. Наложат заклятие, переведут на одну пшенную кашу – хоть в Магфорд беги! – опасливо предупредил Горыня.

– Клопп с ней, с Медузией! Пускай слышит! – заявил Дубыня.

Но все же напоминание о доценте Горгоновой заставило его взять себя в руки. Он стиснул зубы и лишь изредка, когда становилось особенно больно, обращался к таинственной глюхе-клюхе.

У подъемного моста Усыня наступил себе на ус и остановился. Его плоское, все в рытвинах лицо приобрело задумчивое выражение.

– Давно не было такого скверного мая. Вот помяните мое слово, чего-нибудь да будет! – сказал Усыня.

– Не каркай! – проворчал Горыня и немедленно получил дубинкой по уху от обидчивого брата.

Число пациентов Ягге разом удвоилось.

* * *

После того как Тане удалось одержать победу над Цирцеей, ее страсть к Пупперу пошла на убыль. Нет, окончательно излечиться от любви ей пока не удалось. Магия вуду не та магия, которую можно обуздать за одну минуту, час или день. Она въедается в кровь и плоть, точно яд. Растравляет душу. Нужно много недель мучительной борьбы с собой, много бессонных ночей – и то еще неизвестно, кто возьмет верх.

Таня продолжала любить Гурия, но одновременно она любила и Ваньку. Порой она сама удивлялась своей противоречивости. Пуппер и Ванька абсолютно дополняли друг друга. В Пуппере были черты, которых не было в Ваньке, но одновременно мягкий и озорной Валялкин многим превосходил прямолинейного Пуппера, имевшего привычку кстати и некстати вспоминать про свой счет в банке и плакавшегося в жилетку после каждого столкновения с тетями. Порой Таня ловила себя на мысли, что целоваться ей больше хочется с Ванькой, а по ресторанам ходить с Пуппером.

Бывало, она срывала в поле ромашку и гадала: «Ванька… Пуппер… Ванька… Пуппер». Иногда выходило, что она останется с Ванькой, а иногда – что с Пуппером. И всякий раз результат гадания казался Тане окончательным и бесповоротным. Гробыня тоже любила гадать подобным образом. Правда, если у Тани это была ромашка, то мадемуазель Гробыня отрывала лапки мухам. К тому же гадания ее имели очертания даже не любовного треугольника, а гораздо более сложной фигуры.

– Пуппер… Жикин… Гуня… Шейх Спиря… Семь-Пень-Дыр… Бульон… Тьфу ты, опять лапки кончились! Что же мне, с Бульоном оставаться? – раздраженно говорила Гробыня и, чтобы подтасовать нужный результат, отрывала мухе еще и крылья.

«Вот и я как Склепова! Никак сама в себе не разберусь! И как меня такую могли перевести на белое отделение? Ванька вяловат немножко, но это потому, что он мой ровесник. Подрастет – станет побойчее. Зато его руки не ползают куда не надо. И целуется он хорошо. Гурик, конечно, поэнергичнее, но у него подбородок колючий, а бриться ему киношники запрещают!» – думала Таня. Порой после таких размышлений она начинала опасаться, что из ее перстня вновь будут выскакивать красные искры.

* * *

В тот теплый майский вечер Соловей О. Разбойник был в хорошем настроении. Посовещавшись с Дедалом Критским, он решил разнообразить тренировку и вместо подросших сыновей Гоярына, которые все чаще путали игроков с кровяными бифштексами, выпустил на поле десятка два амурчиков. Пухлые купидоны резвились под куполом, кувыркались и со свистом рассекали воздух золотистыми крылышками.

– И что нам делать с этими оболтусами? – кисло поинтересовался Жора Жикин.

– Поймай хотя бы парочку! Представь, что это мяч! – насмешливо предложил Соловей.

– Поймать? Да как нечего делать! Эй ты, пацан в красных трусах, стоять бояться! – крикнул Жикин.

Он погнался за ближайшим купидончиком и почти уже схватил его, но тот изловчился и быстро нырнул вниз. Жора замешкался, не притормозил и впечатался лбом в купол. Купидончики мельтешили, хихикали и прятались друг за друга. То там, то здесь мелькали их розовые ускользающие пятки. Вскоре сборной пришлось признать, что купидоны куда маневреннее и хитрее магических мячей. Лично же Таня убедилась в этом, едва не расколотив о купол свой контрабас. Увернувшийся купидончик заливался звонким смехом у нее над головой.

Наконец Кузя Тузиков изловчился и, поймав упитанного младенца, только что увернувшегося от Кати Лотковой, небрежно сунул его под мышку. Разгневанный купидончик заверещал, как поросенок, выдернул из колчана стрелу и, не трудясь даже наложить ее на тетиву, воткнул Тузикову в бедро. Кузя вскрикнул, выпустил купидона, порозовел, позеленел, снова порозовел и, точно перезрелая груша, кувыркнулся с реактивного веника. Хорошо, что было не слишком высоко.

К Тузикову, прихрамывая, кинулся Соловей и принялся трясти его. С минуту Тузиков оставался неподвижен. Потом томно приоткрыл глаза и задумчиво уставился на тренера.

– У тебя есть капитанская фуражка? – поинтересовался он. – Я люблю почтальонов, но ты тоже симпатичный!

– Не-е-ет! Что вы с ним сделали? – возмущенно завопила Рита Шито-Крыто, обстреливая амурчиков своими убийственными сглазами.

Взбешенный Соловей лично сшиб купидончика свистом и, за ухо подтащив его к Кузе, заставил снимать любовную магию.

– Я тебе дам какие попало стрелы использовать! А ну лечи давай! – крикнул он.

– Отпушти ухо, фулюган! – пропищал купидончик.