Седло для дракона

– Да, – отвечает Митяй. Лицо у него серьезное, почти торжественное. – Я ведь тоже собирался маленький самородок с собой провезти. И вдруг словно наяву все увидел. Болото лопнет как чирей и затопит Межмирье, а оттуда и к нам прорвется… И потом, когда однажды двушка полыхнет светом, открыв свои границы – а это обязательно случится, только не знаю когда! – уродцы отравят и этот новый, чудесный мир, который нам подарят! Потому что они умнее, злее и хитрее нас. И они знают, как слиться с нами так, чтобы уцелеть.

– То есть этот самородок, получается, очень нужен болоту? – уточняет Мокша, с недоверием разглядывая его издали.

– Да. – Митяй подбрасывает его на ладони. – Мертвый мир за него все даст. Все свои знания. Да только, знаешь, я как-то не рвусь их получать. Мне нужны эти деревья, этот холм, вон та вот скальная гряда… А знания… да что в них толку, если ты сидишь потом закупоренный в болоте?

Больше они о самородках не говорят. Митяй относит их подальше в траву, чтобы Мокша смог подойти, и продолжает высекать свои фигурки. Сидит и осторожно тюкает молоточком по зубилу, изредка слюнявя палец, чтобы убрать крупные осколки.

– Седло? Нет? – угадывает Мокша, вглядываясь в его работу.

Митяй дует, очищая фигурку изнутри, и пыль попадает Мокше в глаза. Мокша моргает.

– Да, – отвечает Митяй. – Седло.

– А почему странное такое? Задняя лука как трон. Пег будет крыльями задевать.

Митяй перестает тюкать. Ручкой молотка чешет переносицу. Ладони у него в каменной пыли, и ручка молотка подходит для этого лучше всего.

– Это не для пега седло.

– А для кого?

– А я не знаю… – отвечает Митяй, как сладость за щекой содержа в голосе мечту. – Для кого-то другого крылатого! Не одни же пеги летают? Мне казалось, я еще кого-то видел там, за второй грядой.

– Кого? – жадно спрашивает Мокша.

– Далеко было. Не разглядел я, но не пеги! Пегов я и издали узнал бы. А эти другие – легкие, быстрые, глазом едва уследишь! А седло – оно любого приручит! Как гепарда!

Мокша не может понять, зачем было делать две схожие фигурки:

– А разница какая между седлом и гепардой? Есть она?

– Огромная! – Митяй начинает горячиться. Смешные бугорки прыгают над переносицей. – Гепарда – это толмач! Хочешь – волку что-то объяснит, хочешь – ягненку, а захочешь – даже кузнечику! А седло – это как царская корона, понимаешь? Прикоснись к одному – и все другие тоже твои!

– Князь лягушек или цезарь мышей, да? – дразнит его Мокша.

Он, конечно, сразу разгадал, зачем Митяю нужно это седло: чтобы не только пеги были у них, но и те, другие крылатые существа, которых он видел издали. Митяй влюблен во все новое, жаден ко всему неведомому. Оттого у него и тяга к львам и элефантам, а описание иного неведомого животного из «Книги Иова» он знает наизусть: «поворачивает хвостом своим как кедром; ноги у него как медные трубы; кости у него как железные прутья»[1 - Животное это называется «бегемот», а вот дальше начинается путаница, потому что многие ученые и теологи сомневаются, что бегемот и гиппопотам – это одно и то же. Эти названия были объединены только в XIX веке, да и то без должных оснований. Гиппопотама («водную лошадь») древние иудеи, долго жившие в Египте, разумеется, много раз видели. «Бегемот» же на их языке означает совсем другое: «гигантский зверь» или «неведомое чудовище». Да и нет у бегемота хвоста-кедра. Хвостик у него короткий.].

Митяй опять начинает тюкать молоточком и тюкает долго, больше обещанного часа. Мокша бродит вокруг пегов, спускается с холма, опять на него взбирается и тайком утирает со лба пот. Это уже не от близости самородка. Время его пребывания на двушке постепенно подходит к концу. Митяй замечает это и с сожалением кладет молоток на землю.

– Ладно! – вздыхает он. – Полетели! Сегодня еще раз вернусь!

– Сегодня? Второй нырок? Без отдыха? – переспрашивает Мокша.

– Ну да. А чего такого-то?.. – не понимает Митяй. – Думаешь, Ширяй устал? Ну на другого пега пересяду.

Он искренне не видит здесь ничего особенного. Для вымотанного же Мокши это звучит так, как если бы греческий воин, пробежавший марафонскую дистанцию, чтобы сообщить о победе, не умер бы на месте от усталости, а заявил бы, что ему надо забежать еще в пару городов.

Мокша садится на Стрелу, Митяй – на Ширяя, и они летят назад. С приближением болота червячок зависти опять начинает шевелиться в крови у Мокши. Он любит Митяя – да, любит, – но почему он сам не такой же? Почему самородок не подпускает его? А вторая гряда? Почему его шатает от усталости, когда Митяй такой свежий? У него что, пчела другая? Или двушку он любит не так сильно, как Митяй? Ну а как ее любить? Вопить «люблю-люблю-люблю», когда этой любви не испытываешь? Или принуждать себя, как это делает Маланья Перцева, которая до дрожи боится пегов, но уверяет всех, что их обожает. Мокша как-то видел, как Маланья ныряет. Трясется вся, в гриву вцепилась, на приближающуюся землю смотрит как человек, которого скинули с колокольни. И что, будете говорить, что ей на двушке хорошо? Ей бы поскорее вернуться к своей стряпне да спрятаться за занавеску у печки!

Вот и граница миров. Вершины сосен подергиваются дымкой, и начинает нечетко проглядывать бурлящее болото. Митяй с беспокойством оглядывается, подавая отставшему Мокше знак держаться поближе. Тот бы и держался, да Стрела не желает. Не слушая шенкелей, она забирает то выше, то ниже. Ей не хочется в болото.

Митяю уже поздно останавливаться. Ширяй набрал хорошую скорость. Он пронизывает границу и вскоре уже несется по тоннелю. Мокша, наконец справившийся с фокусами Стрелы, спешит за ним. Ему не хватает разгона, и он быстро начинает отставать от Митяя. Вскоре тот уже едва виден. Крылья Стрелы с усилием разрывают ловчие паутинки эльбов. Сколько же их! Видно, как они блестят впереди.

Мокшу захлестывают воспоминания, тоска, обиды. Со дна поднимаются синие утопленники подозрений. Он понимает вдруг, что Митяй потому так далеко ныряет, что зимой, когда пчелы живут впроголодь, отбирает мед у других пчел и отдает его своей пчеле! Да, точно, вот она, разгадка! Гадина какая! А еще чистеньким прикидывается! А он-то, Мокша, голову ломал, почему Митяй не такой, как все! А еще Митяй забрал себе лучшего пега, Ширяя! И где-то прячет самые сильные закладки, отбирая их у остальных! Старика от язв на ногах исцелил! Ха! Еще неизвестно, существовали ли вообще те язвы!

Мокша пытается сопротивляться этим мыслям, но эльбы только того и ждут. Чем сильнее Мокша возражает, тем шире открываются у него на Митяя глаза. Например, Мокша пытается возразить, что Митяю абсолютно ничего не надо, он спит на потнике, укрываясь старым тулупом, и тотчас понимает, что в тулупе зашиты золотые монеты и самоцветные камни. Он даже вспоминает, как однажды видел в руках у Митяя иголку с ниткой, а на коленях – тулуп и как Митяй смутился и быстро их спрятал…

За стенками тоннеля шевелятся страшные существа. Здесь и карлики с пылающими глазами и пальцами-корнями, и какие-то медузы, и кучи серых живых тряпок. И все это, предчувствуя добычу, давит друг друга, беспощадно пожирает, расталкивает, и каждое спешит выбросить свою паутинку.

Паутинки пока рвутся, но Стрела выбивается из сил. На боках у нее пена. Фигурка Митяя впереди становится крошечной точкой. Будь он проклят! Почему он не разворачивает своего пега? Тоннель узкий? Ха! Не лети Митяй первым и не предупреди их, проклятые уродцы не успели бы натянуть столько паутины! Да и почему они уродцы? Настоящий уродец Митяй, а эти бедные создания просто заточены за стенкой своего задохнувшегося мира. Он, Мокша, их прекрасно понимает, потому что ему тоже плохо и больно!

Мокша ощущает себя брошенным и преданным. Понимая, что все пропало, он обхватывает руками шею измученной Стрелы и, бросив поводья, отдается полностью на ее волю. Конечно, благороднее было бы вообще свалиться с седла, чтобы лошадь могла спастись, но тут уж нет, не дождетесь… Мокша прижимается лбом к гриве Стрелы, зачерпывает из нее спокойствие и простое, лошадиное отношение к жизни – и ему неожиданно становится легче. Паутинки все так же цепляются, но рвутся как гнилые. Митяй становится вдруг как-то не важен. Пусть, в конце концов, делает что хочет! Плевать!

Стрела начинает ускоряться. Она измотана почти до предела, но еще способна на усилие. К тому же ее ждет жеребенок. Мокшу подташнивает. Он дышит через гриву и ждет, когда проклятое болото останется позади. И даже чувствует уже, что выход из него близок! Внезапно Стрела задевает крылом прочную паутину, которая не рвется сразу, но натягивается. Стрелу заносит в сторону. Мокша цепляет ногой стенку болота. На миг ощущает ее осклизлость и тотчас проносится дальше, потому что паутина уже порвалась. Несколько секунд спустя они выходят из болота, пронизывают дряблое Межмирье и с толчком выходят из нырка.

Внизу отблескивают знакомые петли Москвы-реки. Она поднимается сперва горкой, потом ступеньками, затем двоится и начинает крутить и петлять. Мокша устало, как-то независимо от себя, думает, что Москва-река похожа на ужа. Однажды он видел, как длинный уж греется на солнце – так вот, это была вылитая Москва-река. Прямо под Мокшей, правее передних копыт Стрелы, летит Митяй Желтоглазый. Задирает голову и, приложив ладонь козырьком к глазам, кого-то высматривает. Замечает Мокшу и радостно машет рукой. Почему-то эта радость Митяя раздражает Мокшу, хотя мороки болота уже рассеялись. Теперь он уже не считает, что в старом тулупе Митяя зашиты самоцветные камни.

Стрела догоняет Ширяя, затем опережает его и спешит к жеребенку. Ей не надо указывать дорогу – она знает ее сама. Она летит – и солнце с ветром подсушивают пену на боках, превращая ее в сероватую тающую корочку.

Час спустя Стрела давно уже у Птенчика. Митяй Желтоглазый торопливо ест, собираясь в новый нырок. Только Митяй и Тит Михайлов способны обедать сразу после нырка. Другим крошка в горло не полезет. Мокша тоже относится к этим другим. Он бродит вокруг пегасни, вспоминая все, что было на двушке, и внезапно что-то ощущает в голенище правого сапога. Камешек туда, что ли, забился?

Стащив с ноги сапог, Мокша вытряхивает его. На землю падает что-то крошечное, живое, точно вылепленное из грязных, выпачканных в глине тряпок. Корчится, силится уползти, выпускает отростки, похожие на ручки.

Маленький эль! Почти личинка!

Мокша брезгливо заносит сапог, собираясь раздавить, но отчего-то медлит. Садится на корточки и начинает разглядывать. Вспоминает, как зацепил сапогом стенку болота и как нога на миг провалилась внутрь, хотя, говорят, стенки болота крепче алмаза. Существо корчится на траве. Ему больно. Солнце опаляет его, высушивает.

Чем дольше Мокша смотрит, тем больше привыкает. Существо, если разобраться, не так уж и уродливо. Жалкое и маленькое, оно не кажется таким уж опасным. Некоторое время Мокша размышляет, что делать с ним дальше. В траве валяется старый горшок. Мокша берет его и палочкой заталкивает эля внутрь. Случайно он касается его сгибом пальца и, не успев испугаться прикосновения, ощущает удовольствие, которое трудно с чем-то сравнить. Пожалуй, это даже приятнее, чем гладить жеребенка или зарываться носом в волосы любимой девушки.

«Оставлю! Это детеныш, и он пока безопасен! А когда подрастет, закину его назад в болото», – решает Мокша. Тут все любят секреты? Что ж, пусть и у него, у Мокши, будет своя тайна, раз Митяй во всем превосходит его!

– Эй, Мокша! Что в горшке? Кашку из песочка варишь? – задорно кричит кто-то.

На пороге пегасни стоит Сергиус Немов – высокий, длиннорукий, веселый, с торчащими выгоревшими волосами. В руках у него вилы. Мокша вздрагивает.

– Ничего! Отстань! – торопливо кричит он и, прижав к груди горшок, ныряет в кустарник. Он идет быстро, почти бежит и все время трусливо оглядывается. Между ним и элем впервые возникает единение. Они оба напуганы, оба убегают.

Самое смешное, что Сергиус Немов и не думает ни за кем гнаться. Он пожимает плечами и исчезает в пегасне.

Глава вторая

Песочная гиела

Каждый писатель для меня вроде как бы сумасшедший. Особый пункт помешательства есть у каждого писателя, и задача критики в том, чтобы отыскать этот пункт.

    Корней Чуковский

В дверь одиночно стукнули, и сразу же просунулась любопытная голова первоубитого Гоши. День или два назад он ухитрился покрасить волосы в синий цвет, а сбоку у него была завязанная ниткой прядь – мышиный хвостик. Сегодня Гоша был в желтой футболке, на которой было крупно написано: «Самый замечательный человек на свете находится под этой майкой!»