Маг полуночи

– Кто «он»?

– Да чернослив!

– Какой чернослив? – не понял Мефодий.

– Там, в рюкзаке у тебя лежал. Твой рюкзак грохнулся с пня, я стал собирать твои учебники, а там – бац! – черносливина. Я ее и слопал. Ты как, не против?

Мефодий медленно соображал. Чернослив какой-то! Он уже наклонился, чтобы взять следующий пень, как вдруг так и застыл в дурацкой позе. Плод с харизматического дерева, который был в шкатулке! Утром перед школой он спрятал шкатулку с камнем в ящик со старыми тетрадями, а плод зачем-то сунул в рюкзак. И вот теперь он надежно покоится в животе у Бори Грелкина. Мефодий пристально уставился на одноклассника. Никаких особых перемен с Борей Грелкиным не произошло. Внешне это был все тот же забавный пингвин, но уже слегка более разговорчивый и улыбчивый. Вероятно, основные магические изменения были еще впереди.

Мефодию захотелось огреть Борю Грелкина, но это было так же невозможно, как пинать щенка чао-чао. Боря так и излучал добродушие. Мефодий плюнул и выкатил из подвала очередной пень…

Боря Грелкин погладил себя рукой по животику и произнес несколько трескучих фраз, вдохновляющих на труд. Его обычная слежавшаяся грязно-белая аура быстро сгущалась и насыщалась цветом, невольно притягивая и заряжая тех, чьи энергетические контуры были слабее. Но Мефодию это было по барабану. Энергетические контуры у него были сильные, а в его ближайших планах маячили еще одиннадцать пней.

Глава 3

Дом с видом на мрак

День и вечер прошли бездарно, что было, впрочем, вполне в духе их семейства. Эдя Хаврон торчал дома и, пыхтя, поднимал на бицепс штангу, в паузах не забывая называть Мефодия дохляком и доходягой. От здоровенного потного тела Эди Хаврона пахло конюшней.

– Я в твои годы… кххх… не в пример тем, которые… дурак, короче, ты! – подытожил он, опуская штангу так решительно, что затрещали спортивные штаны.

Его сестрица Зозо Буслаева заперлась в ванной, включила воду и разговаривала по телефону. Изредка Мефодий слышал, как мать громко и вызывающе хохочет, заглушая даже воду. Этот хохот означал только одно: Зозо состряпывала себе свидание с очередным недопонятым женщинами экземпляром. Мефодий уже сейчас, заранее, готов был поклясться, что это какой-нибудь пересыпанный нафталином болван. Он определял это по напряженному хохоту Зозо, который раздавался вдвое чаще, чем обычно. Чутье подсказывало Мефодию, что собеседник надоел матери до чертиков и она мысленно уже записала его в неликвиды.

Мефодий привычно терпел и хохот, и комментарии Эди. Его терпение истощилось лишь тогда, когда Хаврон брякнул:

– Слушай, я понимаю, что ты делаешь уроки! Но не мог бы ты писать помельче, чтобы чернила из ручки измазюкивались не так быстро?

– Хорошо! – послушно сказал Мефодий и тридцать раз мелко написал на последней странице тетради: «Эдя – жирный бегемот, отстой в квадрате!» – Вот так? – спросил он, показывая тетрадь.

– Умница! В самый раз! – одобрил Эдя. Мефодий понял, что он ничего не прочитал и вообще отвлекся уже от своих экономических грез.

«Ха-ха-ха! Вы такой милый! Мне кажется, я знаю вас сто лет! Нет, двести лет! Ха-ха! Конечно, я не имею в виду, что вы такой старый! Для мужчины главное душа… Что вы сказали, простите, главное? Ах, какой вы комик! Просто Петросян Хазанович Задорнов!» – заливалась Зозо из ванной и страдальчески хохотала.

Мефодий провел длинную жирную черту и сунул тетрадь в ящик. Эта бредовая парочка ему осточертела. Он ощущал, что готов распахнуть окно и прямо с подоконника шагнуть на тучку. В этот момент он понял, что обязательно начертит сегодня на ковре ту самую руну со дна шкатулки. Будь что будет, но оставаться здесь дольше он уже просто не может.

Мефодий вспомнил о трех лопатах праха, которые останутся от него, если он неправильно начертит руну, но даже это показалось вдруг неважным. Или он станет магом и удерет отсюда, или пусть его собирают с ковра.

* * *

Настоящие швейцарские часы китайского производства немузыкально и жалко пискнули, изображая полночь. Мефодий, привстав на локтях, терпеливо дождался, пока они закончат терзать батарейку. Эдуард Хаврон не так давно пополоскался в душе и куда-то убежал. Не исключено, что даже и на работу. До утра он точно не появится. Зозо Буслаева металась на узком диванчике. Даже во сне у нее был несчастный вид. Утром ей предстояло встать ни свет ни заря и бежать пять километров, дразня вышедших на прогулку песиков и перепрыгивая через лужи.

С новым поклонником, очеркистом Басевичем из газеты «Вчерашняя правда», она познакомилась на выставке автомобильных покрышек, где творческая личность задумчиво ковыряла ногтем шину «Матадор», смутно надеясь наскрести тему для новой статьи. Кроме работы, Басевич оказался помешанным на здоровье. Ел он только свеклу, вареный лук, капусту и проросшее пшено. Иногда пару огурцов и персик. И больше ничего.

«Женщина, которая не выпивает натощак стакана сырой воды, для меня не существует!» – заявил он Зозо в первые пять минут знакомства. Умная Зозо немедленно заверила его, что пьет сырую воду не только натощак, но и вместо обеда, а больше свеклы любит только вареный лук. Сама того не подозревая, она попала в десятку. На фоне общей любви к вареному луку их сердца устремились навстречу друг другу. К тому же встающая не раньше полудня Зозо, к радости Басевича, оказалась любительницей раннего бега.

Басевич немедленно пришел в радостное возбуждение и, пока многоопытная Зозо размышляла, какой черт потянул ее за язык, заявил ей, что он впервые за свои три неудачных брака видит не легкомысленную самку, укушенную бешеной собакой приобретательства, а настоящую мудрую женщину.

В общем, роман бурно развивался и был прерван на двое суток только неудавшимся опытом с боровом. К счастью, любитель проросшего пшена ни о чем не узнал. Примерно в то же время он обжег себе голосовые связки, полоская горло йодом, и двое суток не мог говорить по телефону, а только хрипел.

Но даже и в этом состоянии у него хватило сил накануне вечером позвонить Зозо и прохрипеть, что он завтра в шесть часов утра приезжает на метро, чтобы побегать трусцой под окнами у любимой женщины. Зозо пришлось срочно раскапывать на антресолях спортивный костюм и забирать у Мефодия его кроссовки. Размер ноги у них, по счастью, совпадал.

Мефодий вытащил шкатулку и осторожно открыл ее. Дно шкатулки было залито мертвенным светом. Прозрачный камень полыхал в темноте. Туман внутри вытягивался и пытался сложиться в руну – в такую же, что была изображена на дне. Руна внезапно показалась Мефодию на редкость безобразной. Она была похожа на раздавленного жука, разбросавшего во все стороны полусогнутые лапы. Центр представлял собой окружность.

«Пора!» – подумал Мефодий.

Опасливо поглядывая на спящую Зозо, на лицо которой падал голубоватый свет из шкатулки, Мефодий торопливо оделся, прокрался на кухню и поставил шкатулку на стол. Протянул руку и решительно взял прозрачный камень. На ощупь он был чуть теплым, но, когда Мефодий, примеряясь к кардиограммным скачкам руны, сделал несколько взмахов в воздухе, камень нагрелся и стал почти обжигающим. Туман внутри превратился в красноватую змейку, которая кидалась на стенки, точно пыталась вырваться.

– Ага! Даже и прикинуть нельзя! Просто монументальное свинство! – буркнул Мефодий и, не давая себе передумать, быстро начертил на кухонном полу руну.

Это было вдвойне сложно, поскольку камень не оставлял на линолеуме никаких следов. Чертить приходилось вслепую. На лбу у Мефодия выступил пот. Мысленно он уже рассыпался по кухне прахом, пачкая сушившуюся рубашку Эди Хаврона, которая белым призраком трепетала на люстре, прикованная вешалкой к изгибу провода.

Мефодий провел последнюю черту и отступил, точно художник, стремящийся обозреть свое творение. Камень постепенно остывал в его руке, а затем внезапно – безо всякого предупреждения или знака – рассыпался в его ладони мелким стеклянным порошком. В тот же миг руна зажглась. Особенно яркое пламя было на ее похожих на лапы изгибах. Центр же, где Мефодий предусмотрительно начертил большой круг, был гораздо бледнее.

Не дожидаясь, пока руна погаснет, Мефодий осторожно шагнул в ее центр. Он ожидал покалывания, вспышки, боли – чего угодно, но только не того, что произошло. Мефодий вдруг понял, что кухня с синими фотообоями исчезла, а он стоит совсем в другом месте.

По асфальту разбегались небольшие лужицы. Ветер, играя, гонял пленку от сигаретной пачки. Красные глаза светофоров дробились в окнах и витринах. Небо, переплетенное проводами и рекламными перетяжками, было припорошено звездами.

Мефодий обернулся, и сразу же прямо в глаза ему прыгнула табличка «Большая Дмитровка, 13», прикрепленная на углу длинного серого дома, большая часть которого была затянута ремонтной строительной сеткой.

«Ничего себе Скоморошье кладбище!» – подумал Мефодий.

* * *

Дом № 13 на Большой Дмитровке, выстроенный прочно, но скучно, уже почти два века таращился небольшими окнами на противоположную сторону улицы. Дом № 13 так безрадостен и сер, что при одном, даже случайном взгляде на него барометр настроения утыкается в деление «тоска».

Когда-то на том же самом пространстве – возможно, и фундамент еще сохранился – стояла церковь Воскресения в Скоморошках. А до церкви еще, прочно погребенная в веках, раскинулась здесь озорная Скоморошья слободка с питейными заведениями, огненными танцами и ручными медведями. Этих последних водили за кольцо в носу, заставляли плясать, а стрельцы подносили им в бадейке браги. Едва не каждую ночь пошаливали тут разбойные люди, поблескивали ножами, помахивали кистенями, до креста раздевали, а бывало, и до смерти ухаживали подгулявший люд.

Во время грандиозного пожара 1812 года, охватившего Москву с трех концов, церковь Воскресения в Скоморошках сгорела, и вскоре на ее фундаменте священник Беляев выстроил жилой дом. Но не держалось на проклятом месте духовное сословие – будто кости скоморохов гнали его. И двух десятков лет не прошло, выросли здесь меблированные комнаты «Версаль», с закопченным тоннелем коридора, клопиными пятнами на стенах и вечным запахом дешевого табака из номеров. Каждый вечер бывали в меблирашках попойки, шла карточная игра, а в угловом номере жил шулер, поляк с нафабренными усами, хорошо игравший на кларнете. Жил он тут лет пять и прожил бы дольше, не подведи его однажды крапленая колода и не подвернись пьяному вдрызг артиллерийскому майору заряженный револьвер.

Меблированные комнаты «Версаль» помещались на втором этаже, в нижнем же этаже дома № 13 располагалась оптическая мастерская Милька, у которого Чехов заказывал себе пенсне, а с переулка притулился магазинчик «Заграничные новости», где гимназисты покупали папиросы с порохом, шутихи и из-под прилавка легкомысленные картинки. По секрету, как бы в оправдание непомерной цены, сообщалось, что карточки из самого Парижа, хотя в действительности ниточка тянулась в Газетный переулок, в фотографию Гольденвейзера – сентиментального баварца и великолепного художника-анималиста.

В советское время дом № 13 вначале был передан гостинице Мебельпрома, а затем в него вселился объединенный архив Мосводоканала. Бодрые архивариусы в нарукавниках делали выписки, а первый начальник архива Горобец, бывший мичман Балтфлота, резал ливерную колбасу на лакированной конторке Милька, умершего в Харькове от тифа в двадцать первом году.

Так – меблированными комнатами, магазинной суетой и лоснящимися нарукавниками – день за днем и год за годом осквернялся забытый алтарь храма Воскресения в Скоморошках, пока однажды на рассвете из глухой стены соседнего флигеля бывшего училища колонновожатых не вышагнули двое.

Один был безобразный горбун. Светофоры отражались в его серебристых доспехах, отчего те казались заляпанными кровью. На поясе, вдетый в кольцо, висел меч без ножен. Меч был странной формы. Завершался он крюком с зазубринами. Лезвие покрывали каббалистические знаки.

Другой, приземистый мужчина, мрачный и суровый, как языческий истукан, был черноус, с сединой, серебрящейся в бороде. Красное, свободное одеяние с черными вставками точно стекало с его плеч.

Стражи мрака, возникшие столь бесцеремонно, огляделись. На асфальте клочьями лежал туман, пахнущий сырым одеялом. Черноусый вопросительно поднял брови, оглянувшись на горбуна.

– Ну и?.. Я жду, Лигул! – произнес он, с усилием дыша сквозь разрубленный нос.

– Да, Арей. Это тот самый дом. Редчайшее место, здесь сходятся все нужные нам энергические потоки. Все необходимое подготовлено. Я распорядился. Защитная магия, пятое измерение… Комиссионеры и суккубы оповещены. С завтрашнего дня ты начинаешь работу: прием отчетов, отправка эйдосов и так далее. Обычная рутинная деятельность мрака. Разумеется, в данном случае она будет скорее отвлекающей, однако пренебрегать ею не стоит. Эйдосы на дороге не валяются. О том же, что будет твоей главной задачей, тебе известно, – покровительственно сказал горбун.

– Отлично. Ну, титан духа и пленник тела, что еще скажешь? До чего еще ты додумался за те века, что мы не встречались? – иронично спросил Арей. Важный тон горбуна его явно раздражал.

– Что предателей не существует, зато есть только люди нравственно приспособленные, – тонким горловым голосом ответил горбун.