Ева и головы

Он больше не излучал добродушия. Курчавая борода, казалось, сильнее завивалась от гнева.

Священник, который сидел на лошади позади какого-то боевого вида юнца, совсем ещё мальчишки, быстро, по-голубиному, покивал.

– Эй, человече! – взвился чернобородый. – Слезай-ка со своей развалюхи. Нужно нам кое-что прояснить. Люди говорит, что ты здесь занимался чёрной магией. Это так?

– Мои руки в крови, но кровь та появилась от доброй работы, – ответил Эдгар, его голос от волнения сделался необычайно высоким. Кажется, собственные же слова о том, как неугодна эта работа Небесам, начисто вылетели у него из головы. – Спросите человека по имени Ян. Живёт в доме, что похож на саранчу или на рогатую жабу…

Мужчина смачно сплюнул.

– Я знаю, где живёт Ян. Знаю, что ты, незнакомец, проводил у него некую мессу.

– Всего лишь акт врачевания. Рана его была очень плоха, чёрная желчь и гной, того и гляди, проникли бы в кровь…

– Почему же, в таком случае, ты не взял у него денег?

– Я…

Голос Эдгара совершенно перестал соответствовать внешности; собравшиеся с недоумением смотрели, как изо рта великана, из которого, судя по внешнему виду этого страшного человека, должны вылетать камни, вылетали синицы. Во взгляде чернобородого роились подозрения.

– Он ни у кого не берёт денег, – громко сказала Ева.

– А ты кто такая? – неприязно спросил мужчина. Но тон его перестал напоминать пса с вздыбленным загривком.

– Путешествую с этим человеком до ближайшего монастыря, – сказала Ева, трогая пальчиками ладони и ощущая, как по ним струится пот. Голос, однако, не напоминал чириканье синицы, хотя – чувствовала она – ещё немного, и в груди заведётся жалкое, противное хныканье. Ева пока не очень понимала, что хотят эти люди от великана, но они были похожи на стаю псов, сгрудившихся перед самым робким на свете львом. – Его зовут Эдгар. А вот этого ослика – Господь. Я знакома с ними уже больше одного дня (хотя, как зовут ослика, узнала только сейчас). Они самые хорошие люди… Точнее, он – самый хороший человек из всех, что я знала. Уж точно лучше моих родителей.

– Ему что же, не нужна еда? – спросил обладатель бороды.

Кто-то из его спутников храбро выкрикнул:

– Смотрите, какой здоровяк… половина порося на ужин?

– Или пара курей? – присоединился третий, горбатый доходяга с блестящей, как змеиное пузо, кожей и… да-да, жидкой бородкой.

Эдгар молчал, хватая ртом воздух, а Ева озадаченно ответила:

– У нас есть еда. В лесу её полно.

– Только чернокнижник и колдун станет работать без оплаты за свой труд!

– Он знает «Богородицу» так, как никто из вас, олухов, в жизни не выучит, – пробормотал священник достаточно громко, чтобы его услышали.

Лоб чернобородого прорезала складка.

– Что-то там в твоём писании об этом говорилось. Вроде, что придёт какой-то там противохрист, и не то устроит дебош, не то выучит все молитвы наизусть. Разве не так?

– Не так, – подбородок священника стал ну точь-в-точь как ледяной кубик. Еве казалось странным, что он защищает чужеземца, да к тому же без бороды. Но по взгляду, похожему на хлёсткий удар хлыста, по говору было видно: священник – порядочный человек. – Ты взял бы, освоил грамоту, да прочитал сам.

– Мы, наверное, поедем, – негромко сказала Ева.

– А с этим Яном мы ещё поговорим, – сказал чернобородый. – Всегда знал, что эти жаборылые не просто так обустраиваются на нашей земле. Пройдёт время, и сюда нагрянет их армия.

Эдгар сглотнул и извлёк из своего истончившегося голоса максимум громкости:

– Я буду в печали, если мой труд пропадёт даром.

– Тебя никто не спрашивал, – сказал чернобородый – Ребятки сказали, что вы здесь резали лесную зверушку и ели сырое мясо.

Ева задохнулась от возмущения.

– Мы не едим мёртвых зверушек. До сих пор мы ели только то, что собрала мне в дорогу мама… как-то: пшеничные лепёшки, орехи, вяленое мясо… Мы что же, похожи на тигров или грифонов, чтобы есть сырых зверюшек? Похожи на вурдалаков или минотавра греческого?

Ева спрыгнула с повозки, и все всадники, как зачарованные, уставились на неё – так, будто их привязали за носы к руке девчушки. Мужчины переглядывались и, видно, ощущали себя стаей добродушных деревенских псов перед сумасшедшей лисицей.

– Да что ты на меня смотришь? – кричала Ева на чернобородого, и слюна пузырилась на её губах, почти как у одержимой бесом. – Да чтоб у тебя, господин, каждый день был на ужин мёртвый енот!

– Дети – символ царствия Божьего, – пробормотал священник.

– Ага, значит это был енот, – удовлетворённо, хотя и слегка обескуражено заметил кто-то.

Ева оглянулась на Эдгара; тот сидел, понурив плечи, и странно, крупно вздрагивал. В груди его что-то клокотало, будто там завёлся целый выводок сороконожек.

– Мы пытались понять, что с ним случилось, – сказала Ева. – Он бежал и вдруг упал, как будто мёртвый. Мы думали, может, ему можно чем-нибудь помочь? Может, у него отказали лапки?

Бородач хмурился. Кто-то из его спутников, помоложе, с интересом спросил:

– И как? Помогли?

– Нет, – Ева выпятила нижнюю губу, из-под насупленных бровей разглядывая всадников. – У него не оказалось денег, чтобы заплатить.

Всадники расхохотались. Чернобородый, выпятив губы, дул в свою бороду, пытаясь удержать себя то ли от ухмылки, то ли от гримасы ярости. Этот смех внёс окончательный разлад в отношения между собой их лошадей, которые теперь сталкивались грудью и боками, кое-кто даже отчаянно лягался. Всадники, всё так же хохоча, поджимали под себя ноги, пытаясь уберечь их от незавидной судьбы быть раздавленными. Ослик повернул назад уши, похожие на два дупла в стволе старого дерева.

– Езжайте, – крикнул священник, пытаясь удержаться на крупе лошади и держась обеими руками за луку седла. – Езжайте, ради бога! Если кто-то из этих холуев сломает себе ногу, мы вас нагоним!

Никто, однако, не стал их преследовать. Оглядываясь, девочка видела пустой тракт, который пересекали за их спиной птахи. Эдгар не оборачивался, плечи всё так же напоминали подтаивающие комки снега.

Повинуясь порыву, зародившемуся, следуя какой-то нечаянной алхимии, из чаши обиды, щепотки злости, полгорсти облегчения, какое бывает, когда чуешь, что должно было случиться что-то ужасное, но чудом тебя миновало, она встала во весь рост, придерживаясь за стенки повозки, и, запрокинув голову, закричала:

– Теперь мы будем брать плату с каждого, кому будем помогать! Слышите? Будь он богат или беден, в урожайный год или в голодный. Будем брать едой, смешными кругляшиками, которые все называют деньгами – чем угодно, лишь бы, чтобы платили. У вашего странствующего великана теперь появилась жадность, и жадность эта – я!

Ответом стал скрип раскачивающихся стволов – когда стоишь вот так и смотришь, кажется, что кроны там, наверху, играют в какую-то подвижную детскую игру, и пробуждалось в груди странное, тягучее ожидание, ожидание чудес. Потом опускаешь взгляд и видишь, что стволы их неподвижны и всё кажется размеренным и вязким. Ослик фыркнул и нагнул голову так резко, что подпруга затрещала и натянулась. Шерсть его на загривке многозначительно стояла торчком. Он перебирал ногами медленнее, чем обычно, как будто страх хозяина и обида Евы проделали в его брюхе дыру, откуда все силы и весь задор безвозвратно пропали на дороге. Великан даже не пытался его подгонять.

Эдгар снова косился на девочку с испугом. Такой бывает у ребёнка, когда любимый щенок кусает его за палец. Взгляд казался девочке изумрудно-зелёной ящеркой, что пряталась под камнями, в расселинах древесных стволов, среди многочисленных хитрых пожитков в густой, как будто разбавленной чернилами, тени. Кажется, великан с удовольствием ссадил бы её где-нибудь в чаще, но, как это часто бывает с детьми, боящимися прикоснуться к крупному жуку с усиками, с гладким чёрным панцирем и головой с устрашающими челюстями, только и мог, что ёрзать на козлах и трогать себя за локти.

– Почему ты не осталась до утра? – неприязно спросил он спустя некоторое время. – Тебя бы взяли обратно.

– Наверное, взяли бы, – ответила Ева. Она игралась с двумя желудями, сталкивая их и наблюдая, как они катаются по повозке. – Я пережила эту твою дурацкую ночь. И как ты думаешь, как бы я могла общаться с теми, кто смотрел на ночь только из окна? Только из окна видел эту темноту?

Эдгар долго смотрел, на его лице проступал ужас.