«Булкинъ и сынъ»

Я посмотрел на потолок. Там летела траченая пылью греческая дева Диана, а три амура трубили в трубы и держали ленту – прикрывать ей стыдные места.

– На героя я уже намекнул. Героиня… знаете ли, из тех, к кому на высоком балу не всегда подойдешь: кавалеры задами ототрут… Ну, а тут – молодой барин. Широкая душа, расстегаи, тройки, цыгане до зари…

– Она замужем?

– О да! – воскликнул я с таким пафосом, словно убеждал чиновника налоговой конторы. – Ее муж ревнив, как мавр! Это большой человек… и… и как раз то самое лицо… Впрочем, это слово не совсем подходит к персонажу – просто образованный, богатый человек…

– Кури, – сказал Буз.

Он протянул собственные, из портсигара, и я почувствовал, как наливаюсь весом.

– Мерси, не курю, вы знаете, – и на всякий случай добавил: – Бросил.

Буз кивнул, выудил папиросу из пачки («Константинопольские», крепкие и дорогие: 10 штук за 10 копеек), закурил и – вместе с дымом:

– Какая она из себя–то?

– Кто?

– Твоя… прынцесса.

– А-а… героиня? – я снова перекинулся взором с голым обществом на потолке. – Увольте, Иван Гаврилович, такую красу трудно описать… Может быть я и сам слегка впал в амур… Ну, знаете… блондинка, прямые черты… рот несколько большой, но без лишнего, в норме, ком иль фо. Глаза нельзя назвать огромными, но выразительные. Такие, знаете, чуть-чуть печальные. Маленькие ушки – вы бы их не заметили. (Интересно, почему Диана без ушей?) Фигура… греческой богини; бюст… Впрочем, это уже лишнее…

– Не стесняйся, Петя, – сказал Буз. – Говори всё, что считаешь нужным.

– Значит, бюст… тоже греческой богини, – уточнил я.

Тут двери разинулись, и появился линотипист-печатник Порывайло.

– Гарт, туда его, дрянь. Стынет быстро и раковину дает, – сказал Порывайло без церемоний; Буз его любил.

– Ладно, – сказал он. – Зайди потом…

Порывайло скрылся.

– Ну? – сказал главный. – Мы остановились на… хм… бюсте.

Правда, для такого поэтического предмета фантазия у тебя оказалась скудновата.

Было видно, что несколько возможных кандидатур Буз уже успел в уме перебрать.

– Так что там за история?

Я вдохнул побольше редакционного воздуха («Так вот…») – и одним духом набросал наглое похищение красавицы ухарем-помещиком с бандой преданных людей. Мчались на бричках; злодей, прижимая помертвелое сокровище, кричал: «Гони-и-и!..» Жутко скалились холуи и купленные до предков индийского колена цыгане. Храпели кони, чуя неладное, нечистое. Неслись по деревням и раздавленным в филе курам – к загородному дому в два этажа. Обманутый супруг, пряча рога (поскольку боялся ославления и насмешки), весь гнев с изрядной долей капитала вложил в тайную месть. Был нанят отряд, чтобы отбить у врага его приз: три гимназиста, подозреваемых в сочувствии социалистам («Социалистам – это хорошо, – подумал я. – Это модно – социалисты»); представители темного мира, но так – золотая шпана, ничего крупного; дворник и я. Немного поколебавшись, я добавил в лагерь похитителей анархиста, примкнувшего за идею, а в другой лагерь – полицейского агента.

Обе стороны вооружены. Муж полон решимости вернуть пышноволосое сокровище с греческим бюстом, похититель – оное отстоять.

Так я заливал Бузу минут двадцать… Если бы в кабинете случайно оказались Луи Буссенар или Фенимор Купер, они вмиг охладели бы к своим Южным Африкам и Америкам и перенесли бы сюжеты к нам в губернию. Во время рассказа в дверь несколько раз просовывались головы, но Буз всем отвечал коротко, намекая, что занят.

– А почему пригласили именно тебя? – спросил он.

– Извольте. Дело, как видите, серьезное и щекотливое. Подозреваю – переговоры ни к чему не приведут. Ну а тогда… возможна борьба, выстрелы, пули… Кто знает, сколько неожиданностей в запасе у фортуны! Поэтому, чтобы засвидетельствовать юридическую строну событий (в случае вмешательства властей), взят полицейский чин, а чтобы склонить общественное мнение и завоевать его снисхождение – ваш покорный слуга и пока сотрудник.

– Почему – пока? Ты думаешь, что… тебя могут…

– Нет. Не думаю, но мне нужен отпуск на месяц… Впрочем, я уверен, что вы его все равно не дадите.

– Не дам, – сказал Буз, хотя я, откровенно говоря, немного надеялся на чудо, поскольку считался неплохим «скандальщиком». – Ты ведь знаешь, какие у нас дела… А почему так много: месяц?

– Я нанимаюсь, – напомнил я. – На месяц. Контракт, неустойка… Как в самых солидных домах…

– Нехорошо, Петя, – мягко сказал Буз. – Хочешь в две руки заработать? Сколько тебе лицо-то платит? Чай, как в самых солидных домах?

– Есть, конечно, деньжишки, – признался я. – Бог даст, пятьсот отхвачу.

– Полтысячи рублей! – раздул главный удивление. – Ай да Петя!..

– Что ж, стало быть, отпуска не будет?

– Нет, Петя. Сам знаешь: денег нет, издатели жмутся, – он вздохнул впервые без притворства. – Бумага растет, черт… краска растет… Ну, а если надумаешь к нам снова после этого… дела – в тот же день примем. Это я тебе говорю. Дружбу не кончаем. И вот что…

Подошло к самому важному.

– Станешь ты, Петя, миллионщиком, или наймешься матросом в Индию, сам для себя ты всегда будешь газетчиком. Так газетчиком до гроба и останешься…

– Увы, – сказал я. – От себя не скроешься, это верно. Вы ведь на матерьяльчик из первых рук намекаете, Иван Гаврилович?

– На матерьяльчик, – сказал Буз. – Тема в случае чего в нашей дыре для первой полосы подойдет. И перо у тебя быстрое, интересное. Закрути, Петя, чтобы получилось не хуже Власа Дорошевича, еще и с социальной подкладкой. Глядишь – в столицу выйдешь… на двадцать шестую полосу, ха-ха! – сострил Буз.

– Уж вы скажете, – отверг я с наигранной скромностью; мне нравилось, когда меня хвалили: приятно щекотало какую-то жилочку.

Потом Буз начеркал записку бухгалтеру Оресту Никодимовичу, чтобы мне дали расчет.

– Вычитаю за дрожки, в которых посылали нынче тебя искать… за чернилы… срыв полосы десятого числа… Остальное Никодимыч сосчитает. Ладно… Ну, до встречи, Петя! Ни пуха!

– Идите к черту! – твердо сказал я, зная, что Бузу это понравится: он любил показать, что в редакции есть демократия.

– Ну… мы надеемся, – снова сказал Буз между рукопожатиями, – Петр Владимирович… Адьё! И позовите ко мне линотиписта.

Я вышел.

Линотипист-печатник Порывайло стоял в коридоре, показывая всем готовую строку набора и говорил:

– Гарт – тово… туды его! Раковину дает.

– Семен Семеныч, к самому, – сказал я.

Он закивал, торопясь.