Езидка

"Боюсь, что да."

"Быстро же…"

"Знаешь, надоело посылать письма на чужое имя. Он хоть есть в природе, этот Покасюк?"

Вздох.

Альфа Кассиопеи отключила связь за дальнейшей ненадобностью. В том месте, где была болевая точка, настроенная на Москву, осталась только какая-то неслышная мелодия, что-то виолончельное.

Потом он услышал, как стукнула дверь, и позвал:

– Мисюсь, это ты? – хотя и без того прекрасно знал, что пришла жена с пробежки по лавкам.

Мисюсь, она же Верусь, она же Вероника, появилась в дверях с белым пластиковым пакетом магазина "Reddies" в руках. Он увидел спокойные глаза под чёрным лаком гладко зачесанных волос, подумал, что надо что-то сказать.

– Ну как, удачно?

– Нормально, – сдержанно ответила жена.

Какая она всё-таки умница, у нее таких глупостей не будет: завести роман и уехать в Сирию.

Белый пакет удалился в сторону кухни, и уже оттуда донеслось:

– Андрей, иди сюда, помоги мне.

Он встал и пошел перекладывать банки и свертки из сумки в холодильник.

– Я тебе шарф купила, ходи обязательно в шарфе, у нас сегодня на балконе лужа чуть не замёрзла,

Он подошел и прижался к ней, как к волшебному источнику, из которого черпал жизненную силу.

– Мисюсь, ты меня любишь?

– Ой, отстань, не вовремя момент выбрал, у меня даже обеда нет.

Вот предлог, чтобы оскорбиться, найти оправдание… для чего угодно оправдание, невесело усмехнулся он.

– Я тебя люблю, Мисюсь.

Прислушался к самому себе.

"Действительно, люблю".

– Ты слышишь про шарф? Возраст уже не тот у тебя, понятно?

– Да, возраст уже не тот,-сказал он с многозначительной грустью.

И тут же почему-то дёрнулось сердце, когда зазвонил телефон. Но сам он остался на месте. Телефон его больше не интересовал.

– Тебя,-сказала Вероника.– Этот твой… Петруня Суслопаров.

– А почему он тебе так не нравится? – вызывающим шепотом спросил он, зажимая рукой микрофон.

– Разве я сказала, что он мне не нравится?

Андрей еще раз униженно смирился с тем, что жена умнее его, и взял трубку.

– Алло! Как сам?

Внезапно этот развязный голос показался единственным цветным мазком в безнадёжно сером мире.

– Правду сказать или соврать?

– Всё. Понял. Но отчаиваться не надо. Знаешь, как сейчас в газетах пишут? "Специалист с большим опытом задушевного общения предлагает наркологическую помощь на дому".

– Нет. На дому не надо,-вяло сказал Андрей.

– Ясно. Но чувствую по голосу, что в таком состоянии, как у тебя, жить нельзя. Это чревато опасными последствиями. Поэтому даю вариант: баня.

– Какая? Опять Мохиддин?

– Как скажете, ваше величество. Можно на Бзурие. Там, говорят, тоже симпатично, но до сих пор без нас.

Андрей Замурцев с удивлением обнаружил, что выпустил из носа выхлоп придушенного смеха. Жизнь снова стала наполняться звуками и какой-то безумной надеждой на смысл. Наверное, всё-таки хорошо – иногда – что на свете бывают безобидные алкоголики вроде Петруни. И хорошо, что бывают бани.

– Уговорил. Пусть сегодня там будет симпатично с нами.

___________

Нежно-голубая просторная даль стояла над Дамаском, а по ней извивались серые разводы облаков, как пролитая на чистый кафель жидкая грязь. Чёрт возьми, пронзительные природные этюды в этой стране иногда падали на сердце, как музыка. Вот и сегодня тоже казалось, будто что-то трагическое гремит в надменной лазури, оскорбленной серыми мазками. Хотя, скорее всего, к лазури это не имело никакого отношения, а просто в душе разрасталась симфония жалости к самому себе. Но всё равно её немую музыку было приятно слушать под куполом этого огромного зала под породистое рычание "Вольво", заглушавшее фальшивящие ноты.

Он специально поехал через старую Меззе. Все эти заскорузлые районы казались ему тайным кодом чужой, не совсем понятной жизни. Здесь каждый дом в общей слепившейся массе каким-то образом все равно оставался самим собой и будто еле сдерживался, чтобы не сболтнуть нечто сокровенно-захватывающее. Шипя колесами по лужам, "Вольво" неслось в ту сторону, где из-за многоэтажных коробок высовывался косой склон горы Касьюн. Солнце пропало в грязной марле, и гора стала мрачна – словно неведомая сила глядела неодобрительно. Но Андрей не обратил внимания на предостережение.

Вот и старая Меззе. Мечетка тут такая трогательная – минарет в острой шапке, совсем как у каких-нибудь мигунов-жевунов из "Волшебника Изумрудного города"…

Потом вниз, через мост Тишрин, сквозь фешенебельный бульвар Мальки, отчего-то (и особенно вечером) похожий на огромный стол, накрытый к банкету; потом вдоль узкой протоки с ивами ("Яузская набережная" в просторечии дамасских совграждан) и – вниз, вниз, вдоль решетки сквера, пока не обнажится длинный сплошной забор, а в глубине за ним – безрадостный параллелепипед (вот уж точно передает словечко архитектурное впечатление!) административного корпуса Совпосольства ("элеватор" в том же просторечии).

Петруня уже стоял на ветру у ворот.

– Сейчас – в туннель и стрелой вперед, – велел он полузамёрзшим голосом, залезая.

Андрей боялся, что в тёплом салоне "Вольво" суслопаровский язык оттает и начнет шевелиться больше, чем хотелось бы. Но Петруня, нахохлясь, молчал, и Андрей вдруг с удивлением догадался, что приятели по бане бывают иногда чуткими и понятливыми.

Всю дорогу Петруня проявлял чуткость, только один раз обронил:

– Заруливай к мечети Омейядов, а там пешочком.

Оливковая "Вольво" нырнула под приподнятый шлагбаум и длинной рыбой скользнула в пиковый туз старинных ворот.