УРА!

Когда танки проехали, все бодро повскакали, швырнули по бутафорской гранате и принялись радоваться жизни, Леша вдруг ожил, самостоятельно выбрался из траншеи и с каким-то пронзительно истошным криком, который ни одно существо в живой природе издавать просто физически не может, бросился за ближайшим уходящим от него танком, припадая на одну ногу и тряся толстым задом, обтянутым форменными штанами. Догнав, как ему показалось, это средоточье мирового зла, он еще раз издал тот самый крик, метнул вслед железному дьяволу свою каску, которую до этого крепко сжимал в руках, и упал ничком на вспаханную танковыми гусеницами землю.

Так что эта история закончилась хорошо, даже, может, смешно. И у Леши Шведова, сколько я знаю, все в жизни в порядке Правда, гением или даже просто серьезным ученым он так и не стал, не получилось как-то.

На военной кафедре всё же большинство офицеров были люди относительно вменяемые. Парней учили спецпропаганде, барышень – военному переводу, соответственно, преподаватели должны были хотя бы иностранный язык хорошо знать. Наиболее яркой фигурой являлся полковник Передистый. Он-то как раз языков не знал, вёл тактику. Когда он впервые представился нашим девицам, они, конечно, дружно захихикали. Погладив сияющую лысину, Передистый вздохнул и сказал: «Вот-вот. А каково моей дочке в школе?» Другой яркой фигурой был полковник Манилов. Этот творил. Писал стихи, т.е. это он и другие офицеры кафедры считали данные тексты стихами, более того, у них хватило ума представлять написанное в стенгазетах, которые вывешивались регулярно к знаменательным датам. Фрагменты этих шедевров сохранились в моей памяти. Вот они.

Земля – не рай, не виноградник,

А поле классовой борьбы!

Слетел с коня Романов-всадник,

То Русь вставала на дыбы.

Моя Россия – это Ленин,

Дзержинский, Свердлов, ВЧК

И Маяковский, и Есенин,

И РКИ, и РККА.

Другое произведение было посвящено истории СССР, в нём перечислялись основные этапы истории страны, освоение целины описывалось в следующем весьма двусмысленном четверостишии:

Идут мужья и жёны,

Идут и тесть, и зять,

Идут молодожёны

Пустыни орошать.

Не только гражданская муза посещала Манилова, он обращался и к бытовой лирике, стихотворение под названием «Бабушка» начиналось так:

О, ты бабушка, папина мама!

О, ты бабушка, мамина мать!

Так я о Передистом. Ахманов сдавал ему экзамен. Шура, естественно, не знал ничего. Ему достался билет с тремя вопросами: «1. ОРД, 2. ТТХ БМП, 3. Виды мин». Начал он бодро: «ОРД – это офицерский разведдозор». «Это отдельный ракетный дивизион, – кивнул Передистый. – Переходите ко второму вопросу». «Но если я не угадал, что такое ОРД, как я скажу про ТТХ БМП?» – возмутился Ахманов. «Логично, – согласился полковник. – третий вопрос». «Виды мин, – оживился Шура. – Мины бывают трех видов: одни очень сильно взрываются, другие слабенько, а третьи так себе, ни то, ни се, короче». Передистый пристально посмотрел на него и без тени улыбки задумчиво произнес: «Знаете, вы меня импонируете». После чего поставил «тройку».

В военных лагерях, они у нас располагались под Ковровым, все резко изменилось, вуалируемая в Москве военная тупость расцвела пышным цветом. Отцы-командиры в подавляющем большинстве превратились из вполне вменяемых людей в агрессивных идиотов.

Начальник штаба дивизии, в которой мы базировались, чинил свою «Волгу». Вернее, возились с автомобилем два солдатика, половник стоял рядом и орал на них матом. Проходило всё это действо рядом с сортиром. В оный и направлялся нацкадр из Якутии по имени Никифор. Учился он в ИСАА, был невысок, коренаст, обладал типично азиатской внешностью и отличался задиристостью и нахальством. Увидев его, полковник крикнул: «Эй, чурка, иди сюда!» «Сам чурка!» – мгновенно среагировал Никифор, продолжая свой путь к туалету. Его посадили на гауптвахту и грозили трибуналом, во всяком случае, глубоко оскорблённый полковник на полном серьёзе собирался отправить наглеца в дисбат. Закончилось всё весьма печально для бравого офицера. Юноша оказался сыном одного из секретарей компартии Якутии. Никифора выпустили уже на следующее утро, а в «Комсомольской правде» появилась статья, бичующая великодержавный шовинизм, который нет-нет да проникает в ряды наших славных вооружённых сил. Больше мы этого полковника не видели.

Осень. Ветер сиротливо

Мелко топчет листья в грязь.

Или день такой дождливый…

Или жизнь не удалась.

ДРУЖБА НАРОДОВ 1

Родная Советская власть предлагала народам дружить. А я не хотел. Я с людьми дружил. С народами у меня не получалось. С большинством людей, правда, тоже.

Родионов работал в стройотряде. Строили коровник где-то в Северном Казахстане. В отряде, кроме всего прочего, было три кубинца (один из них – чемпион Кубы по дзюдо) и литовец Андрис. Литовец этот для того времени был весьма необычен, сегодня-то таких полно. Он всё время заводил разговор о великой, могучей, прекрасной Литве, которой всегда мешала жить варварская Россия, о том, как страдает замечательный литовский народ под игом советской оккупации, намекал на расовую неполноценность испорченных Ордой русских по сравнению с генетически безупречными литовцами и т.п. Поначалу с ним пытались дискутировать, потом просто посылали матом, наконец, перестали обращать внимание. Ну, дурачок. Работает нормально, не крысятничает, а что тараканы в голове, да и Бог с ним. Видя, что его пылкие речи внимания не привлекают, Андрис приуныл, но потом нашёл выход, стал со своей программой окучивать кубинцев, которые держались несколько наособицу. Раз за обедом, выслушав очередной монолог про проклятых русских, кубинцы задушевно спросили пылкого литовца: «А если мы тебе рыло начистим, тоже русские виноваты будут?» Немного подумав, Андрис ответил: «Да!» Он объяснил изумлённым кубинцам: «Они должны за меня заступаться». Такая вот дружба народов.

ОТНОСИТЕЛЬНОСТЬ 1

Анмар, конечно, правоверным не был. Сын пламенного коммуниста и члена ЦК партии в одной из арабских стран он просто обязан был быть атеистом. Папа, подвергшийся репрессиям со стороны несознательных и от этого злобных прислужников мирового империализма и (исключительно в данном случае) сионизма, романтически сбежал из темницы, куда его заточили, прямиком в Советский Союз. Так малолетний Анмар обрел свою новую великую Родину. Понятно, что там ваххабитом или еще каким-либо фундаменталистам места в его семье быть не могло. Но свинину не ели, не от трансцедентности какой, а просто так сложилось, не привыкли.

Позволю себе скромное отступление о ваххабитах. Везший меня по Москве таксист со свойственной его народу страстностью делился своими соображениями о внутренней политике Азербайджана, активно пытаясь втянуть в меня разговор, от которого я мягко уклонялся. Во-первых, будучи закоренелым шовинистом, я в предложенной для дискуссии теме ни хрена не смыслил, а во-вторых, боялся неловким замечанием невольно обидеть моего товарища по путешествию сквозь пробки. Водитель, разочарованный моей индифферентностью, даже пару минут смотрел на дорогу. Но потом снова воодушевился и воскликнул:

– Правильно Ильхам ваххабитов давит! Знаешь про ваххабитов?

– Я же не мусульманин… – быть втянутым в межконфессиональные разборки мне совсем не хотелось.

– Я мусульманин! Я тебе скажу про ваххабита. Он в мой дом приходит: «Ты делаешь не так. Ты молишься не так. Ты говоришь не так». «Эй! Ты кто такой? А? Кто такой? Ты ваххабит! Собака! Тебя резать надо!»

«Все-таки резать», – меланхолично подумал я и вежливо кивнул, изображая согласие.

Повторю, что Анмар никаким ваххабитом не был, но свинину не ел, а, наоборот, служил в советской армии. Гражданство великой страны накладывает на его обладателя и соответствующие обязанности, заключавшиеся в данном случае в необходимости водить тяжелый грузовик с прицепленной сзади здоровенной ракетой, потому что не фига пьянствовать в общаге дни и ночи напролет, а потом сессию заваливать. С Анмаром сошелся один хохол. Прикипел можно сказать к урожденцу Средиземноморья душой. Последний и не возражал. Хохол был добродушным, оборотистым и просто хорошим парнем, дружить с которым было легко и приятно. Так вдвоем и тянули они армейскую лямку, что было отнюдь не легко. Особенно донимало этих двоих (впрочем, не только их) постоянное чувство голода. Молодым организмам требовалось несколько больше пищи, чем предлагал армейский паек. Да и разнообразия некоторого хотелось.

Однажды перед отбоем хохол тихо прошептал Анмару, чтоб тот ночью не спал. Когда все подразделение успешно заснуло, утомленное дневными трудами, две тени бесшумно вынырнули из казармы и, таясь от ночных патрулей, углубились в лес. Хохол, запасливо вооружившийся фонариком, прокладывал путь меж дубов-колдунов и прочих осин. Анмар, будучи в целом фаталистом, безропотно следовал за ним. Наконец вожатый опустился на колени и начал копать под корнями какого-то хвойного гиганта. Из-за туч выскочила подозрительно яркая луна.

– Вот! – торжественно проговорил хохол, ставя у ног своего спутника аккуратно сколоченный ящик. – Посылку из дома прислали. Я ее от дембелей заныкал. Смотри!

Он оторвал крышку и достал завернутое в рушник сало. На лице его застыло выражение благоговения и блаженства. С улыбкой юродивого, обретшего вечное Небесное счастье, он отрезал от шмата кусок и протянул его Анмару. Тот съел.

– Понимаешь, не мог я отказаться, – объяснял он. – Человек мне самое дорогое отдал. Высшую, так сказать ценность. Что ж я, скотина неблагодарная, чтобы руку дающего кусать?!

Три дня Анмар маялся от расстройства желудка. Даже температура поднялась.

ЧУНЯ

У сестры был какой-то знаменательный день рождения. Совершенно не помню, чем он так уж отличался от других, но чем-то отличался. Мама преподнесла ей долгожданный подарок, о котором она давно просила – морскую свинку. Радости не было предела. Длилась она недолго – милый грызун впал в полнейший ступор. Лежал на боку, не двигался, ни на что не реагировал. Мы уж было решили, что зверек помер, но дыхание у него все-таки было. Сестра рыдала, мама очень переживала. Я был отправлен с потерпевшим в ветеринарную клинику. Замечу, это было еще в Советском Союзе, т.е. до всяких там Интернетов и частной инициативы. Отыскать работающего ветеринара мне все же удалось. Уж не помню как, но нашел я клинику рядом со старым татарским кладбищем. Было в ней мрачно и неуютно. Как ни странно, очереди не было. Полноватый пожилой Айболит потыкал в околевшее, на мой взгляд, животное пальцем и сказал, что ничего страшного не произошло, просто стресс. Не очень вдохновленный этими словами и не сильно им доверяя, я отправился домой.

Свин вскоре, действительно, пришел в себя. Шебуршал что-то там в своей клетке и забавно посвистывал, требуя пожрать. Сестра, забыл сказать, что она меня сильно младше, поначалу не отходила от Чуни, так мы назвали нашего нового жильца, но достаточно быстро охладела к нему. Чего и следовало ожидать. Заботы по содержанию зверя легли на маму. Заботы, впрочем, не слишком обременительные. Сам-то я к таким существам абсолютно равнодушен и возни с ними не понимаю. Проку от них никакого. С собакой и поговорить можно, и привязана она к тебе, радуется до безумия, что ты у нее есть. С котом вообще выстраиваются весьма сложные социальные отношения. А тут недоразумение какое-то.

Но мама его любила, звала все время: «Чуня, Чуня!» Была очень довольна, если последний, соизволив оторваться от азартного поедания какого-нибудь салатного листа, поднимал на нее бусинки глаз. Когда она уезжала в больницу, то какое-то время ходила по квартире, из комнаты в комнату, вспоминая, не забыла ли чего. Потом пришла на кухню, села на табуретку и все повторяла: «Чуня, Чуня…» Зверек стоял на задних лапках, а передними смешно тряс прутья клетки. Я же, как всегда, очень спешил. Мне надо было куда-то по очень важным, как тогда казалось, делам. Я торопил маму. Она покорно кивнула, тяжело встала, но на пороге кухни остановилась и опять позвала: «Чуня!» Я раздраженно прервал ее, сказав, что опаздываю. На такси мы поехали в больницу. Мама из нее не вышла. А Чуня прожил у нас еще пару лет. Хотя жизнь морских свинок гораздо короче, чем у людей.

Колыбель качает кошка.

Две веревочки крестом.

Опоздай я хоть немножко,

Что бы делали потом?

Тает в утренней прохладе

Пряный запах табака.

Ты успел? Я очень рада.

А теперь, прости. Пока!

ЭКЗАМЕНЫ. ЧАСТЬ 1

Глядя на нынешний филологический факультет, трудно представить, что в наше время парней было около трети всех студентов. Объяснялось это двумя причинами: наличием отделения РКИ, на котором я и учился, и существованием рабфака. При приёме на РКИ действовал принцип, как бы сейчас сказали, гендерной дискриминации. Из 35 учившихся на нашем отделении человек девчонок было всего 9. На рабфаке барышень было ещё меньше. Именно через рабфак попал на русское отделение Джабраил Мерзалиев (по-моему, фамилия его звучала именно так). Был он из какого-то городка, затерявшегося высоко в горах Кавказа. Отличали его золотой зуб, гордо сверкавший в верхней челюсти, и совершенная квадратность фигуры: его маленький рост был практически равен ширине могучих плеч. Джабик выступал в одном из лёгких весов за команду МГУ по борьбе. Несмотря на то, что он проучился в Москве 6 лет (с учётом рабфака), по-русски говорил с чудовищным акцентом. Выдающимся интеллектом он, мягко говоря, наделён не был, но парень был добрый, порядочный, к нему на факультете относились с симпатией. При распределении все старательно пытались избежать работы в школе. Джабика же направили именно в школу в его родном городке. Он сиял и был страшно доволен. Когда его спросили о причинах подобной радости, Джабик пояснил (неподражаемый акцент я, к сожалению, на письме передать не смогу): «Вах! Я мужчина, в Москва учился, партийный – через 5 лет директор школы буду!» «А на фига тебе это?» «Ты дурак глупый? Сын начальника милиции в школа учится, сын главврача в школа учится, сын начальника горкома в школа учится… Я большой человек скоро буду».

Джабик сдавал научный атеизм, был в нашей программе такой предмет. Сдавал он его то ли в четвёртый, то ли в пятый раз. Не знал ничего. То есть совсем ничего. Но и Джабик и экзаменовавший его профессор отлично понимали: «тройку» ставить придётся – не отчислять же человека с 5-го курса за то, что он не сдал непрофильный предмет. Профессор задал самый простой вопрос: «Какие работы Ленина о религии вы знаете?» Джабик молчит. «Ну хоть какие-нибудь работы Ленина вы читали?» «Читал!» «Какие?» «Великий почин“ называется». «Какой «Великий почин»? – застонал профессор – Вы знаете о чём эта работа?» «О субботниках». «Так при чём тут атеизм?» «Раньше народ суббота-воскресенье церковь ходил, теперь работает».

Олег Сергеевич Широков читал нам «Введение в языкознание», вернее, читал он самому себе. Не знаю, кто с курса понимал хотя бы треть из того, что он говорил, периодически стремительно подходя к доске, чтобы привести подтверждающий его слова пример из греческого, персидского, арабского или какого ещё языка. Экзамены он принимал со сладострастной свирепостью. На первой сдаче процентов семьдесят получали «неуд».

Не помню, что мне досталось, но при ответе пришлось рассказывать про Genitivus partitivus (чашка чая – чашка чаю, бочка бензина – бензину и т.п.). Профессор мучал меня своей въедливостью, каверзными вопросами и все же запутал, добившись своего. «Так как же правильно, – спросил я, чтобы хоть что-то сказать: – стакан коньяка или стакан коньяку?». Широков пожевал губами и назидательно произнёс: «Коньяк, молодой человек, стаканами не пьют!»

Шура Ахманов сдавал литературу Возрождения. Принимал экзамен легендарный Цуринов. Славился он своей феноменальной эрудицией, работой на Нюрнбергском процессе переводчиком с испанского и тем, что курил не переставая прямо на лекциях, прикуривая одну сигарету от другой. Ахманов не знал ничего. Он бодро взял билет и обнаружил, что рассказывать ему придётся о «Неистовом Роланде» Ариосто. Шура попытался узнать хотя бы примерное содержание бессмертного произведения у соседей, но и те ничего не знали. Ахманов отправился отвечать. Он плюхнулся на стул перед Цуриновым и начал с максимальной бодростью и напором:

– Жил-был Роланд. Его звали Неистовый. Потому что он всё время неистовствовал.

Обалдевший Цуринов откинулся на спинку стула и спросил дребезжащим старческим голосом:

– Простите, а почему же он неистовствовал?

– Из-за женщины, конечно, – не задумываясь, рапортовал Ахманов.

Профессор внимательно посмотрел на Шуру и заметил:

– Мне кажется, молодой человек, что в знании данного произведения мировой литературы Вы девственно чисты.

– Не лишайте меня моей последней девственности! – взмолился Ахманов.

– Не буду, – ответил Цуринов и поставил «тройку».

БАБУШКА СТАРЕНЬКАЯ

Она умерла на 97-м году жизни. Мне к тому времени было 6. Я очень хорошо ее помню. Никакой бабушкой она мне не была, она вообще не была нашей родственницей. Надо сказать, что дед моей бабушки был, мягко говоря, весьма состоятельным человеком, хотя и происходил из крепостных. Он-то и выписал из родной тамбовской деревни 13-летнюю сироту, чтобы нянчить его дочку, мою прабабушку. Она была единственной и любимой дочкой, родившейся после восьми сыновей. Появившись в доме, чтобы нянчить маму моей настоящей бабушки, она нянчила потом и эту самую бабушку, ее сестер и брата, мою тетю, моего отца, моего двоюродного брата.

Она давно стала полноценным членом семьи. Меня ей все же на руки не давали, но возилась она со мной, как и со всеми предыдущими детьми. Была очень доброй, рассказывала ужасно интересные истории, жила принципиально на кухне, отказываясь от любого комфорта.

Все поколения нашей семьи пытались научить бабушку старенькую читать. Последним в этом ряду оказался я. Все усилия оказались тщетными, уж не знаю почему. Она была очень религиозной и крестила всех детей нашей семьи, некоторых тайно. На подоконнике в кухне стояли иконки. Особенно запомнилась мне одна, изображающая Вседержителя, строго, даже чуть сердито смотревшего, казалось, прямо на меня. На ней было очень много золотой краски, что чрезвычайно меня привлекало. Заметив мой повышенный интерес именно к этой иконке и небезосновательно полагая, что оный может привести к какой-нибудь шкоде с моей стороны, бабушка старенькая торжественно сообщила, что если я буду трогать эту картинку, то добрый Боженька немедленно убьет меня молнией. На меня это произвело впечатление, к иконке я не прикасался, осторожно рассматривая ее со стороны. Таковым было мое первое приобщение к религиозной жизни.

Бабушка старенькая пекла поразительно вкусные лепешки, так и называвшиеся «бабушкины лепешки», до коих я был большой охотник. И не любила советскую власть. Рецепт этого кулинарного чуда был безвозвратно утерян, позже не стало и советской власти. Не то чтобы я сильно тосковал без них, но бабушкиных лепешек с удовольствием бы отведал. А с советской властью… Не знаю, привык я к ней как-то, что ли. От некоторых вещей так до сих пор и не могу отвыкнуть. Нелюбовь же к тому, отчего я никак не отвыкну, объяснялась просто: бабушка старенькая была убежденной и несгибаемой монархисткой. Не знаю почему, только констатирую факт, который она никогда и не скрывала несмотря ни на что.

Надо заметить, что отечественные кино и телевидение не очень активно рекламировали жизнь и быт царской семьи, скажем прямо: случалось подобное чрезвычайно редко. Однажды вечером вся наша семья собралась у телевизора. В те времена телевизор смотрели именно так – дружным коллективом. Не помню уж, конечно, с чего и почему, там демонстрировали довольно пространный фрагмент хроники, посвященный празднованию 300-летия дома Романовых. Мне было велено бежать звать бабушку старенькую, потому что царя по телевизору показывают. Она не заставила себя ждать, внимательно цепким взглядом глядела в экран, недоверчиво покачивая головой. Потом сокрушенно вздохнула, махнула рукой и с обидой произнесла: «Разве ж это царь? Где они такого царя видели? Брехуны! Царь он другой совсем! Он…» Она снова вздохнула и удалилась на кухню.

О том, что бабушка старенькая умерла, мне сказал папа, забрав из детского сада. Всю дорогу до дома я плакал. Было темно. Шел снег с дождем. Я впервые узнал, что значит смерть дорогого тебе человека.

От бабушки старенькой я услышал выражение «минное время». Было ли оно ее собственным изобретением или реликтом, казалось, давно забытого родного диалекта, не знаю. Звала она так жизнь при царе, самое счастливое время своей жизни. В эвакуации в Каменск-Уральском она подружилось с татарином Фаридом, развозившим воду. Именно с ним вела она долгие разговоры о минном времени. Тот в силу природной вежливости, отягощенной слабым владением русским языком, внимательно выслушивал ее пространные рассказы, будучи уверен, что речь идет о мирном, довоенном времени, реагируя восклицаниями типа «якши» или «килешэм». Когда это категорическое непонимание собеседницы вскрылось, бабушка старенькая, оскорбленная в лучших чувствах, страшно рассердилась, обозвала Фарида «басурманом чертовым» и прекратила с ним всяческие разговоры.

Ясно, что слово «минное» имеет тот же корень, что и «минувшее», но мне минное нравиться больше. Вот я про минное время и рассказываю. У каждого оно свое.

Не сходить на платформах глухих,

На далеких лесных перегонах,

Никогда не читать мне стихи

В душных тамбурах дымных вагонов.

ДРУЖБА НАРОДОВ 2

День клонился к вечеру, а я зачем-то ехал на метро в университет. Что-то мне там нужно было, не помню. Чуть наискосок от меня сидела интересная и хорошо одетая женщина, по виду чуть младше меня. Я взглянул повнимательней. Это ж Милка! Совсем почти не изменилась. Хотел уже подойти к ней с широкой улыбкой, но остановило меня одно немаловажное обстоятельство. Женщина-то была родом с Кавказа. Некоторый жизненный опыт, не собственный, слава Богу, говорил мне что пытаться заговорить с незнакомой кавказской женщиной несколько, скажем так, неосмотрительно и может привести к не самым приятным последствиям. Поэтому я остался сидеть, периодически бросая взгляды на красавицу, которая тоже пару раз настороженно посмотрела в мою сторону.

Вообще-то Мила – это кодовое имя, подлинного она почему-то стеснялась. Его выяснил Мстиславский, вытащивший у нее из сумочки паспорт и предложивший его всем нам для детального ознакомления. Тут-то мы и узнали, что по-настоящему зовут ее Мехрибан. О том, что она из Азербайджана, мы знали и до того, а другими подробностями не интересовались, мы и именем-то ее настоящим не интересовались, просто так получилось. Как-то мало нас волновали национальные вопросы и судьбы жестоко угнетаемых советской властью этнических меньшинств. Когда у Милки случился роман с братом Давидяна, прозвучало несколько вялых шуток о нерушимой армяно-азербайджанской дружбе, но роман был совсем коротким, и тема развития не получила. Такие вот мы были великодержавные шовинисты, правильно нас, имперцев, свободолюбы терпеть не могут.

Примечания