Добавить В библиотеку
Принцип легкой руки
Жанр:
Год написания книги: 2025
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
Дмитрий Григорьев
@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ
Турнир поэтов
В 2024 году издательство «Алетейя» выпустило в свет книгу «Школа поэтов», куда вошли стихотворения участников этого интересного проекта, ставшего важной составной частью сочинского «Зимнего фестиваля искусств» Юрия Башмета. Две недели работы «Школы поэтов» каждый раз завершаются турниром поэтов, который проходит в органном зале Сочинской филармонии. Я четыре раза участвовал в турнире как представитель цеха издателей, награждая книгой автора понравившихся мне стихотворений и четыре раза мой выбор совпадал с решением компетентного жюри, определявшего победителя «Турнира поэтов». В 2024 году победителем «Турнира поэтов» стал Дмитрий Григорьев, замечательный поэт из Петербурга, наш общий давний друг с Борисом Останиным. Его книга «Принцип легкой руки» открывает новую серию изданий, географически привязанных к городу Сочи, Южной Пальмире, как месту проведения «Зимнего фестиваля искусств» Юрия Башмета.
Игорь Савкин
© Д. А. Григорьев, 2025
© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2025
В оформлении обложки использован рисунок Ивана Граве стихотворения из книг 2014–2024 гг.
«Принцип лёгкой руки» предполагает легкость в размещении текстов. Сюда вошли как стихотворения из нескольких уже изданных книг (первые две трети), так и совсем новые, публиковавшиеся лишь в журналах, альманахах и социальных сетях.
Рисовальщик ветра
Стихотворения из книги «Птичья Псалтырь»
2014–2015 гг
Новости
Кормят нас всяческой дичьюгазетные утки, тетерева,а мы все ждём псалтырь птичью,где царь Соломон – сова,где на солнечный луч нанизанызолотые строки крылатого льва,а здесь воробей на карнизеклюёт мусорные слова,да сорока-воровка варит кашу,которой всегда не хватает,и над тем, что нам завтра скажут,уже мухи летают.«В соседнем подвале…»
В соседнем подвалечёрная кошка родила четырёх чёрных котят,они ещё не научились перебегать дорогу,тем более прятаться в тёмной комнате,они сидятвозле подвального окна —готовые к бою гранаты суеверий.Мама кошка часто пугаетжильцов нашего двора,и кто-то стучит по дереву,растущему возле парадной,оно роняет капли, умножая дождь,а дождь здесь почти всегда,кто-то бормочет под нос:«чтоб ты сдохла!»,кто-то три раза плюёт через плечо,на котором сидит чёрти корчит рожи ангелу на соседнем плече,плевки смешиваются с дождём,не достигая цели.Но если бы люди лучше смотрели,увидели бы улыбкуу ангела на лице,солнце за тучами,просвет впередии белое пятно у кошки на груди.«Прекрасны молодые волны, что перепрыгивают камни…»
Прекрасны молодые волны, что перепрыгивают камни, рассыпаясь солнечными каплями,прекрасны старые волны, что шипят и лопаясь пеной слов уползают по песку, —так я мог сказать тебе, когда мы поднимались наверх по панцирю бетонной черепахи, заброшенной в мореинженером Тотлебеном.Но я лишь подал руку.Смотри, колючая проволока, упав на землю, дает побеги и цветет шиповником возле самой воды,смотри, куст рябины пылает на западном склоне, —так я мог сказать тебе, девочка-птица, платье в горошек, — рисунок на бетонной,но щелчок фотокамеры словно выстрел невидимой пушки, оставил нас навсегда в плоскости кадра.И теперь, в сумерках, когда ягоды рябины становятся чёрными, мы обходим наш форт,мы разводим костры из вещей, что приносят нам волны,их можно читать словно письма, но мы знаем только лишь азбуку Морзе:стук мусора о прибрежные камни да скрип такелажа.А пепел летит и падает в море, пепел наших костров — это рыбы и чайки, —ты сама это знаешь.«Плачешь о пустых днях, о трудах бессмысленных…»
Плачешь о пустых днях, о трудах бессмысленныхкак о домах, что сгорают еще недостроенными:дым пачкает небо,а ты идешь от работы потный по влажной глинеи спишь на чердаке сарая,где внизу лишь корова да свиньи.Но иногда под крышу ласточки залетают.Моя мама работает
Я вдруг увидел какмоя мамана пиру ангелов моет посуду,подметает перья,праздник заканчивается,звёзды крутят свой хоровод,а она всё при деле:вытряхивает скатерти,расстилает небесные постели…Впрочем и раньшеона не могла не работать,сначала училась,потом строила самолёты,а после инсультаустроилась дворникомв детский сад:врачи рекомендовалисвежий воздух и движение,её радовал снег и листопад.И сейчасмоя мама работаетдаже когда ангелы спят.Гроза
Можно не улыбатьсяи не ждать пока вылетит птичка,когда снимает другой фотограф:мастер по каллиграфии,рисующий борозды возле глаз, и в уголках губ,прячущий наши мгновения в небесной сумке с ослепительноймолнией, что выжигает огненные деревьяна сетчатке наших глаз,кого мы только в неё не ловили: и предметы любви, и предметыстраха, но в фокусе оставалось немного,например, чужая собака в кустах ивы,жёлтый свет лампы, сорванный первым же ветром,и вылетевшей птички ослепительные крылья,а на фото – всего лишь светящаяся небесная веткав облаке водяной пыли.«Зачем тебе учитель живописи…»
Зачем тебе учитель живописи,если дом, который ты нарисовал, уже горит,и синие цветыроняют лепестки величиной с небо,зачем тебе учитель живописи,если ты пишешь словачерникой на губахи пейзажи сами растутпод твоей ладонью,когда ты протираешьзапотевшее стекло машины…зачем тебе учитель живописи,если ты – только маленький островв разноцветном моресобственных воспоминаний.«Я знаю, что…»
Я знаю, чтосмерть боитсякруглой коробки,жестяной коробки из-под печенья,похожей на маленький барабан.Если прислонить ухок её голубой крышке,можно услышатькак шумит ветер,как плещет море,как ругань соседей этажом нижестановится тишеи многое другое.Внутри коробки —разная мелочь:латунный напёрсток,иголка, в ушко которойне всякое пройдёт слово,катушки с цветными нитками,и то, что было оторваноно можно пришить снова:пуговицы от твоего платья,давно ставшего тряпкой,молния от моей курткис вечно дырявыми карманамии рваными рукавами,мелкие пуговки,петельки, крючки —их можно даже не пришивать,а просто жить-поживать,пуговицами смотреть,тянуть нитки взглядов:твой – оранжевый,мой – синий,они переплетаются красивои всегда рядом.Лесная книга
Гусеницы непарного шелкопряда
чтобы их не трогали, сочатся ядом,
они выстраиваются на ветках в цепочки:
опасные мохнатые строчки.
Ещё письмена типографов под древесной корой,
и огни светляков в гнилушке сырой,
а на последней странице книги —
земляничная кровь, пятна черники,
да дятел копается в теле сосны,
которая не доживет до весны.
«Солнце нагрело берег…»
Солнце нагрело берег,даже мухам лень подниматься,пляжники на пестрых одеялахразлеглись большими цветками,бутылки горлышки высунули из водысмотрят в небо удивленно:ни ветерка.Лишь над озером не дрожит воздух,стоит, отдыхает,брошенный мальчиком плоский каменьпрежде чем утонутьдолго скачет по поверхности,оставляя круги, словно недавнокто-то прошел по воде…К вечеру будет грозаи ветер смахнет руками всех этих людей.Спасатель смотрит на облака:никто не тонет, все спасаются сами,сидит он в будке на вышкекак птица в гнезденад мальчиком, бросающим камни,над кругами бегущими по воде.«Ты шла навстречу вместе с ветром…»
Ты шла навстречу вместе с ветром,и он задел меня крылом,опрокинул солнце,перевернул и унёс мою теньвслед за тобой —такой ревнивец!А ведь казалось – слабенький ветерок,мимолётное дуновениене больше пяти метров в секунду,ему даже конфетного фантикане поднять…«Слова, что я произносил…»
Слова, что я произносил,проскальзывали в никуда.Ты меня не слышала,сидела в кресле под форточкойна месте кошки,умершей прошлым летом.Раньше эту форточкуя открывал для кошки,теперь в подвал входил лишь свежий воздух,и штора трепетала,разговаривая со мной вместо тебятенями, отблесками солнца.Я говорил, что мнеиз-под земли виднее небо,поэтому живу в подвале полутёмном,а вот когда уйду, не знаю,и не мне решать, куда денусь дальше.Я говорил, чтоникогда не гладил кошку против шерсти,дверь открывал, если она просила:она всегда в дверь выходила,но возвращалась в форточку,то есть, другой дорогой,потом сидела, клубком свернувшись в кресле,и намывала множество гостей,с бутылками и всякой снедью,но вдруг взяла и улетела:теперь лишь свежий воздухсловно котёнокнад головой твоей играет шторой.Болею
Приходят рабочие,говорят о неисправностях на солнце,греют замёрзшие рукивтыкая их в мое сердце,где теплее всего,пахнут маслом и краской,шевелят затёкшими пальцами,чёрными от въевшейся грязитяжёлого дня.сидят в своих потных футболкахвозле труб,полных моей горячей крови,сушат мокрую обувь и куртки,серые как остатки весеннего снега,Они курят так, что за дымомне видно небаи постоянно тошнит.Я завариваю чайРежу лимон на дольки,кладу сахар,достаю из шкафчика водку…Но этого слишком малочтобы вновь заработало солнце,и рабочие ушли из подвала.«Внутренний человек…»
Внутренний человеквнутренней рукойрисует богарисует покой,пускает цветные шарыв тёмном небес внутренней стороны веки не выходит наружувнутренний человек.Тем более, что снаружион никому не нужен.Новые демиурги
Мелки оказались нестойкими:прошёл дождь, инарисованное на асфальте солнце потеряло лучи,у дома разрушилась крыша,а человек возле домалишился ноги!Когда высохнет двор,мы нарисуемсолнце с дополнительными лучами,людей с тремя ногами,дом с двойной крышей,чтобы следующий дождьсмыл только лишнее.«Когда нож между нами, тебе видна…»
Когда нож между нами, тебе видналишь одна его сторона,а с моей стороны вовсе нет ножа —только синие лепестки лежат.Когда день между нами, мне слышнатолько песня твоя одна,нет на свете длиннее дня,да и в этом дне уже нет меня.Когда ночь между нами, наши сны —лишь чужие отели чужой страны,где за стойкой судьба принимает заказ,не замечая нас.«Я снимаю трубку древнего телефона…»
Я снимаю трубку древнего телефона,так снимают шляпу при встрече со старым знакомым,я слышу Его дыхание и выключаю приёмник:новости мне уже не нужны.Что в журнале телефонограмм?Что в журнале приказов и распоряжений?Что в журнале дефектов?Что, наконец, в рабочем журнале?Крокусы на влажной земле под вишней,мать и мачеха у бетонного блока,первоцветы в осиновой рощеи белые кости возле тропинки.Во всех записях нет никакого смысла,но пока Его дыхание не стало словами,я кладу телефонную трубку на место,и провод-змея уползает в траву.«Под ногами – голуби-воробьи…»
Под ногами – голуби-воробьибумаги смятые, крошки, пустые бутылки,птичка не вылетела из объектива,улыбаться некому – фотограф всех обманул.Птичка была, – говорит фотограф, – вы поверьте,просто она не попала в кадр,и плевать, что внизу – мусор,посмотрите, какие хорошие у вас улыбки!Она выпорхнула за одно мгновение,вы просто не заметили её среди прочих,клюющих крошки вчерашнего пира,а вы все-таки улыбайтесь, даже когда я не снимаю,она всегда вылетает из моего объектива,вы можете не предлагать ей ни изюм, ни чиз,она этим не питается, я давно ее знаю,поверьте, она забавная, она смешная….«Каждое утро…»
Каждое утров сумерках возле помойкиделовитой пчелойкрутится дворник-узбек,разбирает мусор,складывает картонные коробки.Выпавшая из них пустотапугает до икоты спящие автомобили,катается на инвалидной коляске без колёс,играет на водосточных трубахпрыгает в открытую форточкумоего окнасадится в кресло,и мы вместе слушаем какпо чёрной лестнице восходят гастарбайтерыс мешками синего цемента, пакетами белого песка,чтобы новые облакапостроить за стенойи подвесить новое солнцена краю потолка,но я никуда не пойду покамоя пустота со мной.Плакат в альпийском шале
Лыжник конца тридцатыхлетит со склонав джемпере, в рубахе с расстёгнутым воротом,без шапки,без маски,лыжник конца тридцатых,улыбчивый француз, а может швейцарец,спускается в деревню,чтобы затормозить у самых дверей кафе,поставить у стены лыжи,выпить кружку глинвейна,поговорить с барышнями,лыжник конца тридцатыхлетит со склонак точке невозврата,где начинается другой отсчёт:лавина уже набирает ход,альпийские стрелки, мёртвые солдаты…И лишь на вершинах всегдачистый снег, ослепительный лёд.Танцы
Настоящее танго смертельно,а вальс возвращает к дому,но у нас больше любят танго,потому что давно все дома,по-другому здесь не танцуютдаже случайные пулиподнимая фонтанчики пыли.Правда, ещё есть сальсас шагом на слабую долю,или в ритме обычного пульсаудивительный пасадобль.Сейчас мы с тобой потанцуем,только выключи телевизор.«Покончить с ветряными мельницами…»
Покончить с ветряными мельницами,старыми звонками, сохранёнными СМС,пусть память идёт по улице голаяне стесняясь никого, даже самой себя,покончить с построенными домами,тёмными огнями зеркальными витринами,в их отражениях никогда не было правдыне было правды и в том, что за ними.Выехать из города и жить в промзоне,где дома без окон и железные двери,кормить бездомных собак на овощбазе,ничего не слушать, никому не верить.«Бенинген рисует корабли…»
Бенинген рисует корабли,кровью в сером море стены своего домамазутные пятна на пирсе словно глаза земли.Бенинген составляет списки:их не прочесть даже до половины,его ещё не спрятали в комнатегде из окна видны лишь мачты и флаги.Бенинген заполняет трюмывяленым мясом сухарями виномчтобы успеть уйтииз этой гавани старого света, ти —хой гавани старого света,где стерильные сёстры, белая жуть:блаженны умеющие дышать, когда всюду разлита ртуть,блаженны умеющие петь, когда в горле свинец и медь,блаженны умеющие успеть…Бенинген смотрит на берег:там крутит ветер лопасти мельници красные маки склоняют перед ним головы.«Императрица в подзорную трубу…»
Императрица в подзорную трубувидит ялтинскую бухту, прекрасную страну,а солнце за гору садится,туман поднимается над морем,и о чём говорят в садуне понимает императрица.Она ведь учила этот языкэту странную речь…ей вдруг хочется лечь,но земля начинает вместо времени течь,и ложные люди входят в покои императрицы.Они говорят:мы поменяли местамитаблички в ботаническом саду,кипарисом назвали каменный дуб,кедр – сосной,а огромные цветки магнолии, что под вашими окнами,теперь незабудки,и пусть случится то, что случится,шахты уже вырыты и ждут…Не понимает императрица,она смотрит в подзорную трубуна ялтинскую бухту, прекрасную страну,а солнце за гору садится…«На перешейке…»
На перешейкевода с обеих сторон:с одной стороны – живая:в ней толстые рыбы, крабы и даже киты,с другой мёртвая молчаливотопляками ощерилась из черноты.По колено мы в мёртвой бродилиподнимая со дна красный ил,мы по пояс в нее заходилитак что было не видно ног,мы по мёртвой воде плыликто как мог…Мы ушли в неё с головойно она не стала живой.«Небо на самом деле – чёрное…»
Небо на самом деле – чёрное,чёрное, и ничего в нём нет,синий лишь слой воздуха,сквозь который проходит свет.«Поедем смотреть на первые цветы…»
Поедем смотреть на первые цветы.Война не начнется,если мы будем смотретьна белые капли подснежников,в зеленеющей траве,на жёлтые огни калужниц вдоль канавы,на фиолетовые крокусы,разбежавшиеся с прошлогодней клумбы,на соцветия медуницы,соединившие в себе Адама и Еву.Поедем на велосипедахскрипящих о недавней зимеосвобождать от мёртвых еловых ветокростки пионов и роз:им больше не нужна такая защита —холодов не будет.Поедем через лес,полный нежных ветрениц,где снег, спрятавшийся в окопах и воронках,уже никому не страшен.«Небесная швея…»
Небесная швеяотрезала кусочек тени дерева жизни,сшила умнику кафтан-отчизну,из солнечных зайчиков дураку штаны сшила,а мне материи не хватило.Идёт умник, кафтан в озерах и реках,дурак идёт: радости полные штаны,а мне вроде бы идти некуда:лежу под деревом,смотрю сны.«Тень сосны на твоем теле…»
Тень сосны на твоем телене оставляет следа,такое неяркое солнце,что свет течёт как вода,в песок уползают окурки,ветер гоняет мячик,мальчик с лицом амурастрелу за спиной прячет.К вечеру здесь останетсялишь пена на мокром песке,острова на ладони Онегисвинец в её кулаке…«Пойду выгуливать ветер…»
Пойду выгуливать ветер,а то он засиделся в доме,трётся о штанину,просится на улицу,пусть погоняет по дороге мусор,покатает пустую банку пива,сорвёт пару старых листьев:даже этих событий достаточнодля того чтобы выбрать жизньне требуя ничего взамен,и как там поёт Алан Прайс:Stay a lucky man! A lucky man…«Обещали плохую погоду…»
Обещали плохую погоду,ледяной дождь, разбивающий тела машин,мокрый снег, никогда не превращающийся в воду,а ещё пять минут назад было солнце, и никто не спешил.Вместо новостей – треск, вместо музыки – белый шум:в котором крики птиц да лай собак,и, хотя вроде бы ничего не происходит,в дальнем конце улицы что-то уже не так.Машины впереди разворачиваются, включив аварийку,за ними ничего не видно, да и надо ли нам вперед,проще развернуться и ехать вместе со всемипока не накрыло то, что произойдёт…Евгению Морозову
Помнишь наш разговор об истории и об искусствена веранде, что окнами в сад, перерытый повсюду кротами,хотя яблоня прочно стоит, и по осени яблоки вкусны,и в июне жасмин расцветает…А кроты роют норы до самого ада,где под серой шинелью на железной кровати лежит господин наших дней,давай купим коробку петард и устроим осаду,чтобы чёрные дыры в земле стали вспышками ярких огней!Кроты выход найдут, им нет дела до нашей атаки,ведь она – только символ, художников вычурный жест,но искусство… оно таково, что порою бесплотные знакидаже горы сдвигают с насиженных мест.«Наша земля – пёстрая корова…»
Наша земля – пёстрая корова,рябь перьев кукушкилетящей над мусором на краю села,стук дятлараспинающего время на кресте сосновом,когда режет за полем закатылеса зубчатая пила.Наша земля всегда сырая,иногда вода стоит на штык лопаты:стоит копнуть – потечёт рекой,поэтому здесь не умирают,а уплываютоднажды утром в туман – молоко,где не отличить дворца от сарая,и от ада до раянедалеко.Военная тайна
Дай руку, и я узнаючто ждёт нас на этой дороге,где каждый подозревает друг друга,простодаймнеруку.Я прочту на твоей ладонилинию жизни, скорчившуюся в агонии,а линию смерти уже обозначеннуюв своей руке спрячу,вот так я тебе погадаю,потом мы пойдем в сарай изаснем на колючем сене,незаметные словно тенитех, кого ждут на кордоне,кого ищет патруль на дорогах,у кого на тёплых ладоняхтайное имя Бога«Мальчик играет в блинчики на воде залива…»
Мальчик играет в блинчики на воде залива,считает, сколько камень-лягушка сделает прыжковтуда, где в тумане корабль счастливых,неотличим от корабля дураков.Интерференция – это когда друг с другом,а интервенция – когда один в другогозаходит, осматривается, вещи бросает в угол,но камень-лягушка скачет через его голову,через разговоры о войне и прочем:важнее найти плоский камень среди других,чтобы не тонул сразу, а оставлял многоточия,на ровной воде круги.«Песни закончились, осталась считалка…»
Песни закончились, осталась считалка(всего одна другие не в счёт),на первый-второй простая считалка:потому как первый второго убъёт,и вот они стоят здоровые, молодые,на фоне домов в окружении женщин,они ещё помнят имена друг другаи не знают, с кого начнется отсчет…То ли Каин зарежет Авеля, то ли наоборот.«Приходит почтальон…»
Приходит почтальон,ничего не рассказывает, просто естпроглатывая слова вместе с хлебом,потом утирает рукавом губы,садится на велосипеди едет в следующий дом.В его сумкелишь потрепанные конверты с выцветшими марками,старые открытки, протёртые глазами до дыр,и повестки на жёлтой бумагес печатью повторно.Этот адресат выбыл и тот выбыл,между домами плавают рыбы,на дне канала ржавеет велосипед,и писем нет…Амстердам: к хорошей погоде
Об Амстердаме чёрно-аломзамолви слово на суде…Мы проезжаем вдоль каналаи отражаемся в воде,на чердаке живёт Господь,и плотник царь стучит как дятел…Стропила выше поднимайпока мир от дождя не спятил,пока вокруг прозрачный рай,и спит младенец в колыбели,стропила выше поднимайчтоб облака на них сидели!Об Амстердаме чёрно-аломзамолви слово на суде…Любовь проходит по каналуи отражается в водекак синий твой велосипед,как белый мой велосипед,и наша жизнь – пустой пакетлетит на голубой просвет«Городские фотопейзажи…»
Городские фотопейзажи,старые портреты:унибром-бромпортрет-фотобром,бумага сгорит,серебро останется,оно не летит вместе с дымом,мы все останемся на земле серебром.В серебряном пеплекаждый отыщет своё тайное имя,видимое лишь под красной лампой,в полутьме, где родители были ещё молодымии находили друг друга на ощупь,а на бумаге вдруг проступаликакие-то ветки, дома, лица,сначала неясно, потом все чётче,только была размазанафигура человека, бегущего за трамваем:он все бежит,бежит и не может остановиться.«На рисунке – трава высокая…»
На рисунке – трава высокая,похожая на лес,и я в неё залезраньше срока:руки не прорисованы —плоские и белые,из травы, будто суслик высовываясь,ничего не делаю,у соседки тоже – вместо лицабелое круглое пятно,только тень краснаясловно вино,так и живём непонятные,наполовину вечные,и садятся на белые пятнабабочки да кузнечики.Из книги «Радиостанция седьмой шлюз»
(стихотворения 2014–2018 гг.)
Солнечные львы
Солнечные львы
Она рисует
Она стала рисовать на всём,что попадалось под руку:на холсте, на столе, на руке,под которую всё попадалосьи дажена моем времени.Теперь каждая минута расписанатакими стойкими красками,что трудно выкроить кусокне повредив рисунок,а она говорит: найди для меняещё немного временимне надо дорисоватьхвост тигра, глаз дракона и несколькосовсем неизвестных тебе вещей.Мусорная машина
Мусорная машина идёт по поселкук нам ей не добраться:деревья закрыли ветками все подъездымусорная машина, полнаяумерших вещей,проезжает мимо.Она останавливается на углу двух улиц,и, пока водитель курит,дымом сигареты отбивая запахпищевых отходов,переваривает мусор в железном кузове.Потом она дальше едет,и встречный ветервыдувает души вещей:они садятся на лобовые стеклаидущих сзади автомобилейболтают ногами,и водители включают дворникидаже при ясной погоде.Мусорная машина едет медленно,но обогнать её невозможно —слишком узкие дорогив нашем поселке.Зима 1941
В доме моего детства никогда не выбрасывают старый хлеб.В доме, где я никогда не былмоя бабушка размачивает землю, перемешанную с углём — сладка бадаевская вода.В низком подвале дома, который будет разрушен за восемнадцать лет до моего рождениядевочка играет на скрипке.Отбой тревоги заглушает аплодисменты.Опустевшая голубятня стала мальчишеским штабом.Голуби уже в другом небе, кошки тоже…Мясо крысы похоже на кроличье.На рисунке взрыв напоминает куст сирени.Люди с ножами набрасываются на умирающую лошадь — остается лишь кровавый цветок на снегу.Красные флажки вырастают там, где не разорвались бомба или снаряд.Профессор консерватории бежит к зажигательной бомбе по жестяной крыше.Шипение зажигалки не войдет в партитуру,но останется фоном на старой пластинке.Код чёрной двери на эту крышу все тот же: один девять четыре один.Сытна старая горчица и сладка бадаевская вода.В полутьме двора моя бабушка спотыкается о труп девушки с вырезанной филейной частью.Товарищ Жданов играет в теннис, чтобы сбросить вес.Вес – не бомба: мячик бьется о стену и не взрывается.Хлебная карточка – пропуск в жизнь, матрасы полныесухарей, что легче облака, ждут грешников и праведников в послевоенном раю.Женщина не спасла свою дочь: сосед, обезумев, убил и съел девочку.Потом он плакал.Душа девочки переселилась в щенка.Возможно, это была единственная собака, пережившая блокаду.«С чашей винною стоял я в светлый день в моем саду,Пил я чашу слёз кровавых, я в печали пил беду», —переводчик Лебедев читает Навои, слабый голос растекается по холодным залам Эрмитажа.Лебедева принесли на руках друзья, его жизнь весит всего 125 грамм, но и те не удержать.Прозрачная птица летит сквозь толстые стены дворца к серому небу.В смольной столовке подают обед из трёх блюд.В студии Дома радио стучит молоток: приколачивают полку под микрофоном.Теперь дикторы могут умереть стоя.Хлеб – золото, водка – серебро,горят книги в буржуйке: стихами Навои я согрею руки твои.Пейте дети отвар из обоев: я клеила их на века, я клеила их с любовью.Идет Ольга в Дом радио:тюрьма справа,голодная смерть – слева,а навстречу – всенародная слава:– Куда идешь, дева?Нет у тебя уже ни детей, ни мужа,впереди лишь тоска да ужас.Полуторка по тонкому льду Ладоги везет весну.Дай Бог ей не провалиться.Но в Танином блокноте ещё не все отмечены смерти.Что ты там говоришь: «…Никто не забыт, ничто не забыто?»