Эмиграция, тень у огня

Над романом реяла архангелоподобная фигура Иегошуа Аписа, по роли своей в Мариной биографии сравнимая лишь с фигурой Моисея, выводящего евреев из Египта.

Будни фирмы «Тим’ак» напоминали мне вяло ползущий вверх эскалатор в метро, когда перед тобой выныривает и проплывает прочь множество незнакомых лиц.

Фирма не брезговала ничем: кроме тощей еженедельной газетенки «Привет, суббота!», брала заказы на издание религиозных книг и брошюр, министерских инструкций, романов и рассказов нескольких сумасшедших графоманов; делала газету враждебной нам общины реформистского иудаизма, сборник рецептов лекарственных трав и пособие по эротике под названием «Как повысить удовольствие». Особым заказом проходила книга рава Иегошуа Аписа «Радость обрезания».

Но, конечно, основным источником нашего существования была газета «Привет, суббота!», выходящая на иврите, – твердый еженедельный заказ, оплачиваемый Бромбардтом, хотя акции газетки принадлежали Всемирному еврейскому конгрессу.

Материалы для религиозной «Привет, субботы!» готовили несколько журналистов-израильтян, публика веселая, энергичная, по виду – далекая от кошерной кухни. Но возглавлял их рав Элиягу Пурис – маленький изящный человек с мягким лукавым юмором. Ходил он в полной амуниции хасида – черная шляпа, черный лапсердак – и висящие двумя витыми кудрями длинные пейсы, которые он, работая, завязывал на макушке и закреплял заколкой автоматическим, каким-то российски-бабьим жестом, а поверх нахлобучивал кипу. Рав Элиягу Пурис был отцом одиннадцати дочерей и единственного последненького сына, после которого, как говорил сам, «уже можно прикрыть лавочку».

Он был одинаково приветлив со всеми, но Катьку, которая, будучи графиком, имела непосредственное отношение к выпуску газетки, особо привечал. Например, переезжая на новую квартиру, подарил ей обеденный стол и шесть стульев. Забирая мебель, Катька впервые увидела всех одиннадцать дочерей рава Пуриса, поголовно отменных красоток – шатенок, блондинок, рыженьких – все, как на подбор, изящные, хрупкие в отца, – и годовалого сына, толстощекого любимчика, которого сестры не спускали с рук.

– Рав Элиягу, – сказала она на следующий день, – мне так понравились твои дочери!

– Можешь взять себе парочку, я не замечу, – мгновенно отозвался на это рав Пурис.

Часто он приходил в наш закуток поболтать о жизни, и, когда сильно встряхивал головой, на грудь его, бывало, падала то одна, то другая тощая пейса, которую он потом закалывал на макушке тем жестом, каким русская прачка закалывает в узел распавшиеся пряди волос. Нас он называл шутливо «русская мафия»…

С утра, часиков обычно с восьми, Яша Христианский уже сидел в своей кабинке главного редактора. Собственно, Яше не было нужды торчать в фирме с такого ранья, но Ляля, мудрая женщина, сказала однажды Рите: «А что ему дома делать? Детей гонять и груши околачивать? Пусть работает». Она сама привозила его в старом мощном «Форде»-пикапе, который и Ляля, и Яша, и все мы называли «танком». Крепко помятый в дорожных передрягах, «танк» пер по любым колдобинам. Яша уверял, что купленному когда-то за три тысячи шкалей «танку» нет цены и что он, Яша, не променяет его ни на какие «вольво-мерседесы».

Так что с восьми Яша сидел уже за компьютером и, правя ивритский текст газеты «Привет, суббота!», на русском в то же время разговаривал с каким-нибудь заказчиком, переминающимся рядом. Время от времени он поднимал телефонную трубку и отвечал что-то на английском.

Это впечатляло. Впрочем, в Израиле каждый второй знает три, а то и больше языков. Но Христианский и иврит, и английский знал блестяще. Он и русский знал. Вообще он был гением.

Работая по своим кабинкам, мы частенько бывали молчаливыми свидетелями страшных издевательств Христианского над беззащитными заказчиками.

Начинал экзекуцию он, как правило, необыкновенно приветливо и даже ласково. Невзначай вызнавал профессию собеседника и мягко, постепенно, как прекрасный саксофонист наращивает звучание саксофона, принимался унижать достоинство заказчика – уточню, и это очень важно, – профессиональное достоинство так изощренно и на первый взгляд невинно, что человек поначалу даже и отчета не отдавал, почему портится у него настроение, почему хочется немедленно начистить рыжую рожу этому милому господину в черной кипе, и вообще – отчего это хочется поскорее уйти и никогда больше сюда не возвращаться.

Спохватывался он и обнаруживал, что над ним издевались, как правило, уже на улице. Хотя бывали случаи, что Христианский доигрывался…

Но такое случалось крайне редко. Обычно резвился Яша совершенно безнаказанно. И после особенно удачного макания собеседника в дерьмо некоторое время вел себя кротко, как школьный хулиган, зарабатывающий оценку «удовлетворительно» перед концом учебного года.

Раз в два-три часа мы делали перерыв на чай. Включался в сеть серо-голубой электрический чайник Всемирного еврейского конгресса, изумительный чайник, напоминавший лайнер, готовый взлететь, и Рита заботливо заваривала для Яши чай, как он любит – крепкий, без сахара, в личную его кошерную чашку с тремя голубыми цветочками, и Христианский в эти минуты размякал и пускался в мечты на тему «Когда мы вольемся в «Курьер». Этими своими проектами о присоединении фирмы к «Ближневосточному курьеру» он держал нас в мечтательном напряжении. Состоять в штате «Курьера» означало получать жалованье на порядок выше, и не только жалованье, а многое такое, о существовании чего вообще не подозревают свежие эмигранты из России. Главное же, это означало смену социального статуса, ибо знаменитый «Ближневосточный курьер» – это вам не хевра «Тим’ак» с ее паршивой газетенкой «Привет, суббота!».

А дело было в том, что уже многие крупные газеты на иврите выпускали «русскую страницу» по известной причине: за последние год-полтора в стране вырос и расцвел русский рынок, и издатели спешили его освоить. Конечно, думал об этом и главный редактор «Курьера» – блистательный журналист и седовласый супермен Иегуда Кронин. Яша уверял, что Кронин положил глаз именно на него, Яшу (а на кого же еще?! Кто еще мало-мальски достойный есть в обозримом пространстве?!), – и время от времени даже бегал «встречаться» с Иегудой Крониным.

С этих встреч он возвращался слегка озабоченный, туманный, но не сломленный, нет, все-таки булькающий надеждой. Словом, все свои бредовые мечты Яша начинал обычно фразой: «Когда мы вольемся в «Курьер»…»

Неудачные «умывки» он переживал, как ребенок. Жаль, я поняла это слишком поздно, когда уже и сердца на него не держала, но в течение тех нескольких недель, тех призрачных, странных недель моей жизни, Яша вызывал во мне такое зудящее раздражение, что спускать ему даже самые невинные его забавы казалось нестерпимым. Странное дело, его постоянно хотелось отшлепать. Он вызывал неудержимое желание применить к нему именно физическое наказание…

Однажды, когда все мирно сидели по своим кабинкам и работали, Яша вдруг окликнул меня и сказал:

– Все-таки прелестная какая мелодия, эта ария Керубино, вы не находите? – И опять засвистал «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный…».

– Это ария Фигаро, – поправила я машинально. В тот момент все силы моего истощенного интеллекта были устремлены на борьбу с Марой Друк. Одну из глав своей дилогии воспоминаний она назвала «Затычка в рот не усмиряет мысли», и в тот момент я пыталась хоть что-то сделать с этим манифестом.

Яша издал свой носовой смешок и проговорил приветливо:

– Я вижу, Мара действует на вас угнетающе. Каждый школьник знает, что это – ария Керубино.

Стыдно признаться: кровь бросилась мне в голову, я ощутила удушающий спазм ненависти, да-да, нешуточной ненависти, повторяю, мне стыдно в этом признаться.

Я вскочила и вышла из своей кабинки.

– Послушайте, Яша, – проговорила я, безуспешно пытаясь казаться спокойной. – Если вот уж именно вам не изменяет ваша гениальная память, я имею высшее музыкальное образование. Не советую вам «копать» меня в этой области. Смиритесь с тем, что в чем-то я компетентнее вас.

– Ах, да-а! Выс-с-сшее образование! – умиленно жмурясь, протянул он. – Да-да, советский диплом, основы коммунизма-с… А я вот готов сию минуту заключить с вами пари, что эта мелодия, – он опять посвистал очень приятным, точным, переливчатым свистом, – не что иное, как ария Керубино. Заодно вы пополните ваше выс-с-сшее образова- ние!

– Хорошо, спорим, – согласилась я кротко, внутренне стекленея и позванивая от нехорошего азарта.

– На сто шекелей? – спросил он насмешливо.

– Нет, – сказала я. – Сто шекелей я вам даю, если вы правы. Если же выиграю я, то в присутствии Иегуды Кронина я отхлещу вас по физиономии рукописью Мары Друк.

– Что-что? – удивился он.

– Отхлещу по мордасам Марой Друк, – тихо и жестко повторила я с бьющимся сердцем, – перед Иегудой Крониным. Потом вливайтесь в «Курьер» с начищенной мордой. Идет?

Видимо, его обескуражило и даже слегка испугало выражение моего обычно лояльного лица. И насторожила рукопись Мары Друк в качестве орудия наказания.

– Ладно, я проверю, – пробормотал он.

– Как, вам уже расхотелось спорить? – ядовито поинтересовалась я.

– Я должен проверить, – сумрачно бросил он, глядя на дисплей.

Я ушла в свою кабинку, села за рукопись и долго еще, наверное минут сорок, не могла работать, напевая про себя – тьфу! – «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный…».

* * *

Приближался Пурим. Американцы с тяжелой педантичностью бомбили Ирак. Ирак с той же педантичностью посылал «скады» на Израиль. Светские евреи недоумевали: что себе думает Моссад?! Религиозные евреи только улыбались – они знали, что в таких случаях думает себе Он накануне Пурима.

Между тем под псевдонимом Авраам Авину Яша написал и издал третий номер журнала «Дерзновение». Огромные пачки журналов лежали всюду – на столах, под столами, штабелями вдоль стен. Иногда мы присаживались на них вместо стульев. Раз в неделю приходил персональный пенсионер фирмы реб Хаим, клеил из грубой бумаги конверты и раскладывал по ним экземпляры журналов. Отправлять эти пакеты было обязанностью Фимы Пушмана, конгрессмена и секретаря, Фиме же нельзя было поручать ничего. Бывало, попросишь его сбегать на угол, купить что-нибудь съестное, например шаурму, – он побежит и купит, но сдачу забудет, и шаурму уронит. Так что к нему, как и к Христианскому, постоянно хотелось применить физическое воздействие.

Никогда мне еще не хотелось так часто кого-то бить, как за время работы в фирме «Тим’ак». Почему-то на эти месяцы у меня ослабли все остальные коммуникативные функции и окрепло только саднящее, исступленное желание дать наотмашь по морде – то Фиме, то Хаиму, то Христианскому, то миллионеру Бромбардту с расстегнутой ширинкой, то толстому заказчику из Меа Шеарим. В разнузданном своем воображении я, можно сказать, совершенно распустила руки. Да и подсознание в эти недели вытворяло бог знает что: чуть ли не каждую ночь я с упоением избивала Аписа. Рав Иегошуа Апис, которого я и в глаза-то не видела, ускользал, менял лица, зловеще хохотал и вообще был омерзителен. Само собой разумеется, в четвертом акте ружье должно было выстрелить.

– Послушайте, Фима, – однажды спросила я. – А по каким, собственно, адресам рассылается журнал «Дерзновение»?

Фима с пачкой конвертов в руках, уже готовый к выходу, остановился, словно впервые задумался над этим вопросом:

– Ну… людям… Разным. В Россию тоже… Кстати, можем и вашим близким послать. Это бесплатно, гуманитарная деятельность… Есть у вас друзья в России, которые интересуются еврейской историей?

– Видите ли, Фима, – замялась я, – те, кто интересовался еврейской историей, уже уехали в Израиль. Остались в основном те, кто интересуется русской историей.

– Ничего, ничего, им тоже не помешает! – Он оживился, и по всему было видно, что не угас еще в нем могучий дар уговаривать живых людей фотографироваться на могильные памятники.

Я живо представила себе кое-кого из моих друзей, всю жизнь боровшихся со своим еврейством, как с застарелым триппером. Представила, как ранним зимним утром одному из них звонит в дверь почтальон в телогрейке и вручает заказную бандероль из страны, при имени которой мой друг всегда морщился.

Представила, как, заспанный и ошалелый, в тапочках на босу ногу, он судорожно распечатывает в прихожей пакет, достает журнал, раскрывает его и натыкается на такой, например, абзац: «На двенадцатом году царствования Ахаза, царя Иудеи, Гошеа, сын Эли, стал царем над Израилем в Шомроне и правил девять лет… На третьем году царствования Гошеа, сына Эли, царя Израиля, воцарился Хизкия, сын Ахаза, царя Иудеи…» – и как потом на кухне, взбудораженный и злой, он курит у окна, из которого открывается вид на автостоянку «Бутырские тополя», нервно потирая небритые щеки и крупный, с горбинкой нос…