Подслушано: Вселенная. Премия им. Ф.М. Достоевского

– Сейчас же поставьте меня! Сейчас же!

– Простите, – смутился Бах и опустил мышь на среднюю клавиатуру органа. Лапки грызуна поочерёдно нажали три клавиши.

«До, ми-бемоль, соль», – подумала мышь.

«Тоническое трезвучие», – подумал Бах. В его глазах горели искры – отзвуки прежнего аккорда, либо предвестники нового.

– Послушайте, герр Бах, не молчите же, – сказала мышь, совсем отчаявшись.

Разговор явно не клеился.

– Послушайте, мышь, я бы с радостью, но я и не знаю, что сказать.

Он действительно не знал. Любую другую мышь он давно бы вышвырнул в окно, однако эта говорила. Следовательно, с точки зрения образованного человека, у неё имелось мышление и какой-то мало-мальски приличный речевой аппарат, и расправляться с ней по-варварски было неправильно.

– Как я понял, – продолжил органист, – моя игра приносит вам какие-то неудобства.

– Совершенно верно, – поддакнула мышь. – По вашей милости, уважаемый герр Бах, я почти не сплю уже много ночей подряд. Я сирота, рано потерявшая родителей, и мне приходится много бегать в поисках пропитания. И всякий раз, стоит мне вернуться домой уставшей и прилечь, как заявляетесь вы и начинаете греметь на всю церковь своими токкатами и фугами! Ваше творчество нисколько не противно мне, нет, не подумайте ничего плохого, и прошу извинить меня за сегодняшнее поведение; отсутствие сна сказывается раздражительностью…

– Ничего-ничего, – поспешил успокоить её Бах.

Он слушал внимательно и озадаченно, ибо никогда не задумывался о наличии музыкального вкуса у мышей.

– В общем, не могли бы вы, уважаемый герр Бах, избрать другое время для ваших занятий? – закончила собеседница.

– К сожалению, мышь, у меня не получится удовлетворить вашу просьбу, – с горечью покачал головой органист. – У меня нет другого времени.

Мышь повесила морду. Она сникла. Иоганну Себастьяну стало жалко её; он почувствовал себя в долгу. Неожиданно мышиная морда озарилась.

– А вы не могли бы… хотя нет, мне так стыдно просить вас… – засмущалась мышь.

– Просите, мышь, просите, я с радостью сделаю всё, что в моих силах, – подбодрил её музыкант. – Может, мне стоит помочь вам с жизнеобеспечением?

– Нет, что вы, здесь достаточно корешков книг, главное выбирать часы, когда патеры дремлют, – хихикнул грызун.

Бах улыбнулся.

«Вот уж поистине редкое зрелище, улыбающийся Бах», – подумала мышь и была абсолютно права.

– Так чего же вы хотите? Не стесняйтесь, мышь.

– Ну, если вы настаиваете… Уважаемый герр Бах, не могли бы вы посвятить мне какую-нибудь ма-а-аленькую токкатку?

Вымолвив это, мышь вся заалела и закрыла морду передними лапками. Она стеснялась своего тщеславия.

– А это всегда пожалуйста! – обрадовался Бах. – Если вы не против, это будет не маленькая токкатка, а пассакалия с фугой, мрачная и страшно масштабная по звучанию. Я давно замышлял нечто подобное.

– Ой, я только за! – ответила пунцовая от счастья мышь.

За основу Бах взял то самое трезвучие, по которому грызун случайно прошёлся в начале беседы: до – ми-бемоль – соль; оно вполне соответствовало замыслу. Ужасающие, грозные, тяжёлые аккорды лились из Замковой Церкви на улицы Веймара, проникая сквозь камень кладки, и никакому прохожему и в голову бы не пришло, что Бах сочиняет произведение, посвящённое мыши.

Так родилась пассакалия и фуга c-moll.

Кстати, оригинал c-moll, написанный рукою Баха, до сих пор не найден. Ничего странного, ведь композитору в скором времени пришлось покинуть Веймар, и он оставил оригинальные ноты под педалями органа в Замковой церкви для той, которой он их посвятил. Бах знал, что ноты в надёжных лапах. Поговаривают, органная мышь прожила долгую и счастливую жизнь, насколько это возможно в зверином понимании, и ни разу, даже в самые голодные дни, не притронулась к нотным листам ни единым зубом. А вот за добросовестность её потомков я не ручаюсь…

О КРОТОВОЙ НОРЕ И УЛЫБКЕ ЕРОФЕЯ

I

Ерофей Петрович Полонски был опрятным великовозрастным старичком с очень ярким белым пухом на ушах и голове. Он работал в маленьком занюханном НИИ на Покровке, в филиале какого-то филиала. На работе Ерофея остроумно прозвали Old Spice[2 - Дословно «Старая Специя», название мужского одеколона.], потому что, во-первых, он подпадал под категорию пожилых, а во-вторых, пах попеременно то перцем, то лавровыми листьями.

Сотрудник Полонски отличался исполнительностью, но ввиду старости уже не мог заниматься умственным трудом, и выполнял функции чисто механические. Тем не менее, он приходил в НИИ ровно к девяти утра и уходил ровно в восемнадцать пятнадцать, чётко выполняя положения устава организации, хотя никто за его пунктуальностью, в общем-то, не следил. Впрочем, НИИ был настолько занюханный, что там вообще особо никто ни за чем не следил, да и работали по-настоящему единицы – в большинстве же просто коротали предпенсионное время.

Ежедневно около часа жизни у Полонски отнимала дорога из дома и домой. Честно говоря, жизнь его текла вяло, и эти потери проходили почти незаметно. Вялость объяснялась одиночеством Ерофея Петровича. За долгий отрезок своего существования ему не довелось обзавестись ни женой, ни детьми. Почему так сложилось, трудно сказать, но, безусловно, дело здесь не в гадком характере – человека более доброй души и более кроткого нрава вы вряд ли найдёте. В пассивности Ерофея тоже не упрекнёшь. Во времена далёкой юности он весьма напористо ухаживал за одной студенткой физтеха. К сожалению, дама сердца носила очки ну с очень толстыми стёклами и просто не разглядела достоинств своего кавалера. Ерофей думал, она отвечает ему взаимностью, поскольку Ниночка – так звали девушку – ему частенько подмигивала. Он ужасно ревновал, если она подмигивала другим молодым людям, и диву давался, если она подмигивала особям женского полу. Как оказалось впоследствии, на стёкла очков Ниночки нередко попадала пыль, и поэтому она мигала фактически не переставая. Предложение руки и сердца со стороны Полонски явилось для неё полнейшей неожиданностью. К тому же она давно пала жертвой уже немолодого лектора по квантовой механике и с помощью своих диоптрий умудрилась разжечь в нём нешуточный для такого зрелого возраста огонь. Позабыв о Гейзенберге и Шрёдингере, лектор потащил Ниночку в загс. После такого краха надежд иной стал бы женоненавистником, однако ненавидеть, как мы уже выяснили, совсем не в духе Ерофея Петровича. Поэтому злосчастный поклонник лишь замкнулся в себе, оставив дальнейшие попытки завоевания каких бы то ни было дамских сердец.