Чужие дети

– О чем?

– Что было после войны?

– Наелись наконец, – коротко бросила Елизавета Петровна.

– А еще что ты помнишь?

– Что помню? – мать повысила голос. – Отца я своего ждала! Про маму знала, что ее больше нет. А отец-то с фронта должен был вернуться и меня забрать. Вот и ждала.

– Все время? – На глаза Кати навернулись слезы.

– До шестнадцати лет, – она нахмурилась, – злилась на него, что не приходит за мной. Я же до сих пор не знаю, бросил он меня или погиб.

– И все дети ждали своих родителей?

– Если была надежда, то ждали. А как же еще?!

Катя молчала, опустив голову, и была благодарна матери за разговор. За то, что она прекратила сыпать осуждениями и пусть с раздражением, но рассказывала о своем прошлом.

– А нынешние сироты? Они тоже ждут?

– Нашла сирот! – Лицо матери стало каменным. – У нынешних родители живы, почти у всех. Алкаши, наркоманы и тунеядцы. Сидельцы еще. Но государство-то добренькое, оно вместо того, чтобы отца с матерью к ответу призвать, дарит им вольницу.

– Мы с коллегами недавно были в одном детском доме, – призналась Катя, – то есть в Центре содействия семейному воспитанию. Сейчас так называются учреждения для сирот.

– И зачем вас туда занесло?

– Подарки детям привозили.

– Олухи царя небесного! – Елизавета Петровна в ярости бросила чашку на блюдце. – Вот почему ты как пришибленная. Я же тебе сто раз говорила, воспитатели всё отбирают. Нам твердили «дефективным не положено» и подарки уносили домой.

– Это же было давно, – Катя мотнула головой, – сейчас все не так. Директор очень хороший человек, мне про него рассказывали, за каждого ребенка болеет душой. Всё, что спонсоры привозят, детям и отдают. Мебель новая, ремонт дорогой, плазменные панели. У детей и одежда красивая, и телефоны. Условия потрясающие…

– Вот ведь холера! Растят иждивенцев.

– Мама, ты просто ревнуешь, – Катя словно саму себя пыталась уговорить, – в твое время такого не было.

– Господи, Катерина, пойми, – Елизавета Петровна вдруг вытянулась в струну, – нет разницы, что было, что есть. Детдом убивает ребенка. Ты хоть все стены там позолоти, а это тюрьма! Если рядом мамы и папы нет, сущий ад. Никто не защитит.

– Ты сама себе противоречишь. Я как раз хочу защитить. И спрашиваю тебя – как?

– Ты им не мать! – Она в ярости сверкнула глазами. – Даже не вздумай лезть. Нельзя излечить то, что дотла сожжено. Я тебе мало рассказывала?

– Много, наверное, – Катя кивнула, – но я не знаю, что делать. Не могу просто пройти мимо.

– Дура, – беззлобно резюмировала Елизавета Петровна и замолчала.

– Мама, расскажи что-нибудь, – Катя не просила, а требовала, – как это, жить в детском доме?

– Не думаю, что ты хоть что-то поймешь, – Елизавета Петровна косо взглянула на дочь, – ты так никогда не жила. А все недовольна своим детством, читала я твою книгу! Мать у нее, видите ли, «отсутствующая». Целую теорию, оказывается, придумали. Мне бы вот хоть такую мать, живую, я бы ноги ей целовала.

– Прости…

– Ладно, – мама коротко отмахнулась, – слушай. Детдомовские – это стая. И раньше так было, и сейчас есть, даже не сомневаюсь. Там сам собой возникает вожак, у которого есть приспешники. Все как в тюрьме. «Блатные» управляют, «мужики» пашут, «шестерки» прислуживают, «опущенные» тоже понятно. Думаешь, случайно выпускники детдомов, каждый второй, попадают за решетку? Нет. Им там все понятно, привычно, они с детства как раз так и жили. Это только те, кто ни черта не соображает, считают, что в детдомах нормально, лишь бы еда и одежда была. Как бы не так! Не приспособила природа ребенка расти в стае, не может он без матери и отца. Кто защитит? Кто утешит? Кто покажет и научит, как жить?

– Ты думаешь, и сейчас всё так же?

– А что могло измениться? – Мать устало вздохнула. – Гаджеты твои, что ли, сирот выведут в люди? Я по радио слышала – девять из десяти выпускников детских домов умирают от пьянки, наркоты или в тюрьмах. Так и есть.

– А как же выжила ты?

– Мы, дети войны, знали, что наши родители погибли, защищая Родину, – подбородок мамы гордо вскинулся вверх, – имели полное право уважать их и любить. А что сейчас? Как ребенку простить родную мать, которая из-за бутылки или порошка его бросила? Он и ненавидит ее, и не любить не может. Природа. Вот и сходит с ума.

– Я тоже об этом думала…

– Не жильцы сироты для этого мира, – мама отвернулась от Кати и снова стала смотреть в окно, – все в них перевернуто. Раньше в детдомах воспитатели нас били, чтобы мы слушались. После войны уже нормальным считалось. Сейчас, может, этого нет, но дедовщина точно осталась. Вот не верю я, что старшие младших теперь не «воспитывают» на свой лад.

Пока мать переводила дыхание, Катя вспомнила слова детдомовца «до головы не доходит, до почек дойдет». Получается, и сейчас это есть.

– Когда воспитателю пачкаться не хотелось, – мать погрузилась в воспоминания, – он старших вызывал. Нам как-то шефы с завода привезли к празднику подарки – конфеты, вещи. Одежду, конечно, воспитатели сразу попрятали, нам такое носить было не положено. А сладкое убрали под предлогом «после обеда, чтобы не портить аппетит». Понятное дело, после обеда все исчезло бесследно – спрятали, чтобы утащить домой. А у нас там была одна задиристая девчонка. Уже послевоенная. Маленькая совсем, юркая, лет шесть ей тогда было. И вот во время тихого часа она пробралась туда, где хранились эти несчастные подарки шефов, взяла конфет, сколько уместилось в двух руках, и побежала в спальню. Только залезла в кровать, как воспитательница вошла. Откинула одеяло и поймала с поличным. Вечером перед ужином всех нас собрали в спальне. Воспитатели привязали эту малявку за руки, за ноги к кровати, дали двум старшим парням хворостины, и они начали в назидание другим – «не воруй» – ее сечь. Били со всей силы, всерьез. А малявка героя из себя корчила, всю дорогу молчала. Исполосовали всю. Кровь по худым бокам стала на простыни стекать. Фашизм как он есть. У меня голова закружилась, я хотела выбежать, но директор схватила за руку и держала… Эта девчушка потом несколько недель провалялась без сознания в лазарете. Но ничего, оклемалась. Куда деваться.

Елизавета Петровна продолжала рассказывать, что было в ее собственной жизни дальше. Как ее саму, уже большую, наказывали, как бессмысленно было защищаться. Говорила спокойно, без надрыва, и только ее глаза – глаза несправедливо наказанного ребенка – выдавали нечеловеческую боль. Душа до сих пор осталась изранена, не затянулись старые рубцы.

У Кати задрожали губы. Впервые в жизни она увидела перед собой маленькую Лизу, проступившую сквозь морщинистое лицо Елизаветы Петровны. Девочка вышла из своего закрытого и запечатанного мира – как будто улитка выползла из ракушки. Если бы только Катя могла быть взрослой тогда, когда ее мать осталась после войны без родителей! Если бы только сумела прийти и ее оттуда забрать. Но невозможно повернуть время вспять. И все, что сломано, – сломано навсегда.

Она может помочь только другим детям, тем, кого пока не успели разрушить до основания, не отучили любить. Как ее мать.

Глава 7

Новенькая Кристина сидела по-прежнему неподвижно, уставившись в одну точку. Честно говоря, Юльке эта статуя к вечеру уже до смерти надоела. Новенькая ни с кем не разговаривала, не ела, на попытки баторских психологов расшевелить ее даже не поднимала глаз. Было ничуть не жаль эту белобрысую дылду. Смешно в пятнадцать лет устраивать спектакль из-за того, что тебя сдали в батор. Тем более если ты там уже десять лет жила после смерти мамки, а потом каким-то чудом нашелся родной отец и взял с непонятного перепугу в свою семью. Явно что-то попутал. По-настоящему отцы детей никогда не хотят, ребенка только мать любит. Юлька это твердо знала – у нее то же самое было. Когда маму забрали в тюрьму, а ее саму упекли в приют с решетками на окнах и видеокамерами повсюду, даже в душевых, отец сразу сказал, что не сможет взять ее к себе. У него новая семья, другая жизнь, другие дети. Девятилетняя, уже такая большая, Юлька была ему не нужна. Да и времена сложные, заработать не удается, того и гляди придется перебиваться с хлеба на воду. Пусть уж лучше детский дом – там всегда накормят, оденут, обуют, да еще и образование дадут. А он будет навещать, как положено, приходить.

Вот лучше бы отвалил с глаз долой. Да он и не приходил…

Юлька бросила раздраженный взгляд на Кристину. Когда она уже «отвиснет»? Так и хотелось треснуть ее по голове – сидит и одним своим видом вызывает самые страшные воспоминания, от которых Юлька все четыре года пыталась избавиться, но все равно первые свои дни в приюте помнила так четко, как будто это было вчера. Тогда в одно мгновение мир рухнул. Маму забрали мусора, скрутили ей руки и увели, а Юльку отвезли в больницу, где она сидела две недели в наглухо закрытой палате. Ни гулять нельзя, ничего. В туалет выпускали строго по часам. Первое время Юля ждала, что правда вскроется и менты наконец поймут свою ошибку. Маму подставили! Ей специально позвонил какой-то знакомый, стал упрашивать продать ему товар. И она согласилась из жалости – мама вообще слишком мягкая, ее вообще всегда было легко уговорить. А оказалось, была специальная операция, заметали всех подряд. Не посмотрели – дети у них, не дети. Какой-то там неведомый план по «нарикам» выполняли.

А ведь мама никогда никому не делала зла. И Юльке с ней жилось хорошо. В памяти остались радостные картинки из детства. Вот они вместе с мамой давят клопов, которые совсем обнаглели и обжили весь дом, даже кровать. Спать стало невозможно, пришлось тащить матрас в подъезд и там вытряхивать, а они, эти мелкие твари, как поскачут врассыпную. Как же она тогда смеялась, прыгая вместе с мамой прямо на этих клопов! До сих пор перед глазами стояли ее красивые босые ноги в резиновых шлепках, которые забавно стучали по крепким пяткам при каждом прыжке. А еще они вместе с мамой однажды сидели за столом и лепили пельмени. И так хорошо им было вдвоем! Болтали, смеялись. Но она, дурочка малолетняя, не удержалась на высоком стуле, упала и сломала руку. Тут уже веселье закончилось – пришлось ехать в больницу и накладывать гипс. Много всего прекрасного было. И ласки, и поцелуи, и сладкие разговоры в обнимку перед сном. При Юльке мама никогда не принимала наркотики, наверное, стыдилась ее. Сначала укладывала ребенка спать – полежит рядышком, сказку расскажет – и только потом осторожненько встает, готовит себе на вечер. Юлька, конечно, не засыпала, все видела. Прекрасно знала, что делают с гашишем, как используют спайс, как влияет на настроение экстази, а что творит с организмом кокс. От какого наркотика человек хочет есть, а от какого – смеяться. И понимала, что все эти лекарства нужны маме для успокоения, чтобы просто расслабиться после проблем тяжелого дня. Только потом, когда маму забрали в тюрьму, она поняла, что лекарства эти – невероятное зло. И возненавидела наркотики раз и навсегда. Это они отняли у нее самое дорогое – мать.

Сверкающие в темноте глаза Кристины мешали уснуть. И так-то в детском доме спать приходилось вполглаза, никогда нельзя было до конца расслабиться и погрузиться в глубокий сон – слишком много людей вокруг, у каждого свое на уме. Только закрой глаза и отключи слух, тут же что-нибудь тебе устроят. Поэтому и спала Юлька последние четыре года чутко, просыпалась от каждого шороха. А сегодня не могла даже задремать – такое чувство, что на нее направили мощные прожекторы и тщательно изучали.

– Ну, че, так и будешь таращиться до утра? – прошипела она в темноте. Кристинка не шелохнулась.

– Вот блин, – Юлька вылезла из-под одеяла и осторожно приблизилась к новенькой, – выпить хочешь?

Кристина едва заметно кивнула. Правда, глаза ее как были, так и остались на одной точке.

Юлька бесшумно поставила стул на стол и полезла к вентиляционной решетке. Отодвинула ее, вытащила початую бутылку вина. Старшаки, если узнают, точно прибьют. Но это потом. Сейчас важнее было уложить наконец новенькую спать. Она осторожно слезла со стола и похвалила себя – ни единого шороха. Потянула пробку, аккуратно повращала ее и вытащила с характерным звуком.

– На вот, глотни.