Игольница

По телу изморозь рассыплется, как бисер мелкий. Сожмусь, как лилия водная на ночь под воду, спрячусь. Не обо мне речь. О другой.

– Я не сшиваю дела любовные, – скажу голосом пропавшим.

Он отмахнется и, развернувшись, через плечо швырнет:

– А говорили, что всесильная.

7

Выйдет и шумно дверью хлопнет. Мне покажется, что в голове что-то треснет-надорвется. Сердце защемит и заколотится. Бабушка, родненькая, спаси и сохрани! Как же эту нить оборвать, когда идти не могу?

Долго не приходит нежданный. Слышу, как грохает что-то на улице: дрова колет, небось.

Я с кровати сползу и в коридор пойду, руками нащупывая опору. Нужно смыть с себя жар, что виски сдавливает и глаза высушивает. Вдохну и раскашляюсь. Пить вновь захочется, во рту, будто огонь всполохнет. И качнет меня, точно пьяную.

Как до ванной комнаты дойду, не знаю. Темнота польется перед глазами и вспыхнет огненно-красными пятнами. Надобно одежду липкую да мокрую сбросить и смыть с себя болезнь. Но силы закончатся. Совсем. Едва ноги переставлю, мир перед глазами волнами пойдет. Цепко прихватила горячка. Не отпустит за просто так – надо иглу в руки брать. Зашивать хворь ненавистную.

– Что ты делаешь? – выдохнет за спиной Семен и за талию схватит. – Тебе нельзя вставать. Температура же, – его дыхание по шее, как кипяток за шиворот потечет.

– Ты зачем меня трогал? – зарычу, да только на это сил и хватит. Рухну в его объятия, как береза топором срубленная.

Замнется гость и сквозь зубы проговорит:

– Ты была горячая, как чайник. Пришлось обтирать холодной водой. Я же не врач и лекарств не нашел. Ни аспирина, ни парацетамола. Не волнуйся, – он замнется внезапно, – я ничего не видел. Не смотрел. Мала ты слишком, – скажет Семен, а у меня дрожь по телу, как горох посыплется.

– Отпусти-и-и…

– Я-то отпущу, но ты же грохнешься, малявка, – засмеется он и поведет в ванную. – Давай, помогу.

Я мотну головой, а темень перед глазами запляшет, будто под пуховое бабушкино одеяло спрячусь. Только услышу голос нежданного и запах свежий. Хвойный, с нотой тертой древесины. Это и удержит на грани бытия.

Оставит меня Семен, сказав, что будет стоять под дверью и ждать пока я умоюсь. А мне стыдно признаться, что сил нет ни сесть, ни встать. С горем пополам ополоснусь, зубами цокая и ледяными пальцами за край ванны цепляясь. Даже не задумаюсь, что гость в доме натопил и воды в бак набрал. Не растерялся, будто не я хозяйка, а он. А мне тепло в сердце станет от этих маленьких забот.

Не смогу поднять ноги и выползти назад. Потяну край махрового полотенца, но не удержусь. Голову накренит, и ноги в сторону уйдут. Грохнусь так, что кости затрещат, да в голове разом возникнет темнота и щелчки появятся, будто кузнечики завелись.

– Адела! – ринется Семен ко мне, распахнув дверь. Я уже не смогу противиться. Сил нет ни оттолкнуть его, ни сказать, чтобы не касался. Только и увижу, как сквозь темное полотно алая нить летит. Иголочка в шкафу почивает, а меня судьба с тем, кто не полюбит, сшивает.

Была бы в здравии оторвала бы, но не ведаю что делаю и что говорю. Совсем голову помутило.

– Уезжай, нежданный… Нельзя тебе, – вдохну воздух колючий, захлебнусь-закашляюсь и на Семена навалюсь. Пахнет он так, что щекочет в носу. Приятно и сладко. – Бабушка… уведи его от меня, отверни…

– Бредишь, – скажет он и на кровать уложит осторожно. – Не засыпай. Тебе нужно немного поесть.

– Не хочу, – прошепчу обессиленно и во мрак приятый провалюсь.

***

Пройдет день, а за ним неделя, и еще две. Вон уж конец ноября скоро за шиворот насыплется. Не умолкает вьюга, и мне легче не становится – в груди камнем хворь стоит и будто сроднилась со мной.

Днем повеселится зима, наиграется, а к вечеру отдыхать идет. Кучугуры под окна подбираются, а сугробы во дворе на белый лабиринт похожи. Где-то там во льду охладевший друг мой лежит, и похоронить нет возможности.

Возьмусь я свитер вязать для Семена. Нить сама в руки попросится. Толстая, мягкая да крученая, и белая, как снег за окном. И за день-другой уже почти закончу. Останется только швы боковые крючком связать да нитки спрятать. Надеюсь, что примет он подарок. Не загордится.

Он же, как приехал, в чем был в том и ходил. У меня отродясь мужской одежды в доме не было. Только фуфайка Николькина осталась, когда помогать приходил. И та на Семена мала очень. Но не в пальто же выходить снег чистить да дрова рубить? И как бы я выжила, если бы не он? Но и не заболела бы так. Ох, непутевые оба.

Расхвораюсь я совсем. Жар на вечер нагонит и силы все заберет, а в груди пламя запляшет, будто я полынь вместо чая с малиной выпью.

Игла все это время молчит и из рук выпадает, сколько не пробую. Будто иссякла в ней сила волшебная. Не хочет меня лечить, не двигается, хоть волком вой. Вяжу, шью. Да все по мелочам. Бытовое и бездушное.

Семен хозяйский окажется. Дров нарубит, печь растопит, даже суп и борщ сварит, если я встать не могу. Только хлеб не получается у него. Не знает, как с дрожжевым тестом управляться. Лепешки на соде пек, пока я бревном лежала, а сегодня вот полегче будет – накручу булочек и хлеба сделаю пышного, не магазинного. Хотя сейчас не продается он. Всегда так: как холодный сезон заступает, машины к нам с товаром не приезжают. Только то, что с осени закупят, то и продают. Под весну пусто на прилавках, и пыль мыши хвостами гоняют. Потому мы привыкли запасаться всем заранее. Как бабка была со мной, всего в доме было в достатке, а теперь я поясок затянула, но живу-не жалуюсь. Мне хватает.

Соберусь с духом и выползу из-под одеяла. Сгоню дрожь мерзкую, колючую, да пот холодный со лба рукавом вытру. Нужно успеть пока Семена нет. Пошел он с санками на хутор соседний молочное взять и узнать нет ли связи с городом. Не стала пресекать его желание. Пусть идет да надеется. Знаю, что гору нашу не преодолеть никому: ни на санках, ни пешком, ни на самолете. Разве что сапоги-скороходы кто подарит. Да ведь сказки это!

Пока снег не сойдет – закрыт путь назад.

Слаба я стала, одни кости торчат. Лопатки, как крылья цыпленка. Волосы медово-русые скомкались, расчесаться не могу – нет сил руки поднять. Смотаю колтуны в узел и сползу с кровати. Кашляю, да хриплю, а когда совсем разойдусь на ладони кровь появится. Не скажу гостю, что худо мне. Не стану волновать. Только бы иголочка моя ожила. Тогда сама себе помогу. Обиделась она, что ли? Так повода не было. Я же запретное не вязала, любовное не сшивала. Что не так? А то что не своего суженого полюбила, так это никто не знает, где шишку набьет. Я же его к себе не заманиваю и силой не держу. В тюрьме мы с ним. В неволе. Ему плохо без той, другой, а мне рядом с ним, как полет в бездонье. Во мрак, вниз головой.

8

Из белого хлопка две простых широких рубахи сострочу. Машинку мне Николька привез еще до смерти бабушки. Но игла неживая в ней. Шьет-скрипит-стучит, и все. Тело прикроет тряпьем, но для души ничего не сделает. Не полечит недуг, не прибавит сил. Не могу успокоить я гостя нежданного. Тужит он, но молчит об этом. А в глазах вижу, как огонь жизни угасает. Жалко его до зубного скрежета, но и сама теперь едва дышу. Нить алая окрепла и так вплелась в наши судьбы, что мне уже не по силам разрезать. Нет таких ножниц на свете, что смогут любовь мою убить.

При Семене я глаз не поднимаю и молчать стараюсь. Не хочу сбивать его с пути намеченного. Вот бы зима в весну обратилась! Все отдала бы за это! А он общительный, внимания требует, а я все время, словно в угол забиваюсь. Так тяжело стало с ним находиться. Ведь каждое слово, каждый взгляд – стежок в моем сердце.

Во сне изредка приходит бабушка. Гладит меня по голове и шепчет надтреснуто, что коли не выгоню черноокого, выпьет он соки мои. Ни капли не останется. Но я не в силах душу загубить. Знаю, что если Семен ступит в сугробы высокие, чтобы уйти, я сама пропаду. За ним помчусь. Как Гром за мной, верный, пошел, зная, что смерть необратимую встретит.

Закончив с шитьем, расколочу воду теплую в полумыске и растворю кусочек дрожжей. Соли щепотку и муки побольше. Сыплю, сыплю пока не будет достаточно. Голова закружится внезапно. Закачает меня и к полу потянет.

Дверь отворится и Семен ко мне ринется.

– Ада! Как бы выжила здесь, если б я не приехал? – руки целует и в муку измазывается. Что с ним такое?

– Семен, отпусти-и-и, – умолять стану тихо, глаза спрятав.

– Давай помогу, – скажет, усадив к себе на колени. А меня в жар бросит. То ли от лихорадки, то ли от желания. Слабая и непутевая. И бесполезная.

– Не смогу помочь я тебе, незваный, – сипло проворчу, слушая, как сердце его в груди стучит. Густо-густо и часто-часто. – Умерла игла моя. Молчит и не хочет шить.

– Не понимаю, о чем ты говоришь, – засмеется, горячие пальцы с моими переплетая. На губах муки след, будто крошка снежная. А в глазах темная ночь плещется. – Привез тебе молока и сыра. А еще мужики сказали, что до весны дороги нет отсюда. Но я рад. Как тебя, малявку, оставить в этой глуши?

Знает он о бабушке, знает, что одна я совсем. Говорили мы много, да толку-то? Все равно его сердце к другой привязано, ко мне лишь забота и опека. А я люблю его. Огненно-жарко, да так, что рядом с ним, как снежинка, таю, в пар превращаясь.

Сожмет мои пальцы, а я о его горячем теле думаю. Украдкой все эти дни смотрела, как трикотаж свой снимал, да в тазе полоскал и сушил около печки. А меня в дрожь бросало, как в снег с головой. Какой красивый он. Плечи крепкие, спина ровная, руки жилистые…

– Снова жар? Я антибиотики купил и витамины. Будем тебя лечить. Трактор уже дорогу к нам вычистил, так что… – умолкнет, шумно втягивая запах моих волос. Нить цвета спелой калины перед глазами побежит и обовьется вокруг груди, связывая нас. Но нельзя же!

– Спасибо, – отвечу, тесто месить продолжая. Только за Семена и держусь. Упаду, если встанет.

Месит со мной. Пальцы крупные, все комочки разобьют: тесто пышное будет, а булочки румяными.