Бледнолицая ложь. Как я помогал отцу в его преступлениях

Мы начали придумывать с ним разные «а что, если». Что, если я помешаю Коротышке поливать траву? Что, если сукин сын погонится за мной – смогу я добежать быстрей его до дома или спрятаться за забором? Что, если я так его доведу, что он уволится с работы?

Отец качал головой:

– Даже улитка и та ползает быстрее!

Я уселся на крыльце и стал наблюдать за Коротышкой. Потом потихоньку подкрался к нему и пережал шланг, так что вода перестала течь. Коротышка поднес наконечник к лицу проверить, все ли в порядке, я отпустил шланг, и вода ударила ему в нос. Я расхохотался и бросился бежать, прекрасно зная, что успеваю спрятаться и ему меня не догнать.

Это повторялось неоднократно. Бывало, что я подбегал к нему и дергал за штаны, а потом давал деру, и он безуспешно пытался меня поймать. В другие дни я дожидался, пока Коротышка вылезет из своего грузовика, забирался в кабину и сыпал в пакет с сэндвичами муравьев и ящериц – это я придумал сам, без помощи отца. Когда Коротышка обнаруживал, что я натворил, то бросался за мной в погоню, но он так медленно бегал, что мне становилось неинтересно. Его оказалось куда легче провести, чем маму.

Каждый раз я рассказывал отцу, как перехитрил Коротышку и какое у него было лицо, когда из шланга ударила вода. Отец смеялся и просил рассказать подробней. Он хлопал меня по спине и говорил:

– Ты самый сообразительный маленький гаденыш, какого я знаю.

А когда бедняга запросил наконец о переводе, потому что я не успокаивался, отец превозносил меня так, будто я стал чемпионом мира по боксу. Он говорил мне показать мышцы или пробежаться перед его парнями, хвастался, что я кого угодно обведу вокруг пальца и что когда-нибудь я стану настоящей знаменитостью.

Когда мы с ним были на рынке, в магазине или на другой компрессорной станции в Ганадо, отец всем и каждому рассказывал, как его четырехлетний сын справился с взрослым мужчиной. Он мог даже незнакомого человека отвести в сторонку и сказать:

– Видишь, это мой мальчик. Только послушай, что он недавно сделал!

Но жители поселка не были рады тому, что приключилось с Коротышкой. Они говорили, что бедняга просто делал свою работу и что отец зашел слишком далеко, подначивая меня. Но тот лишь смеялся им в ответ.

И правда, с чего столько шума? Я ведь просто шутил.

За ужином отец рассказывал нам истории о семье Кроу. Его большие голубые глаза распахивались еще шире, когда он говорил о своих родителях-чероки, которым пришлось бороться с белыми сукиными детьми, которые над ними издевались, и о том, как тяжело было выживать, вкалывая на пыльных полях Техаса и Оклахомы.

– Родители заставляли меня пахать как рабочего мула: уже в шесть лет я по двенадцать часов горбатился на поле, собирая хлопок, – говорил он, тряся головой. – А белые вокруг терпеть не могли нас, краснокожих.

Как настоящий чероки, он был умнее и храбрей всех вокруг, и в четыре года сам научился читать, хотя его отец не мог прочесть или написать ни слова на английском. Папа сам осваивал математику, химию и физику, сам читал английскую литературу – любые книги, какие ему попадались. Порой он даже их крал.

Тейлор, его отец, кое-как смог подписаться на заявлении о приеме в армию, когда его призвали служить в Первую мировую войну – для того, чтобы стрелять из пулемета или маршировать от зари до темна, грамотность не требовалась. Его корабль едва не потопила германская подлодка на пути в Европу. Он вернулся с войны инвалидом после того, как надышался ипритом во время одного жестокого сражения во Франции.

Тейлор не виноват, что так озлобился, говорил отец. Война лишила его здоровья, лишила разума – он уже не был собой прежним. С индейцами ужасно обращались, хоть они и защищали свою страну от фашистских ублюдков.

После войны тридцатитрехлетний Тейлор женился на четырнадцатилетней Элле-Мэй, двоюродной сестре его первой жены, погибшей в автокатастрофе. Отец был единственным из детей Тейлора и Эллы-Мэй, которому посчастливилось выжить. Остаток жизни Тейлор или лежал в госпиталях для ветеранов, или гнул спину на нефтяных разработках, таская тяжелое буровое оборудование. Когда в его услугах не нуждались, он собирал хлопок, гнал самогон и кидался в драку с любым, кто переходил ему дорогу, – черта, которая передалась и его сыну.

– Да уж, папаша не особенно заботился обо мне, – говорил отец, размахивая в воздухе вилкой. – Упивался самогоном до чертиков, разъяренный, врывался в дом и избивал меня мокрой веревкой.

Однако на мать, Эллу-Мэй, папа злился куда сильнее. Она постоянно отвешивала ему подзатыльники и кричала, что он недостаточно быстро собирает хлопок, хотя он справлялся лучше, чем большинство взрослых мужчин.

– Она только и искала повода меня унизить, жалкая сучка.

Он выплевывал слова, ноздри его раздувались, словно от неприятного запаха.

– Заставляла работать на износ – что бы я ни делал, как бы ни старался, ей все было плохо.

Втроем они жили в ржавых машинах, под мостами – где угодно, только чтобы укрыться от холода и дождя, а заодно от полиции. Тейлора не раз ловили на продаже самогона, и он постоянно был в долгах. Папа рылся в помойных баках в поисках пищи. Семейство Кроу переезжало из города в город в поисках работы, стараясь как-то выжить.

Когда рассказ доходил до того, как мать убила его отца, папин голос становился хриплым. Элла-Мэй, устав от постоянных побоев, отравила мужа, подсыпав ему в еду крысиный яд. Очень скоро у двенадцатилетнего Терстона появился отчим и двое сводных братьев – «трое последних засранцев из всех чероки, каких когда-то носила земля». День, когда ему исполнилось восемнадцать и он поступил служить на флот, стал для него самым счастливым в жизни. Он ел каждый день по три раза и вскоре набрал пятнадцать килограммов.

Дальше начинались истории, которые мы любили больше всего. Отец рассказывал, как они сбивали над Тихим океаном японских летчиков-камикадзе, пытавшихся потопить их авианосец. Все эти сукины дети находили смерть в холодных океанских водах.

Папа рисковал жизнью. Он был очень храбрый.

Рассказывая о материнской ветви семьи, папа говорил, что она тоже индианка, потому что родилась в Кване, в Техасе – городке, названном в честь великого индейского вождя Квана Паркера. Мама подтверждала его слова. Она еще помнила, как сын того вождя проезжал мимо их дома в индейском головном уборе на своем мощном пегом коне.

У Далтонов были голубые глаза, золотисто-рыжие волосы и такая белая кожа, какой я ни у кого больше не видел. И Лонни, и Сэм, и я пошли в их породу. Мы отличались от остальных индейцев в резервации и от тех, которых показывали по телевизору. Мы были бледнолицые. Многие чероки белые, как призраки, говорил отец, и они носятся быстрей кавалерии и даже самого ветра.

Мама тоже ненавидела свою мать. Мэри-Этта несколько раз уходила от мужа, Джона-Бена, и таскала дочь по всему Техасу из одного убогого мотеля в другой, заставляя драить туалеты и ждать ее, пока она ублажала кого-нибудь из постояльцев. Супруга Мэри-Этта прямо-таки терпеть не могла. Он не сумел сохранить их ранчо во время Великой депрессии и тем самым обрек семью на нищету. Мама говорила, что тоска преследовала ее с самого детства, как и остальных членов семьи.

Даже в свои четыре я чувствовал, что родители что-то от нас скрывают. Когда отец распалялся, кое-какие детали в его рассказах менялись и становилось понятно, что в них многого не хватает, а кое-где проскальзывает ложь. Однажды ночью, выйдя из ванной, я услышал, как родители что-то говорят у себя в спальне, и подкрался поближе к их двери. Они не особенно скрывались, поскольку не подозревали, что их могут подслушать.

Это сыграло мне на руку, потому что с ушами у меня были проблемы, особенно с левым. Отец не доверял «этим недоучкам докторишкам» и прошлым летом, когда у меня поднялась температура и уши воспалились, сказал, что они сами пройдут. Однако получилось по-другому, и теперь мне пришлось крепко прижаться ухом к двери спальни.

Мама говорила что-то про парня по имени Джордж, который хочет убить отца. Мне это показалось какой-то бессмыслицей. Отец – герой войны, он сражался с японцами. Кому надо его убивать? Но, послушав еще, я начал понимать, что она имеет в виду.

Маме было пятнадцать, а отцу девятнадцать, когда они впервые встретились в Лос-Анджелесе сразу после войны. Брат мамы Билл работал вместе с отцом и познакомил его с сестрой в домике семьи Далтон в трейлерном парке, принадлежавшем Клео Коулу. Отец говорил, что мама была самой красивой девушкой, какую он видел в жизни, и он сразу же понял, что хочет жениться на ней.

Разозлившись, отец не раз кричал, что мама женила его на себе обманом, притворившись, что беременна. Но она настаивала, что была девственницей, когда они, спустя пять месяцев после знакомства, в день ее шестнадцатилетия, сбежали в Аризону, чтобы там вступить в брак. Через несколько недель она забеременела Лонни. Поскольку у отца не было денег, чтобы содержать семью, им пришлось переехать к Далтонам, в их новый дом в тридцати милях от трейлерного парка.

По словам папы, Клео любил подержаться за жирную задницу Мэри-Этты в обмен на скидку за жилье, помощь в ремонте машины и разную мелкую работу по дому. Мама этого не отрицала. Ее отец, Джон-Бен, мог что-то заподозрить, когда визиты Клео к ним продолжились, хоть они и покинули трейлерный парк. Но Джон-Бен работал в ночную смену, а днем отсыпался, поэтому, возможно, и не знал, чем занимается в его отсутствие жена. Да и вообще, это мало его беспокоило, с учетом того, насколько они с Мэри-Эттой ненавидели друг друга.

Когда мама поняла, что беременна, она ушла из девятого класса и стала целыми днями валяться на диване у родителей в гостиной. Как-то раз в октябре Клео, выйдя из спальни Мэри-Этты, подошел к ней, прежде чем уехать восвояси. Мама говорила, что он был старик – жирный, грязный, с гнилыми зубами и кривой ухмылкой.

– Ого, Тельма-Лу, – сказал Клео в тот день, – да ты стала настоящей красоткой. Может, мне лучше проводить время с тобой, а не с твоей мамочкой?

В ту ночь мама, в присутствии Мэри-Этты, рассказала отцу про слова Клео. Отец взорвался, словно вулкан, и стал кричать, что порвет старого сукина сына на мелкие кусочки.

– Терстон, – сказала Мэри-Этта, – настоящий мужчина не станет с таким мириться. Тебе надо защитить честь жены – иди и задай Клео такую взбучку, чтобы на всю жизнь запомнил.

Это было все равно что ущипнуть за яйца спящего быка.

Отец выскочил из дома, заехал за своим боссом и лучшим другом, Джорджем, и вместе они помчались вершить месть. За полчаса пути до трейлерного парка отец обдумал стратегию дальнейших действий. План его был прост. Поскольку Клео чинит машины и сдает трейлеры напрокат, Джордж постучит к нему в дверь и скажет, что у него машина сломалась и он хочет переночевать в наемном трейлере. Отец был уверен, что обещанием заплатить за ремонт и аренду они легко выманят старого греховодника наружу, несмотря на позднее время.

Отец припарковался в квартале от трейлера Клео и отправил Джорджа постучаться к нему. Когда тот вместе с Клео вернулся назад, капот машины был открыт, будто Джордж до этого пытался сам устранить поломку. Отец спрятался за машиной с монтировкой в руке и пистолетом в кармане. Клео поставил на землю ящик с инструментами, посветил фонариком под капот, а потом склонился над мотором, чтобы посмотреть поближе.

Пока Клео проверял трамблер, Джордж натянул на руки перчатки, чтобы не испачкаться в крови. Когда Клео выпрямился, Джордж кулаком заехал ему в лицо, а отец выскочил из-за машины и ударил монтировкой по голове.

Отец не мог допустить, чтобы Клео его узнал.

– Выбьем ему глаза!

Клео, пока державшийся на ногах, развернулся к отцу лицом и попытался бежать. Отец ударил его в один глаз монтировкой, а во второй кулаком.

Клео без сознания рухнул на асфальт; из раны на голове ручьем потекла кровь. Отец с Джорджем, уверенные, что тот вот-вот испустит дух, бросились в машину.

Но она не завелась.

Клео, копаясь под капотом, почувствовал, что что-то неладно, и на всякий случай снял с трамблера ротор, спрятал его в карман, а потом вернул назад крышку.