Взращивание масс
Энтузиазм советских вождей в отношении государственного экономического планирования был частью всеобщей тенденции, сложившейся после начала Первой мировой войны. Многие прогрессивные экономисты в Соединенных Штатах были уверены, что государственные координирование и планирование необходимы, если стремиться соответствовать вызовам современной промышленной эпохи. Экономист Торстейн Веблен считал, что государственные ведомства, созданные в военное время, могут использоваться после войны, чтобы избавить американский капитализм от расточительства, вызванного погоней за наживой. Он и его последователь Стюарт Чейз призывали к сильному государственному вмешательству в экономику под руководством экспертов – в глазах Веблена и Чейза это было средством улучшить материальное положение населения и добиться социального мира. Оба они восхищались советским экономическим планированием. В 1927 году Чейз посетил Москву, где был очарован советским Госпланом[216]. Рексфорд Тагуэлл, будущий член «мозгового треста» Нового курса Франклина Делано Рузвельта, ездил в Москву вместе с Чейзом и сделал вывод, что стабилизация страны – результат советского экономического планирования. Когда началась Великая депрессия, Тагуэлл продолжал восхвалять советскую систему, написав, что «в России уже проступают контуры будущего»[217].
После запуска пятилеток и стремительной индустриализации интерес к советской плановой экономике вырос во всем мире. В 1933 году, вслед за визитом советской экономической делегации, турецкое правительство объявило о собственном пятилетнем плане, в большой степени основанном на рекомендациях советских гостей по поводу промышленного развития[218]. Гитлеровские чиновники проявили большой интерес к советскому экономическому планированию и сами включились в гонку темпов развития, заданную СССР[219]. Раньше большинство русских интеллектуалов смотрели «на Запад», а теперь поток идей, казалось, пошел в обратном направлении. Советский Союз представлял собой уже не просто источник вдохновения для социалистов-революционеров – отныне это был новый экономический архетип, с которым капиталистическим лидерам приходилось считаться.
Конечно, привлекательности советской модели способствовало еще и то, что ее успех совпал с тяжелым кризисом капиталистического строя. Неудачи классического экономического либерализма перед лицом Великой депрессии заставили многих социальных мыслителей начать поиск альтернатив. Кроме того, Великая депрессия усилила чувство, что в век машин нужны новые формы экономической и социальной организации общества. В большинстве стран заводы стояли без дела, а рабочие страдали от безработицы, в то время как в Советском Союзе строились сотни новых заводов и каждый рабочий мог трудиться. Советская плановая экономика предлагала путь в будущее – целенаправленное применение людских ресурсов, которое, как считалось, позволит рабочим насладиться плодами своего труда. Тот факт, что СССР, по крайней мере в теории, не только мобилизовывал ресурсы страны, но и защищал благополучие рабочих, только усиливал его притягательность. В других странах вмешательство государства в экономику тоже сочеталось с расширением государственных программ социальной помощи. Некоторые политические деятели предлагали такие программы специально с целью предотвратить волнения или стремясь соответствовать экономическим требованиям эпохи. Так было в 1919 году, когда британский премьер-министр Дэвид Ллойд Джордж предупредил, что государство должно решить проблему дефицита жилья, чтобы противодействовать угрозе большевизма[220]. И действительно, в годы между мировыми войнами британское правительство субсидировало строительство 1,5 миллиона жилых единиц для рабочих[221].
Во многих странах чиновники расширяли социальное обеспечение не только из-за политических тревог, но и для сохранения того, что они считали людским капиталом своей страны. К примеру, японское правительство заменило ранее существовавшую мешанину частных благотворительных организаций государственными программами. В 1920 году японским Министерством внутренних дел было создано Бюро социальных дел, в ведении которого оказались помощь бедным, ветеранам и защита детей, а в 1938 году японским правительством военного времени было учреждено Министерство здоровья и благополучия[222]. В 1930-е годы многие государственные деятели принимали решение о расширении социального обеспечения из соображений готовности к войне.
В эпоху между мировыми войнами социальное обеспечение не обосновывали защитой прав человека – эта норма придет только после 1945 года. Международный консенсус по поводу защиты прав человека возник только в качестве реакции на нацизм и Вторую мировую войну. До войны власти были мотивированы желанием защитить население, нацию или расу от вырождения[223]. Беспокойство по поводу вырождения началось уже в XIX веке, но с ростом международного напряжения в межвоенной Европе оно стало все в большей степени приобретать черты социал-дарвинизма. Некоторые общественные и политические деятели считали, что их стране необходимо возрождение энергии народа, если она хочет защитить себя или укрепить свои позиции в мире, который делается все более и более враждебным. Программы социальной помощи в этом контексте становились в первую очередь орудием поддержания жизненной силы всего народа, а не средством сохранить достоинство отдельных лиц.
Яркий пример этого подхода – тот факт, что Советский Союз, как и несколько других стран, требовал, чтобы все его граждане трудились. С 1930 года советское правительство гарантировало работу каждому, но вместе с тем лишило своих граждан права не работать. Труд стал одновременно правом и обязанностью. Отказ от выполнения «общественно полезного труда» мог привести к аресту и заточению в трудовой лагерь. В подобном же ключе действовало итальянское правительство, выпустив в 1927 году трудовую хартию, объявлявшую труд «общественным долгом» всех граждан[224]. Одна из статей Веймарской конституции гласила: «Каждый немец нравственно обязан, без ущерба для своей личной свободы, применять свои умственные и физические силы так, как этого требует благо общества»[225]. Нацистский режим, чтобы заставить каждого работать, обратился к прямому принуждению. В 1938 году, в ходе кампании против «уклоняющихся от работы», нацисты арестовали всех, кто не зарабатывал деньги, и заключили их в трудовые лагеря[226].
Согласно этой системе ценностей, наиболее полно воплотившейся в авторитарных режимах, государства должны были заботиться о благополучии своих граждан, а те обязаны были приносить пользу обществу и государству. Расширение государственных программ социального обеспечения являлось частью этого набора взаимных обязательств граждан и государства и основывалось на идее, что благополучие одного зависит от благополучия всех и, быть может, даже выживание одного зависит от выживания всех[227]. Итак, в основу социальной политики в межвоенный период легли тенденции, которые мы обсудили в начале этой главы, – идея общественного блага, народный суверенитет, социальное знание и понятие социальной сферы. Но программы социальной помощи, созданные в разных странах, формировались не только под воздействием прежних тенденций. Важную роль играли сложившаяся в период между мировыми войнами ситуация и те политические, экономические и военные требования, которые она ставила перед государствами.
Итак, тенденция была общей – государственное вмешательство в целях сохранения общества и военной мобилизации. Но разные страны по-разному трактовали наследие социальной мысли XIX века: некоторые течения принимались в одних странах и отвергались в других. Либерально-демократические правительства, сосредоточившиеся на поддержании общей силы народа, учреждали программы социального обеспечения, доступные всем гражданам. Фашистские правительства делали упор на защиту нации и расы, приберегая социальные программы для национального большинства и притесняя этнические и расовые меньшинства. Советские лидеры отвергали биологические и расовые критерии как основу для программ социальной помощи, но внедряли классовую систему, предоставлявшую привилегии рабочим и исключавшую «буржуазный элемент», вплоть до того момента, когда, согласно официальной идеологии, буржуазия перестала существовать и появилась возможность сделать социальные программы всеобщими.
Таким образом, советская социальная система не была логической крайностью европейского социального государства. Это была лишь одна из его версий, следовавшая общим принципам рационального устройства общества и государственной ответственности за благополучие населения, но исходившая вместе с тем из классовой парадигмы. Кроме того, свою роль сыграл отказ партийных лидеров от частной собственности и рыночного капитализма. В ситуации полного государственного контроля над хозяйственной жизнью и стремительной индустриализации СССР создал аналог экономики военного времени, при которой государство располагало всеми ресурсами, а также, при посредстве государственных предприятий, взяло на себя полную ответственность за снабжение и социальное обеспечение рабочих.
Советская система дала свой ответ на «социальный вопрос», вставший перед Европой в XIX веке: уничтожила безработицу, принудила всех граждан выполнять общественно полезную работу, гарантировала рабочим доступное продовольствие и жилье и покончила с классовой борьбой, насильственно экспроприировав буржуазию. Кроме того, эта система создала плановую экономику, мобилизовав природные и людские ресурсы страны ради ускорения промышленного развития и укрепления военной мощи. СССР осуществил то, что советские лидеры считали рациональной реорганизацией общества, гарантирующей его производительность и внутреннюю гармонию. Вместе с тем это не был технократический режим, который ставил бы научную организацию выше идеологических целей. В то время как технократы в других странах выступали с аполитических позиций, подчеркивая исключительно технические свои знания, в Советском Союзе вмешательство ученых являлось однозначно политическим действием – с целью ускорить движение страны на пути к социализму и коммунизму.
Глава 2
Здравоохранение
Война ставит суровые задачи… По ее милости мы лицом к лицу столкнулись с проблемой наших людских ресурсов – и настолько интенсивно, как это бывает только при борьбе за национальное существование. Война вынудила нас провести инвентаризацию нашего мужского населения, проверить его здоровье и физическое состояние; мы познакомились с уродливыми фактами и, будем надеяться, очнулись от равнодушного самодовольства, с которым мы долго пренебрегали самым ценным национальным активом – здоровьем нации.
Доклад британского Министерства воинской повинности. 1919 годЧеловеческий род… снова поступит в радикальную переработку и станет – под собственными пальцами – объектом сложнейших методов искусственного отбора и психофизической тренировки… Человек станет несравненно сильнее, умнее, тоньше. Его тело – гармоничнее, движения ритмичнее, голос музыкальнее.
Лев Троцкий.Литература и революция. 1924 годСоветская система здравоохранения считалась одним из главнейших проявлений советского социализма. Вскоре после прихода в 1917 году к власти большевики ввели крайне централизованную систему государственного здравоохранения, основанную на принципах социальной медицины. Эти принципы, озвученные на VIII съезде РКП(б), включали в себя бесплатное и всеобщее здравоохранение, улучшение питания и санитарных условий, предотвращение заразных заболеваний и лечение «социальных болезней (туберкулеза, венерических заболеваний, алкоголизма и тому подобных явлений)»[228]. Советские деятели исходили из того, что здравоохранение – дело государства, и считали, что для обеспечения телесного здоровья населения следует предоставить широкий спектр медицинских услуг и прибегнуть к активному вмешательству в жизнь людей. Советская система здравоохранения решительным образом отличалась от пестрого нагромождения частных, благотворительных и земских медицинских учреждений царской эпохи.
С первого взгляда можно решить, что централизованная государственная система здравоохранения нового типа была продуктом социалистической идеологии. Советский социализм со свойственными ему воинствующим антикапитализмом и заботой о благополучии рабочего класса, безусловно, подходил для государственной социальной медицины. Но трудно считать социалистическую идеологию единственной или даже главной движущей силой при создании советской системы здравоохранения. До Октябрьской революции ни Ленин, ни другие большевистские вожди не успели сформировать каких-либо идей на этот счет. К примеру, на съезде Российской социал-демократической рабочей партии в 1903 году делегаты ограничились общими заявлениями о необходимости улучшить здоровье рабочих путем изменения условий фабричного труда[229]. И даже летом 1917 года у большевиков были только самые общие предложения о расширении здравоохранения для рабочих, не слишком отличавшиеся от предложений, выдвинутых другими партиями. Именно беспартийные врачи, активно участвовавшие в земской медицине, обеспечили идейную основу для создания советского здравоохранения и во многом возглавили его[230].
Если мы поместим советскую медицину в контекст мировой, нам придется еще больше усомниться в том, что государственная социальная медицина была чем-то уникальным и обусловленным социалистической идеологией. Многие капиталистические страны вводили у себя очень похожие принципы и практики здравоохранения в тот же исторический момент, что и Советский Союз. Социальная медицина и централизованное государственное здравоохранение были частью более общих тенденций: на смену индивидуалистскому подходу к здоровью приходила государственная профилактическая медицина. Во всех странах Европы и в разных концах мира становились нормой вмешательство экспертов в повседневную жизнь и государственное руководство обществом. Первые ростки этого явления наметились в конце XIX века, а в годы Первой мировой войны оно расцвело пышным цветом.
Легче всего понять сущность советского здравоохранения, если рассматривать его в рамках более широкой картины, включающей подъем социальной медицины и стремительное возрастание роли государства как гаранта здоровья населения. Чтобы показать, что советская политика в сфере здравоохранения отражала эти более общие тренды, я расскажу о возникновении социальной медицины, создании государственных министерств здравоохранения и о конкретных механизмах распространения медицинских идей и технологий в межвоенный период. Вместе с тем, хотя оно отражало подходы, широко применявшиеся и в других странах, советское здравоохранение имело ряд отличительных черт. Как показали историки медицины, схожие идеи и практики могут принимать различные формы в зависимости от политического, социального и профессионального контекста, в котором реализуются[231]. Существовавшая в российской социальной науке традиция ставить во главу угла влияние среды, дополнительно укрепленная марксистской идеологией, привела к тому, что советское здравоохранение концентрировалось на факторах среды. Немалую роль сыграл и политизированный характер советской медицины, особенно в годы первой пятилетки. А советская физическая культура к концу 1930-х годов постепенно стала под влиянием международных трендов откровенно милитаристской, хотя в отношении к вопросам пола и этнического происхождения демонстрировала характерные советские принципы.
Социальная медицина и государство
Социальная медицина – это подход к медицинской помощи, при котором во главу угла ставятся общественное здоровье и гигиена, профилактика заразных заболеваний и борьба с ними, а также система всеобщего доступа к услугам здравоохранения. Взлет социальной медицины в конце XIX – начале XX века отражал новые представления об обществе как о социальном теле и новые достижения самой медицины, в частности в области эпидемиологии и социальной гигиены. О социальном теле говорили еще древнегреческие философы, но с XIX века телесные метафоры начали использовать по всей Европе для оправдания новых технологий социального вмешательства[232]. Развитие таких дисциплин, как экономика и социология, а позднее – антропология и криминология, изменило традиционные метафорические связи между индивидуумом и социальным телом, показав, что между ними существует прямая связь. Растущий авторитет науки, и в частности физиологии, привел к тому, что дискуссии о способах организации и улучшения общества уже не обходились без телесных метафор. Ряд социальных ученых XIX века, такие как Герберт Спенсер и Адольф Кетле, использовали в своих исследованиях понятие социального тела[233]. А в конце XIX века ученые все чаще стали находить реальные связи между социальными проблемами, биологией и физиологией. Можно привести пример эпидемиологии. Когда в 1880-е годы медики узнали о способах распространения туберкулеза, это привело к тому, что как чиновники, так и врачи взяли на вооружение более коллективистский подход к профилактике заболеваний и гигиене. Эпидемиологи потребовали внедрения медицинского наблюдения, программ общественной гигиены и других технократических стратегий с целью остановить распространение заболеваний[234]. Таким образом, слабое здоровье или болезнь индивидуумов, не считавшиеся угрозой для политического тела, стали таковой для тела социального[235].
Представление обо всех отдельных людях в обществе как о едином теле низвело их до пассивного множества и стало оправданием жесткой нормативной оценки рабочих привычек, сексуального поведения и личной гигиены людей[236]. Эти суждения были в первую очередь направлены против городских низов и использовались как оправдание повышенного контроля за ними со стороны правительства[237]. Кроме того, естественным следствием телесных метафор стало применение физиологических концепций для описания функций людей в обществе и отображения их иерархии. Выявив, какие функции выполняют различные части социального тела, чиновники, социальные реформаторы и городские планировщики могли с уверенностью прописывать меры по улучшению той или иной части тела так, чтобы это принесло пользу всему целому[238]. Наука как таковая не была причиной подобных подходов – скорее можно сказать, что наука предоставила парадигму, а государства воспользовались ею в своих политических целях. К концу века возник консенсус по поводу того, что лучший способ защитить здоровье и благополучие населения – внедрить под диктовку экспертов определенные нормы поведения, и это вопрос государственного интереса и даже национальной безопасности.
Конечно, забота о здоровье населения существовала и до XIX столетия. В Европе принимались меры против чумы: уже в XIV веке средиземноморские города вводили карантины. К XVII–XVIII векам французские власти создали санитарные управления, которые огораживали города, окуривали предметы для их обеззараживания и порой разрушали до основания целые кварталы[239]. Следуя камералистским принципам и стремясь обеспечить себе многочисленную и здоровую рабочую силу, шведские власти в 1760-е годы начали создавать больницы и проверять, какая помощь оказывается больным. В это же самое время австрийские врачи разработали планы создания медицинской полиции, чтобы защищать такой ценный экономический ресурс, как здоровье населения[240]. Но конец XIX столетия стал началом новой эпохи в здравоохранении, ознаменовавшейся яркими успехами в бактериологии и быстрым расширением государственного вмешательства. Во Франции государство стало играть в сфере здравоохранения особенно важную роль – благодаря республиканской идеологии Третьей республики, авторитету Луи Пастера и влиянию солидаризма[241]. Правительственные чиновники в Германии XIX века, отвечавшие за здравоохранение, тоже действовали активно: например, основывали государственные санатории и проводили кампании за здоровье населения, стремясь предотвратить и вылечить туберкулез[242].
С точки зрения политических лидеров и социальных реформаторов по всей Европе, медицинская наука и технократическое управление здравоохранением позволяли сделать население более здоровым и крепким. Социальная медицина и в целом социальные науки, разработанные учеными и внедряемые чиновниками, представляли собой высшую власть, обеспечивавшую бесспорные решения социальных проблем. Более того, политические деятели по всей Европе постепенно начинали ценить здоровье населения – как важнейший экономический и военный ресурс. Когда, к примеру, в конце XIX века обнаружилось, что в некоторых регионах Франции 60–75 % призывников не могут пройти медкомиссию, французские социальные мыслители и политические деятели принялись искать средства остановить физическое «вырождение» населения[243].
Развитие общественного здравоохранения в царской России следовало тем же путем, что и в других европейских странах, и, более того, в существенной степени находилось под влиянием европейского пути. В 1706 году, посетив медицинские центры в Амстердаме, Петр I открыл первую в России больницу. Кроме того, он привез в страну голландских докторов, чтобы они поделились своим опытом[244]. Екатерина II создавала здравоохранительные учреждения, обращаясь к европейским моделям, а также заложила законодательную основу, позволявшую следить за общественным поведением и соблюдением принципов нравственности[245].
В XIX столетии русские врачи, вслед за западноевропейскими, тоже сделали выбор в пользу социальной медицины. Между прочим, первым заведующим кафедрой гигиены в Московском университете был швейцарский врач Фридрих Эрисман, который на протяжении всей своей российской карьеры, с 1869 по 1896 год, указывал на то, что болезнь, в сущности, является проблемой социальной. Большинство русских врачей разделяли его взгляды, в полной мере соответствовавшие этосу интеллигенции 1860-х годов, глубоко преданной идеям социального благополучия и науки[246]. Жена Эрисмана, Надежда Суслова, и многие другие русские врачи были склонны к народничеству и стремились совместить медицину с социальными действиями по улучшению жизни крестьян[247].
Во второй половине XIX века развилась сильная традиция социально ориентированной земской медицины. Многие земские врачи, в том числе и такая величина, как Дмитрий Жбанков, исполнительный директор Пироговского общества (ведущей организации земских врачей), выступали против частной медицинской практики, рекомендуя заменить ее социально ориентированной медициной. В 1910 году на съезде Пироговского общества C. Н. Игумнов заявил, что земский доктор – это врач-социолог, изучающий широкие массы населения и работающий с ними, а не врач-индивидуалист, которого интересует лишь конкретный больной организм[248]. Хотя по нацеленности на социальную медицину российские земские врачи не отличались от своих европейских коллег, положение первых осложнялось тем фактом, что они находились в оппозиции к самодержавию, а также их убеждением, что общественная медицина – лучший способ здравоохранения. В других европейских странах программы и взгляды государственных чиновников здравоохранения и социально ориентированных врачей, как правило, дополняли друг друга; в России, напротив, чиновники и земские врачи испытывали друг к другу глубокое недоверие. Царские чиновники вообще с подозрением относились к любым негосударственным программам (земство же было практически единственной отдушиной для любых инициатив снизу), а земские врачи, вместо того чтобы видеть в самодержавии возможного союзника в битве за улучшение здоровья населения, считали царя и его чиновников препятствием к благополучию людей[249].
Впрочем, внутри царского правительства росло стремление к созданию чего-то вроде государственного управления здравоохранения. В 1836 году Министерство внутренних дел учредило свой Медицинский департамент, создавший систему губернских врачебных управ[250]. Во второй половине XIX века группа чиновников из этого департамента предложила сформировать отдельное министерство здравоохранения. А вслед за той неудобной дискуссией о санитарных условиях в России, которая имела место на Международной санитарной конференции 1885 года, и российская Комиссия по улучшению санитарных условий рекомендовала организовать отдельное государственное управление здравоохранения. В обоих случаях руководство МВД выступило против создания отдельного министерства здравоохранения и заблокировало эти предложения[251]. Но стремление сохранилось, и в Первую мировую войну ему предстояло осуществиться.
В то же самое время появился новый вид докторов, разделявших ориентацию земских врачей на социальную медицину, но в ее осуществлении склонявшихся больше к профессионализму, чем к народничеству. Один из деятелей этого нового поколения, А. Н. Сысин, сравнил идеального санитарного врача с техническим специалистом, похожим на инженеров и городских планировщиков, которые приносят простым людям пользу скорее при помощи масштабных технических программ, нежели посредством ежедневного клинического контакта, как земские врачи[252]. Ведущий русский бактериолог Илья Мечников настоятельно рекомендовал бороться с болезнями при помощи бактериологических и эпидемиологических мер. К 1890-м годам бактериология и эпидемиология в России расцвели, и врачи в своей практике все чаще прибегали к технократическим мерам[253].