Записки электрика, или Собаки и люди. Фрагмент романа

О новом годе, конечно, лучше было молчать. Потому что, как только Тима узнал, что пропустит новый год, перестал сдерживаться и заплакал в полный голос.

Георгин Валентинович подлетел к Тиме:

– Ты что? Ну-ка перестань! А вдруг кто-нибудь увидит. – И оглянулся по сторонам. – Немедленно прекрати плакать. Мы диспетчера, мы белая кость, мы выше всех этих водителей-электриков.

Шнобелевский схватил Тиму Крошеля за шкирку и хорошенько встряхнул. Тима заревел сильнее и стал размазывать слёзы варежкой по лицу.

– Тише. В соседнем доме Гоша Плотников живёт. Вдруг увидит нас через окно на лестничной площадке. Или в гости к Жадину припрётся. Они же друзья закадычные.

Георгин Валентинович сильнее встряхнул Тиму и приподнял его немного от пола. Тима повис на руках папы, продолжая плакать.

– Да уймись же ты, – Георгин Валентинович потряс Тиму в воздухе, бросил на пол и в сердцах влепил ему пощёчину.

И тогда Тима так завыл, что на девятом этаже огромный кот породы мейн-кун, который с удовольствием всё это время, прислонив ухо к двери, слушал, как Лена ругает плохих мужчин, отпрыгнул в сторону, снёс вазу с цветами на тумбочке, шмыгнул в комнату и затаился под кроватью.

Георгин Валентинович схватился за голову и в ужасе стал мять шапку на голове. Сначала он, конечно, хотел выдирать из неё волосы, но вовремя вспомнил, сколько она стоит.

– Тимочка, пожалуйста, Тимоша. Заткнись, пожалуйста. Я тебя с собой на охоту возьму. И ружьё новое дам пострелять по голубям и пчёлам. Помнишь, на «Весёленькой» пчёлы у Жирняева?

Тима ревел в голос.

– Я тебя очень прошу, Тимочка, дорогой ты мой друг закадычный, плачь потише хотя бы.

Шнобелеский наклонился к Тиме и слегка приобнял его. Тима опутил голову на плечо папы, зарылся лицом в медвежью шубу, вдохнул запах тайги и брусники, вздохнул, шмыгнув носом, успокоился и заплакал тихо-тихо.

– Всё хорошо, – сказал Георгин Валентинович, положил руку на голову сына и погладил её. – Проживём как-нибудь без электричества. Восемнадцать веков жили, и теперь проживём. В темноте, разумеется, и без сериалов про любовь, но мы диспетчера, белая кость, мы сможем.

Полумрак подъезда едва освещала одинокая лампа, на улице утро боролось с ночью, а Тима плакал у папы на плече, а Шнобелевский вспоминал как давным-давно таким же юным и скромным парнем, приехал в город на стройку, как работал грузчиком в магазине, как торговал фруктами в киоске на морозе, пока случайно по блату не устроился в энергоснабжающую организацию. И сразу диспетчером. Потому что время было такое. Каждый выживал, как мог.

За дверью Жадиных послышались звуки, загремел замок, дверь открылась и весь дверной проём затмила Лена. Она возвышалась над идиллией папы и сына. Шнобелевский посмотрел на неё снизу вверх, продолжая гладить голову сына, Лена покачала головой и сказала:

– Ладно. Позову вашего Артёма. Только на горке не катайтесь.

Развернулась и пошла в квартиру.

Шнобелевский сразу выпрямил спину, отодрал от себя Тиму, поднялся, погрозил Тиме пальцем и поправил шапку на голове. Тима поднялся вслед за папой, утёр варежкой щёки и, шмыгая носом, встал рядом с ним.

Так они и стояли, два одиноких диспетчера, которые хотели сохранить премии. И они бы их обязательно сохранили, если бы Жадин способен был говорить, или хотя бы идти.

Лена с трудом приволокла мужа из кухни.

– Я передумала: катайтесь с горки. Его первого спустите, – Лена ткнула в Артёма пальцем.

Когда диспетчера ехали в лифте, они молчали. Георгин Валентинович думал о чём-то своём, а Тима вообще ни о чём не думал. Только глупо улыбался.

На третьем этаже Шнобелевский нарушил тишину:

– Сколько раз уже? Ничего не помогает, а это проходит. Женщины – такие женщины.

Тима продолжал глупо улыбаться, а Георгин Валентинович вдруг хохотнул и сразу замолчал. А потом двери лифта открылись и с улицы повеяло морозом и ожиданием чего-то нехорошего.