В сторону света

– Я хотел поговорить с тобой. Ты замену свою совсем достал, Фикса.

– Злее будут.

– Дурак ты. Я вот сержант, а такого себе не позволяю. Ты заставлял Вовку выучить наизусть «Старика и море»?

– И что?.. Это же классика, баран. Нобелевская премия. Весь мир читает. Кому будет хуже, если замена этот текст будет наизусть знать?

– Уставы пусть лучше учит. Не забивай ему голову ерундой. Ты только лишнюю боль человеку причиняешь.

Фикса вскочил на ноги и заорал сержанту в лицо:

– Да что ты знаешь о боли? Ты же дальше своего носа не видишь. Тебя только тряпки интересуют, во что бы упрятать свой жирный мамон, когда на ДМБ пойдёшь. О чём ты вообще можешь знать?

* * *

Андрею стало плохо после ужина. Его лицо, и без того вечно красное, налилось каким-то багровым соком. Он свалился в форме на свою койку и застонал. Через час с трудом перебрался на табурет перед телевизором. Казарма молча смотрела на его муки не в силах облегчить страдания.

– Надо в госпиталь, – компетентно определил Фикса, – замена, кто свободен? Бегом в автопарк за машиной! Или сам дойдёшь, Андрей?

– Я сам не дойду, – процедил сержант. – Очень живот болит. Вот… А ты, жук упрямый, говорил, мол, что я не знаю боли.

– Это не боль, это неудобная тяжесть в брюхе. Не дрейфь, сейчас подгоним машину, отвезём, кишки тебе прочистят, и будешь бегать, как новенький. Только не подыхай раньше времени. И хватит тоску нагонять, ладно?

* * *

Сержанта взяли под руки и помогли спуститься к подъезду, где уже стоял, отплёвывая едкий дым, старый уазик комдива. На казарму снизошёл сон, но Фикса не мог найти себе места. Нет, это не было переживание за Андрея. Это была тоска по неосязаемому, нематериальному. Приступ, согнувший сержанта, вдруг неожиданно поразил старого – а жизнь-то хрупкая штука.

Фикса достал из тумбочки лист бумаги и стержень. Долго смотрел на белый прямоугольник, затем начал чертить фигурки. Неожиданно на листе появилась строчка, написанная неряшливыми, острыми буковками: «Сколько буду я пахнуть ваксой…» Далее прилепилась вторая строка, ещё более безобразная каллиграфически, третья, пятая…

Сколько буду я пахнуть ваксой,

День живуч и похож на икоту,

За окном неотмытой кляксой

Продолженье всё той же субботы.

Чёрным рядом стоят столбы,

И безглазые щерят плафоны,

Я иду по проспекту войны,

А на плечи давят погоны…

Светало. Фикса подошёл к окну, открыл старую скрипучую раму. Свежий ветер приятно дунул в лицо и позвал за собой.

Фикса не спеша, будто во сне, взгромоздился на подоконник и, оттолкнувшись ногами, вылетел вон. Он мог сразу полететь домой, но неожиданно решил не спешить. Сильный ветер сдувал дембеля в сторону леса, но солдат одним лишь усилием воли разворачивал тело в сторону стихии. Неожиданно ветер умолк, и Фикса почувствовал себя свободным. Он кружил над казармой, подобно мотыльку, стремящемуся загасить пламя электрической лампы. В глазах срочника горел металл, кожа плавно обрастала огромными шипами.

– Я птица! – орал безумец, и снова поднимался ветер. Его порыв срывал шифер с убогого строения. Здание медленно разваливалось по кирпичику.

Внезапно из хаоса пыли и почти материального рёва выпорхнул сержант. Его маленькие крылышки еле тянули тучное тело.

– Вот видишь: чем меньше боль, тем меньше крылья! – ревел Фикса.

– Ну зачем ты это устроил? Я так хотел выспаться.

– Сейчас не время! – голос старого утраивали молнии, он был великолепен в своей одержимости.

Сержант опять нырнул в хаос, но через минуту появился с чемоданом.

– Я, Серёжа, лечу домой. А ты плохо кончишь, ты всегда был идиотом.

Фикса совсем выбился из сил. Вены на шее вздулись.

Подул северный ветер, и солдат понял, что нужно решаться.

Турбодвигатель сердца взрывается от усилия воли – вперёд! В небе завертелась огромная бетономешалка. Фикса в битве со стихией теряет уши и голову, ноги и туловище. Сергея нет, осталась лишь арматура из крыльев, глотки и сердца. Он парит и видит, как тщетно пытается оторваться от земли его пурпурный от страха командир.

– А! – кричит глотка с крыльями. – Это ты говорил про боль? Я всё это устроил для тебя! Наслаждайся!

Фикса уже не видит, ибо у него нет глаз, но он чувствует…

Бункер

Это было в то время, когда «вау» и «упс» в России почти уже вытеснили «ого» и «ой». Цивилизация, разменявшая третье тысячелетие, поменявшая Пушкина на Донцову, придумала слова «зво?нят» и «ло?жут». И недалёк час, когда закопают последних, кто помнит наверняка, как это по-русски…

Отошедшее от либеральных ценностей, успокоенное и жующее, общество пропитывалось идеями жизни по кредитам, тупо стремясь к обыденной стабильности и благополучию.

* * *

– Да кто попрёт-то? Китайцы? – размахивал пивным стаканом слесарь Юрий. Он только что закончил рабочий день в автомастерской и перешёл через дорогу глотнуть пенного напитка. Худой, морщинистый – по его лицу, видимо, катались танки. Но глаза, почти детские, сохранили какой-то искристый цвет молодости, россыпь костров юности. А может, это сделал своё дело отблеск неоновой вывески на пивной.

За одним столиком со слесарем сидел директор мелкой рекламной фирмы и щёлкал фисташки, тщательно обсасывая солёные скорлупки. Директор был моложе, но макушку его уже тронула залысина. Дорогой костюм и галстук, итальянская сорочка и лакированные туфли очень не вязались с антуражем придорожного дешёвого кафе. Кареглазый, вдумчивый, он смотрел на Юрия, будто зритель в театре: отстранённо, но с интересом.

– Я тебя спрашиваю, Максим.

Слесарь привстал с пластикового стула и протянул свой стакан директору, для того чтобы чокнуться:

– Давай за Россию?

– Давай, – вяло ответил рекламист, поднимая бутылку.

– Дзинь, – озвучил удар кубков слесарь. – Никто на нас не замахнётся теперь. Россия, сам знаешь!

– Нет, – Максим оживился, – Юра, я же тебе об ощущениях своих говорю. Война скоро. Понимаешь? Вот, может, этот прекрасный летний вечер, когда мы с тобой пьём пиво, последний. А завтра – бух! И всё!

– Что? – испуганно переспросил слесарь.