Пляска демонов

До восшествия короля Иакова I на Английский престол Дандренан был родовым аббатством Максвеллов, из клана которых выбирались настоятели. При короле Иакове католическое аббатство было отписано в собственность Короны и прекратило существование. Действовать продолжала только монастырская церковь, ставшая теперь приходской и к тому же англиканской. Во времена Реставрации Дандренан с баронским титулом был пожалован внуком короля Иакова, носившим тоже имя, сэру Роберту, младшему сыну лорда Роберта Максвелл-Хэриса, графа Нитсдейла, в качестве награды за вековую преданность клана Максвелл дому Стюартов. Местный приход стал уплачивать баронам Дандренан баналитет за беспрепятственный доступ к церкви и кладбищу. Кроме того, приход пользовался луговыми пустошами Максвеллов в качестве альменды для выгона своих коз и овец, за что уплачивал полевую подать, называвшуюся во Франции шампар. Так же местные крестьяне на болотах Максвеллов добывали торф для собственных нужд, за что платили талью. Еще полвека назад торф в Дандренане добывали в промышленных масштабах, отправляя его в Глазго и Карлайл, но со временем запасы иссякли, выработки заболотились, и теперь торф шел только для отопления местных жилищ. Из этих трех источников и складывался нехитрый доход Дандренанского манора и во всех случаях посредником между приходом и лордами выступал пастор. Но у нынешнего владельца с нынешним пастором отношения были самые натянутые, что не могло не отражаться на своевременности и размере поступлений.

Пастор не стал утомлять юного Максвелла своим присутствием и вернулся обратно в деревню, где и жил, не удосужившись даже полюбопытствовать о причинах неожиданного приезда Френсиса – настолько ему были безразличны дела лордов, главное, что он соблюл приличия. А Френсис, довольный, что быстро отделался от жуткого прислужника королевы и Церкви, пошел дальше оценивать состояние аббатства. Оно являло жалкий вид. Помимо бывшего братского корпуса в Дандренане обжита была только монастырская гостиница, причем частично – отапливались и убирались лишь несколько комнат для очень, очень редких гостей Максвеллов, которых с каждым летом становилось все меньше и меньше, покуда и совсем не стало. Старинный скрипторий – центр культуры и книжного дела в Голлоуэе в Средние века – давно разрушился, удалось спасти лишь немногие старинные манускрипты. Максвеллы даже не озаботились разобрать завалы. В лучшем состоянии были покои отца-настоятеля и трапезная, к которой были пристроены старинные пекарня и кухня. Хотя все эти помещения были не обжиты, давно заброшены, а оконные проемы забиты досками, но зато здания крепко стояли на своих древних каменных фундаментах и использовались исключительно для игр молодого лорда. Огромные внутренние пространства оставляли столько свободы для размахивания клейморами и алебардами, что юный Френсис отдавался этим занятиям с самозабвенным упоением, а гулкие отзвуки эха под высокими сводами переносили его в гущу сражений рыцарских времен. Весь пол был усыпан покрошенными в щепки скамьями, столами и прочей никому не нужной мебелью, которая изображал врагов Шотландии, Трона и Римской церкви. Беззаветно отдавая солнечные летние дни играм под мрачными сводами, куда едва проникали лучи света, Френсис будто хотел изменить неумолимый ход истории. О, если бы стойкий и преданный своей королеве, воспетой Шиллером, не знающий обмана и бесчестья, как про него говорила сама Мария Стюарт еще находясь в заточении в замке Лохливен, лорд Хэрис не потерпел поражение при Лэнгсайде!… О, если бы граф Мар одержал победу при Шериф-муре над предателем Родины Аргайлом!… Тогда бы судьба Шотландии сложилась по-другому, и народы по обе стороны Солуэй-Ферта не оказались бы в рабстве у мелких лавочников и жадных торгашей, отравивших своей людоедской чопорностью и пуританской бесчеловечностью весь прежде свободный мир, ставший теперь колонией Британской империи. Не об этом ли еще лет 300 назад тому мечтал проклятый чернокнижник Фауст, как о том написано у Марло:

И Африку с Испанией заставлю

Быть данниками трона моего.

Германский император и другие

Державы будут впредь существовать

Лишь с моего на то соизволенья?

И если все эти маниакальные мечты сбылись теперь у Френсиса пред взором, так ли уж наивны, его собственные должны были казаться? И посему до самого последнего мгновенья лета, ушедшего совсем недавно, когда уж Френсису исполнилось 17, под сводами старинного аббатства еще звучали боевые кличи:

– Вперед, Гордоны! Не робей, Стюарты! Смерть вигам! Да здравствует король!

Даже сейчас, обнаружив позабытый с лета палаш, он с удовольствием исполнил несколько фехтовальных приемов, однако от этого занятия его отвлек зять Дункана и Маргарет. Он с женой каждое лето поселялись в поместье и обслуживали господ. Теперь зять мажордома привел милорду коня, которого Френсис именовал Лэм. Они хорошо знали друг друга – последние пару лет именно эту лошадь каждый раз по приезде Максвеллов в Дандренен нанимали для юного барона. Лэм был своенравен и упрям: когда его пытались подгонять стеком, она начинал лягаться, будто дикий мустанг на техасском родео, о которых Френсису рассказывал папа. Поняв, что Лэм не потерпит подобного обращения, Френсис выбросил стек и попытался управляться одними поводьями и коленками. Поначалу Лэм не оценил этого гуманизма и понес Френсиса, надеясь и вовсе сбросить с себя седока. Но юноша судорожно вцепился в луку седла, и после двух часов безумной скачки животному пришлось смириться. На том и порешили: Лэм терпел на себе Френсиса, а тот терпел его своеволие и капризы. Со временем они привыкли друг к другу и, встретившись теперь снова, Лэм узнал милостивого лорда, а Френсис обрадовался старинному знакомому. Пока зять Дункана седлал Лэма, Френсис с ним помиловался, а потом, лихо вскочив в седло, галопом помчался по вересковым пустошам, навстречу чахлому Солнцу. Весь день он ездил по торфяным болотам и унылым лесам, испещренным ручьями и канавами, в которых прежде добывали торф, и которые теперь заполнились гнилой стоячей водой. Френсис любил эти дальние прогулки – и пешие, и конные – с мамой и папой. В Голлоуэе у него были свои, близкие сердцу, места, которые он непременно посещал каждый раз, когда приезжал сюда. Это было подобно какому-то обычаю рыцарских времен – душа Френсиса была связана с суровой и бесплодной шотландской землей какими-то вечными, нерасторжимыми узами. И если бы его спросили, какое у него самое любимое место на свете, он бы, не задумываясь, ответил – Париж, но если бы встал вопрос, где его родимый край, он бы после мгновения раздумья, тихо и робко сказал, стесняясь своих чувств: посреди березовых рощ Каледонии, поющих на ветру старинную и заунывную песню многих поколений его предков.

В тот первый день юный баронет успел побывать и на озере Киндар, и на берегу реки Нит, протекавшей по живописной долине, некогда целиком принадлежавшей предкам Френсиса, а ныне отделявшей Дандренанский манор от родового Гнезда Жаворонка, отобранного после поражения якобитского восстания 1715 года у сэра Уильяма Максвелла и переданного во владение побочной ветви клана вместе с титулами графов Нитдсейлов и лордов Хэрисов. За свою преданность Стюартам лорд Уильям был наказан еще и тем, что после смерти не обрел упокоения в Кэрлавероке, как все его предки, а был похоронен в Вечном Городе, где жил в изгнании. После пресечения его ветви уже в следующем поколении, Гнездо Жаворонка могло бы перейти по наследству к внучатому племяннику Вильяма Максвелла – Арчибальду, внуку сэра Роберта, первого барона Дандренан, и прадеду нынешнего барона Дандренан, носящего то же имя. Однако по воле Ганноверских узурпаторов дандренанские Максвеллы не могли теперь именоваться даже лордами Хэрис и графами Нитсдейл. Бросив полный смиренной тоски и обреченной грусти взор на Кэрлаверок и пожухшую, по-осеннему серую и невзрачную долину Нита, Френсис Максвелл поскакал на песчаную отмель Солуэй-Ферта, в то место, где, как ему представлялось, Мария Стюарт, еще будучи королевой, отбросив последние колебания, сделала роковой шаг в лодку, которая доставила её на предательский английский берег. С бушующего залива дул ледяной соленый ветер, чуть ли не выбивавший хрупкого лорда из седла. Однако из надменной гордости, унаследованной от спесивых средневековых баронов, Френсис специально подставил порывам вихря свое нежное, по-детски милое личико. Ему даже доставляло удовольствие терпеть хлесткие удары соленых брызг. Когда Френсис уже к вечеру вернулся в Дандренан, все лицо его было красным и опухшим. У него был вид безвкусно нарумянившейся престарелой кокотки, но люди, усердно работавшие в аббатстве, не были знакомы с этим явлением, а потому юный лорд произвел на них жалостливое впечатление ребенка, изощренно побитого за свою строптивость. Все они почтительно кланялись баронету Дандренан, а за спиной его хихикали. Он милостиво принимал изъявления преданности, а про себя раздраженно думал: «Как много чужих и посторонних людей. И главное смотрят, как мы живем, всё замечают, а потом будут обсуждать». Как можно понять, Френсис не любил публики и стеснялся посторонних людей, а потому, то обстоятельство, что весь дом вытрясали, вычищали, и работа кипела, нисколько не порадовало юного лорда.

Чем дольше морская соль оставалась на лице Френсиса, тем сильнее она производила раздражение. Всю жизнь юный лорд Максвелл страдал только от собственной глупости, упрямства и тщеславия. Он признавал одни свои ошибки, а потом совершал другие. Но никогда не жаловался, а лишь терпел. Характер, которые его родители воспитали в себе в силу обстоятельств жизни, их сын воспитал в результате собственных капризов. Он велел Дункану отпустить на сегодня людей, а Маргарет приказал подать умыться и сказал, что нужно чем-то помазать лицо, которое все горело и щипало. Он не сожалел о своем приключении на побережье, а просто хотел, чтобы посочувствовали его горю. Маргарет, знавшая Френсиса с рождения, знавшая, что читать ему нотации бесполезно, хотя еще несколько лет назад она и пыталась это делать, за что получила очень резкую отповедь от юного баронета, теперь просто запричитала, заохала и намазала лицо Френсиса сметаной. Перед ужином Фрэнсис смыл эту маску и почувствовал, что лицо уже не так жжет.

После ужина, когда все работники уже разошлись, лорд Максвелл пошел к себе в опочивальню и обнаружил там деревенского парня, румяного, пышущего здоровьем, очень непосредственного, можно даже сказать невоспитанно в обхождении, но веселого. Мы уже сказали, что со взрослыми, над которыми довлели приличия викторианской Англии, Френсису было находить общий язык легче, чем со сверстниками, тем более иного социального круга. Молодой лорд просто испугался парня, прыгнул как пантера из индийских джунглей к своему саквояжу, и выхватил оттуда 6-зарядный револьвер системы Кольт. Парень испугался еще больше и спрятался за одной из резных деревянных колонн, поддерживавших балдахин над кроватью Френсиса.

– Умоляю вас, сэр, не стреляйте! – пронзительно заверещал парень.

– Ты кто такой? – возмущенно спросил Френсис.

– Меня зовут Алистер Дарлинг, я внук Дункана. Он прислал меня к вам в услужение, сэр.

– А-а…. – выдохнул Френсис и опустил револьвер. – А какого черта он присылает ко мне комнатного мальчика, не спросив меня, нуждаюсь ли я в нем?! А может, я хочу la femme de chambres.

Алистер стоял, тупо и непонимающе глядя на заносчивого лорда, а Френсис продолжал:

– Прислуга совсем страх Божий потеряла, никакого уважения к своим благородным сеньорам!

Видя, что его ирония совсем не доходит до сознания Алистер, а лишь вызывает в нём еще больший страх и безотчетное сознание собственной вины, Френсис махнул рукой:

– Ладно….

Алистер понял этот жест совсем не так, как его разумел виконт, и даже не соизволив поклониться, двинулся к выходу. Френсис понял, что если и дальше продолжит играть дурного средневекового лорда, то завтра утром снова останется один. Поэтому совсем милостиво пояснил смысл своего последнего слова:

– Ладно, оставайся, служи честно, деньги зарабатывай, – оставив Алистера в полном недоумении относительно того, чего же все таки хочет молодой лорд и как следует понимать его резкие и как будто ничем не мотивированные смены настроения.

Френсис убрал кольт под свою подушку, а про себя подумал: «Вот так веками люди и не понимали друг друга».

– Значит, говоришь, тебя зовут Алистер? – пристально разглядывая нового слугу, спросил Френсис.

– Да, милорд.

– Когда отвечаешь или обращаешься, надо кланяться.

– Виноват, не обучены.

Френсис усмехнулся. Алистер ему совсем не нравился – широкие, мясисто-грубые черты лица выдавали самую примитивную душевную конституцию, не лишенную однако искренней доброжелательности. Эдакий неумный, а от того добрый деревенский великан. Френсис давно уже заметил, что чем больше человек думает, тем меньше он находит в других людях оснований для любви к ним. У Френсиса никогда никого не было рядом, кроме мамы и папы, и он вполне привык к этому состоянию. У него не возникало потребности чем-либо делиться с кем-то другим, скрыв это от родителей. Иначе говоря, ему не нужны были друзья, но теперь, пребывая совсем один в угрюмом северном графстве, он ощущал, что неплохо иметь рядом не друга, но компаньона или верного слугу, в любом случае, человека ниже себя по достоинству, однако связанного с тобой, как Лепарелло с Дон-Жуаном. Вот только чем связанного? Деньгами, возможностями или безысходностью? Что вообще связывает людей друг с другом?

Френсис не хотел сейчас думать об этом. Он лишь дал слуге инструкции, как ему следует вести себя, а главное всегда быть так близко, чтобы до него можно было дозвониться или докричаться, и лег почивать.

III

Смерть! Старый капитан! В дорогу! Ставь ветрило!

Нам скучен этот край! О Смерть, скорее в путь!

На дно твоё нырнуть – в Ад или Рай – едино! -

В неведомую глубь – чтоб новое обресть!

Бодлер «Плавание», 8

Однако, как это было ни странно, после целого дня в разъездах на свежем воздухе, Френсис никак не мог уснуть. А когда сон не приходил к нему он начинал фантазировать. После некоторого знакомства с юным лордом любезный читатель уже вполне может себе представить, что это были вовсе не те фантазии, которые столь часто одолевают обычных молодых людей в 17 лет – Френсис был еще сущим ребенком для мечтаний о шатобрианосвких сильфидах или эльфийских девах Гир-Карлинг или Скэнтли Мэб. Не были эти фантазии и примитивными условностями «вот хорошо было бы стать лордом-канцлером или даже вице-королем Индии», нет, Френсис сочинял про себя вполне сюжетные истории с персонажами, диалогами, приключениями, иногда сам он не был их участником, а происходили они с кем-то иным в прошлом или настоящем, с кем-то, кому в ином, зазеркальном мире, посчастливилось в жизни больше, чем самому Френсису в этой реальной действительности. Каким бы сумасбродным играм и фантазиям Френсис не предавался, сколько бы не наносил себе увечий старинным оружием, складировавшемся в аббатстве Дандренан, сколько бы он не провел бессонных бдений, куда бы он не оправлял героев своих сказаний – в Эдинбургскую темницу или в дебри Индостана, Френсис всегда оставался прожженным реалистом, циничным скептиком, никогда не позволявшим своим фантазиям брать верх над рассудительностью и помыкать собою. Он мог верить в прошлое, но нисколько не верил в будущее. Единственным приключением, которое ему предстояло в жизни, как он отчетливо понимал, глядя на своих родителей, могла быть изнурительная борьба за честь и достоинство с тем обществом, в котором эти понятия уже давно продавались и покупались за пенсы и сантимы.

Сон уже очень долго не приходил к Френсису, ему это порядком надоело и на ум пришла история, будто некая группа людей находиться под властью некоего тирана, и он – Френсис – участвует в подавлении свободы. Отрицательные персонажи, всякие злодеи и предатели, гонимые, презираемые и всегда одинокие неудачники, одним словом те, кто находил в себе душевные силы, чтобы бросить вызов тем нравственным условностям, которые якобы всеми одобряются, но никем не соблюдаются, привлекали Френсиса с 11 лет, когда мама впервые прочитала ему «Королеву Марго» и Френсису почему-то больше прочих пришелся по душе образ герцога Франсуа Алансонского. Однако вернемся к ночной истории самого баронета Дандренан. Расправа с патриотами происходила на некой поляне, поросшей нежной зеленой травкой, своего рода арене амфитеатра, как будто окруженной зрительскими трибунами, на одной из которых восседал тиран. И вот сделав для него подлое дело, Френсис решил подняться на трибуну, но обнаружил, что зеленая поляна вся окружена водной преградой, наподобие рва вокруг замка Кэрлаверок. И никак не перейти. Отступив, Френсис обнаружил, что вода уже полностью залила поляну, и он стоит по щиколотку в прозрачной воде и видит под ней нежную зелень трав. Френсис бросился по воде на некую стрелку, выступ, полуостров и там ему на шею накинули петлю, но не затянули, так что он ещё успел грозно протянуть палец в направлении тирана и послать ему проклятие, пообещав, что оно исполниться через 30 дней. После этого, Френсис сам, подобно Мюрату, дал отмашку палачу, сидевшему где-то наверху – то ли на перекладине виселицы, то ли на помосте эшафота, – и тот, повинуясь приказу Френсиса, затянул петлю и тело юного лорда Максвелла безжизненно повисло над водой. В этот момент Френсис почувствовал, что Алистер трясет его за плечо и что-то говорит. Френсис открыл глаза в темноту.

– Тебе чего? – недовольно спросил он слугу.

– Вы кричали, милорд…. Я так испугался!

– Когда я кричал? о чем ты говоришь?

– Да, вот только что, милорд. С минуту назад. Я сразу бросился к вам.

– Не может быть, я не кричал сейчас.

– Это, верно, вы во сне.

– Да, я не спал!.... – убежденно воскликнул Френсис и тут же подумал: «Так это был сон»?

А вслух спросил:

– Так я действительно кричал?

– Именно так, милорд, иначе я не стал бы вас беспокоить.

– Я не помню, чтобы я кричал.

– Так это было во сне, вам, верно, причудилось что-то страшное.