Солдатская доля. Роман о такой далекой, но такой близкой войне
Смутный взгляд карих глаз пулемётчика почему-то заставил Емельяна именно себя почувствовать неудобно из-за шутки товарища, и он толкнул того в плечо:
– Да ладно, будет, не отвлекай человека.
С невозмутимым видом тот продолжал чистить оружие. Зорин усмехнулся и предложил:
– Вон на тюки давай присядем.
В амбаре было теплее лишь градусов на пять, чем на улице, пулемётчик пока разбирал детали, – станина аккуратно была убрана с ящика на пол, потом принялся смазывать затвор, затем счищать нагар с длинного ствола. Емельян даже невольно залюбовался красотой огнестрельного оружия.
– Вот бы с такого пострелять, – медленно произнёс Алексей.– Ведь когда-нибудь придётся и из этого дракона по фашистским гадам пульнуть.
– Пулемёт ведь опытным доверяют, как Мустафа, который порох нюхал…
– Я и не хуже Мустафы с такой штукой управлюсь, – отрезал Алексей.
– Сегодня пока нам с дровами доверили управиться, а дальше видно будет, – подытожил Емельян.
Помолчали, глядя в запылённое стекло, как бойцы рубят и пилят деревья.
– У меня всё из головы не выходят те парни, что по два танка на каждого встретили, – вдруг признался Злотников, – ведь большой бойцы…
– Брось, времена вон какие страшные, вот люди и гибнут. Где командиры-то были, чего зевали с подкреплением? – резонно заметил Зорин.
– У них комдив через два дня после них тоже погиб. Панфёров, кажется…
– Панфилов, – бросил фамилию как отрезал пулемётчик, – Иван Васильевич.
Карий взгляд стал ещё более хмурым и сосредоточенным.
– Ну видишь, вот и поправил нас опытный боец, пусть земля им всем будет пухом, – вздохнул Алексей.
– Точно, в газете так и писали, панфиловцы они, двадцать восемь их было, двадцать восемь и погибло.
Звук щелчка пулемётного затвора, казалось, разорвал воздух амбара, с ящика свалился ключ. Боец всем телом развернулся к друзьям и, тяжело задыхаясь, произнёс:
– Врешь! Все живы, все до единого! Все, и Диев, и Панфилов, и Добробабин, и Москаленко, все… Все до единого живы и рядом живут, ясно?
Зорин громко присвистнул на такую тираду, а Емельян оторопело смотрел в налившиеся яростью глаза стрелка, их выражение явно не сулило бойцам ничего хорошего.
Вновь первым отреагировал Зорин:
– Да брось, боец, мы же не знали, что они друзья твои, окстись… Не подумай плохого, мы памятью-то дорожим.
Сжав кулаки, тот прислонился к ящику:
– Други мои, ушли вы и никаким газетным строкам вас не вернуть.
Смахнув выступившую слезинку промасленным рукавом гимнастёрки, спросил:
– Спирт есть?
– Это да, сейчас помянем, – засуетился Лёха, у которого всегда булькала заначка во фляжке. На замечание Кудрина всегда остроумно отвечал: «Зима ведь, вода мёрзнет, а спирту хоть бы что».
Первый глоток будто бы испил через силу, два последующих пошли уже смелее. Оторвав фляжку от губ, отдал её обратно Зорину.
– Я смотрю, из новобранцев будете?
– Мы с резерва, с Дальнего Востока, – ответил Алексей и тоже припал к фляжке, но лишь чуть пригубил, с Прохором Кузьмичём на спирте не пошутишь, живо учует и накажет строго.
– Нас встретили тоже необстреляными, а сюда приехали меньше месяца назад, – карие глаза буровили стену амбара.
Продолжил монолог не моргая:
– В поле всю ночь окопы рыли, сначала для самих себя, потом секреты, для пушек немецких. Было нас у Дубосеково целая рота, это на нашем участке двадцать восемь, остальные оборону за дорогой держали. Одно орудие даже выделили, ух, и помогло ведь оно нам в бою.
Короткими грязными пальцами достал пачку, потряс её, пока из прорези не показался серый цилиндр папироски:
– Политрук наш, Василий Георгиевич, широкой души был человек, любой из их породы политработников о героизме язык чешут, сидя в землянке командирской, да о долге перед народом и Сталиным, а сами жопы свои под пули подставлять не торопятся. Он же совсем другой закваски был, патриотом… И погиб он по-настоящему, со связкой гранат в руке.
Продолжил лишь тогда, когда сигарета укоротилась на треть, причём очень необычным вопросом:
– Сами то откуда будете?
Вопрос прозвучал неожиданно.
– Я с Твери, – ответил немного погодя Лёха.
– С Алтая, – отозвался Емельян.
– Земеля, – заискрились карие глаза, – будем знакомы, Иван.
Протянул друзьям по очереди широкую мозолистую ладонь.
– Емельяном звать.
– Емеля-земеля, вона как звучит… Ну а меня Лёхой, – всё острил Лёха.
– Забавный ты какой, Лёха. Задор, как и злость, на войне полезными бывают… Вот у нас Димка Тимофеев остряк всей роты, как и я, кое-как из этой передряги выбрался…
– Так и что, много кто выжил? Чего тогда в газете написали? – недоумевал Емельян.
– А кто их на хрен разберёт, чего они нас похоронить всех решили. Пропаганда, мол, умираем и не отступаем, мол, – неопределённо пожал плечами Иван.
– Ну а ежели самому-то пойти разобраться, объявится, мол, живы люди, – предложил Зорин.
– Оно мне надо, разбираться, не здесь сгинешь, так после в другом месте… Разбираться, – несколько волнительно протянул последнее слово пулемётчик.– Там, почитай, почти вся дивизия полегла, не только одна наша рота, комдив сам сгинул… Ну это всё к чертям, про ребят написали, что они герои, молодцы, не смолчали, и на том спасибо, остальное хрен с ним…
Пора было уже приступить и к дровам. Сквозь окно было видно, что бойцы на улице уже освободили одну двухручную пилу, но Емельян с Лёхой будто бы приросли к амбарному тюку, желая ещё хотя бы на пяток минуток остаться поговорить с героем, живым свидетелем смертельной схватки.
– Страшно ведь бывает? – задал вертевшийся всё время на языке вопрос Емельян. Спросил и тут же укорил себя: «Ещё чего подумает, что трус его земляк. Молокосос.»
Ответ последовал удивительно быстро, будто стрелок уже был готов к нему:
– Страшно, когда снаряды летя и разрываются рядом. Окоп сразу чувствуешь своей могилкой, а поле своим последним пристанищем. Немцы всегда с артиллерией наступают, без неё то и не воюют никогда.
Раздавив окурок о дощатый пол, он хлопнул рукою по своей коленке:
– Вот какое западло, ребята, как ночью лопатой землю ковырять, так она еле-еле поддаётся. Зато немецкий снаряд вырывает куски её просто на раз. Перепахал он с утра, значит, этой землицы будь здоров, танки на нас пошли. Только ведь танки одни погулять не выпустили, пускают строго лишь с пехотой, порядок у них немецкий, стало быть, такой.
Друзья даже поразились смене интонации рассказчика, из трагически печальной она перешла в более оптимистичный, как будто ни в чём ни бывало. Емельян про себя отметил: «Видать, на нервах».
А рассказчик всё продолжал:
– Я то с напарником подалее расположился, сбоку от позиции, пулемёт Василий Георгиевич, политрук наш, пожелал отдельно в засаду поставить, очень неглупый расчёт в этом был… По первости мы то совсем не высовывались, не стреляли, танки ближе к себе подпускали, а орудие наше единственное прямо напротив пулемёта на опушке стояло, – протянув руку, будто визуализируя картинку на стене амбара, пробормотало боец.
– Молодой момлей был, но упёртый и храбрый, при обстреле не спасовал, отлично его замаскировал. Обманных щелей фрицам нарыли, они по ним и лупили, – усмехнулся он в конце тирады.
Вновь полез в карман за папиросой, а некурившие Емельян с Лёхой, как заворожённые наблюдали за ним, совсем позабыв для чего они прибыли н этот край села.
– Одной пушкой все танки не побить было, хороший запас был гранат, птэров, бутылок с зажигательной смесью. Это летом же в начале надо было поджечь её с тряпки, а потом швырнуть, да поточнее, ведь сколько народу на них пообжигалось…
Перекатил губами цигарку из одного угла рта в другой:
– Ну а теперь то «чиркаш» придумали, черканул его да и передал фашисту наш пламенный русский привет. Таких-то приветов у нас штук восемьдесят, четыре ящика было.
Едкий дым тянулся к потолку амбара.
– Дружок мой, Колёк Москаленко… Самым мастером кидать эти бутылки был, в круг диаметром пять метров с восьмидесяти попадал… Усмехаетесь? Командир роты тренировал на совесть: и в круг на точность кидали, и деревянную конструкцию наподобие танка готовили, размером, как с него самого, вместо пушки бревно воткнули… Катали её на колёсах да учились подбивать, наукой воевать вот уж были подкованы неслабо.
Вдруг сумбурно выругался, передёрнув плечами:
– Известно что, немцы техникой да стратегией брали, на всю нашу дивизию тогда до двух сотен танков пёрло, да ещё и пехота. Перла, значит, гуртом, неторопясь, еле-еле, подпустили мы её где-то на сотню метров да как влупили из всех стволов, пушка заговорила. Встали первые гробы ихние, немецкие, серые, небо коптят, дошли, значит, до Москвы, а как же!… Я же своего зверюгу до лучших времён приберёг.
Слёзы наворачивались на глаза бойца по мере углубления в рассказ:
– Единственное орудие наше они всё-таки подбили, замолчала артподдержка, но и сами в атаке своей захлебнулись… Вторая волна уже через пару часов подобралась, эти махины стальные воюют да дождичком себе свинцовым поливают. Повезёт, так найдёшь себе укрытие, в земельку завернёшься, не то раздавит, расплющит гадина… Ну и мы их били, ох как мы их били! В борт, под башню, да ребята такие лихие, что в смотровую щель фрицу за здорово живёшь попасть могли…
Мотнул головой в сторону своего оружия, прокомментировал:
– На моём-то «максиме» задание особое было, оторвать пехоту от танков, с чем мы с ним, моим дружищем, с удовольствием справились… Так ведь, посчитать, голов восемьдесят немецких чертовских положили на том поле, так только я один…
Впервые за всё время рассказа на его лице появилась улыбка:
– А танков то, почитай, числом до пятидесяти горело, не врут эти газетные писаки. Хоть и не люблю я этих корреспондентиков, их бы самих в окопы, прочухать, что такое война.
– А про слова, про Москву, что за нами? Тоже врут? – осторожно спросил Злотников.
– Вот Василий Георгиевич, политрук наш, человек пламенный и горячий был, патриот и речь какую угодно мог ввернуть. Здесь уже не поспоришь, сам не слышал, но могло быть… Только и зацепил я краем глаза, как он в измазанном грязью полушубке, а щеголял он в нём белоснежном, дорожил такой вещицей. Значит, выскочил он из смотровой щели через дымы да швырнул гранату в танк, затем поджёг бутылочку, но выполз следующий хищник из дыма да срезал пулемётом Василь Георгиевича… Про слова его последние не знаю, я далеко ведь от него оборону держал…
Резко встал в напряжении весь с места, захрустели старые суставы:
– Ну а потом ведь меня самого и накрыло снарядом, бухнул, сволочуга, прям рядышком… Сильно меня оглушило, будто забылся я… Очнулся, когда уже смеркалось, весь день, почитай, дрались. Тишина-то какая на поле, будто бы в раю оказался. Вражьи махины только сгрудились чёрными пятнами, трупами серыми стелились… Бить их можно ребята, они сейчас натуру свою показали, прут своей наглостью и нахрапом, а мы их стойкостью и сноровкой берём, ещё и не так бить будем, и в хвост, и в гриву ещё погоним до самого их мерзкого Гитлера, где там эта шваль вся сидит…
Опёршись рукой на ящик, крепко рукой обхватил пулемёт:
– Оружие у нас не слабже их, тамошние пушки только поточнее бьют, вот и всё. Да эта точность и не значит ничего вовсе, против ребят таких… Гриша Петренко в смотровую щель танка попадал, шмалял точно, будь здоров… Яша Бондаренко бегал от щели к щели и так четырёх зверей приструнил, а Никита Митченко так и вовсе умудрился забраться на башню танка и прямиком в люк горящую бутылку закинул, устроил чертям ад… Попомните меня, с такими ребятами немцам точно крышка придёт.
Выходили друзья из амбара смутные да ошарашенные:
– Вот это герои, брат, вот это подвиг! – вздыхал Алексей.
– Есть же сила в нас, брат, однако… Человек после такой мясорубки и дальше в пекло лезть готов… Боевой у нас народ, огнеупорный, а сейчас ещё мы с Сибири и Дальнего Востока подтянулись. Крышка оккупанту, – рассуждал Емельян.
Долго потом они ещё высказывали свои мысли о подвигах и геройстве за двуручной пилой.
Глава вторая
Уже минут двадцать как горят костры в ночном поле, уже замерзли руки держать оружие, но команды идти в бой все еще нет. В растоптанных валенках и нульцевых ватниках всё равно было холодно. Только густые ели маскировали роту морских пехотинцев, вокруг в чистом поле не было видно ни зги.
Старшина передал команду ориентироваться по кострищам, двигаться по маршруту от костра к костру.
Вот, наконец, взлетает красная ракета, рота выбирается из леса, быстрыми перебежками люди продвигаются по полю, крики «ура» и любой другой разговор запрещен- приказ комбрига ясный: соблюдать скрытность до сближения с противником.
Емельян бежал рядом с Мустафой, чувствуя между лопаток струйки пота, а татарин вовсе даже и не запыхался. « Вот черт выносливый» – думал про себя Емельян. Снег был неглубокий, но валенки всё же увязали глубоко, передвигать ноги приходилось с трудом.
Через полчаса появились очертания деревенских домиков. Рота подошла к ним бесшумно, немцы начали стрельбу с явным запозданием, атаки совсем не ожидали.
Емельян смутно видел силуэты домов, фигуры людей, тело как будто двигалось в невесомости. В самом первом бою разве сообразишь что-либо. Сердце долбит, как пулемёт, семь потов под ватник сошло, ноги ватные, руки смёрзли. Мда, он явно не так представлял своё боевое крещение.
Справился с волнением, заметил немецкую траншею. С воплями из неё выбежали три фигуры. Присел на колено, вскинул винтовку- Бах! Один немец ничком уткнулся в снег, другие бросились в рассыпную. Краем глаза Емельян замечает татарина, тот броском настигает уцелевших и пронзает штыком одного из них. Татарин был опытным бойцом, и Емельян посчитал полезным в бою держаться рядом с ним.
Из траншеи выбегают еще двое и тут же становятся жертвами русских штыков. Мустафа подбегает к двери и бросает внутрь ручную гранату. Взрыв, всполохи пламени, довольный татарин скалит зубы:
– Уууу, шайтан, давись, фриц!
Дальше был суматошный бег по деревенским улицам. Утлые хаты перемежались с пепелищами, брошенными грузовиками, мотоциклами, техника, по большей части, горела. По улицам метались перепуганные лошади, судорожная паника охватила и немцев. Пулеметные расчеты были сразу же блокированы и подавлены. Много фрицев погибло в штыковом бою.
Емельян, Мустафа и ещё два десятка бойцов пробились к центру деревни и с ходу выбили немцев из добротного дома, как оказалось, из комендатуры. Полотнище со свастикой упало в грязный снег. Но продвинуться дальше помешал внезапно возникший пулеметный огонь. Немцы стреляли из подвала старой церкви, расположенной метрах в двустах напротив комендатуры.
Морпехи залегли. Прямо до церкви добраться не представлялось возможным. Старшина жестом приказал двинуться в обход. Обойдя здание комендатуры с тыла, Емельян и Мустафа преодолели несколько огороженных загонов, прячась за стожками сена, телегами и повозками. Скрытно подойти еще и помог почти двухметровый сугроб, наметённый с торца церкви.
Ползком по насту бойцы подползли к зданию, но до пулеметного гнезда, оборудованного в подвале, было очень далеко.
Мустафа указал на лестницу, ведущую в подвал. Видимо, сам церковный подвал был очень обширным, как и следовало ожидать, дверь в него была заперта. Бойцы разделились, окружив подвал с двух сторон. Дверь выбили с помощью пары гранат. Под напором ударной волны её вынесло, из глубины подвала раздались выстрелы и крики гитлеровцев.
Из самой церкви доносилось дикое ржание. «В церкви лошади!» – осенила догадка Емельяна. «Устроить в церкви, в святом месте конюшню, это же кощунство!»
Дверь выбили с целью отвлечения внимания, чтобы с другой стороны подвала через малые оконца морпехами дать возможность проникнуть. Такой приказ получили Емельян с Алексеем.
Бойцам потребовалось менее пяти минут, чтобы добраться до окон. Одно из них было завалено мешками, сверху торчал пулемётный ствол, – немцы педантично не оставили без охраны весь периметр подвала.
Бойцы отложили к стене оставшиеся гранаты, их оказалось всего три, потом решили действовать наверняка, так как не знали сколько именно фрицев засело в подвале. Договорились обезвредить немца- пулеметчика и сбить верхний мешок. Со стороны дверей послышалась хаотичная стрельба, приём с отвлечением сулил успех.
Алексей подкрался ближе ударил со всей злости по стволу пулемёта. Потом обеими руками ухватил ближе к прикладу и дёрнул со всех сил на себя. Послышался удар каски о камень, немец явно оказался оглушен. Емельян в следующий момент, перевернувшись на бок, стукнул ногой со всей силы по мешку, мешок брякнулся внутрь. Следом в чёрное нутро полетели подготовленные две гранаты.
Емельян лишь успел укрыться за стеной, как прозвучал взрыв, затем последовал следующий, более оглушительный, видимо, взорвался ящик с гранатами у немцев. Громыхнуло так, что у бойцов уши заложило. Приподнявшись, Зорин кинул еще одну, последнюю…
Внутри подвала воцарилась тишина. Сопротивление врага было подавлено.
Дождавшись, пока рассеется дым, Алексей с Емельяном заползли внутрь через оконце. В нос ударил мерзкий запах, так наверное, только горелое мясо и пахнет. Темнота в подвале была непроглядной, но даже в ней можно было различить отдельные фрагменты столь ужасной картины, что бойцы замерли на месте от охватившего их трепета.
Бесформенные тела в сером валялись в одном сплошном месиве, отдельно в стороне лежали два или три тупа, сложно было разобрать. Также можно было различить разметанные части тел: руки, ноги.
Ворота подвала резко распахнулись, вошли бойцы со старшиной, вместе с ними проник и свет- от увиденного у Емельяна резко сдавило желудок. Он резко согнулся в три погибели и сел на корточки, Зорину также стало похуже, но он сумел устоять на ногах.
Тёмно-красные разводы пролились под каждым немецким телом. Лица были обезображены, попадались даже обезглавленные трупы. В руках они все ещё сжимали оружие. На остатках ящика с гранатами валялась оторванная кисть с единственным уцелевшим из всех указательным пальцем. И ещё стены, обагренные кровью, её запах, чуть теплый, перемещался с запахом гари и, казалось, забивал лёгкие.
Не помня себя, Емельян очутился на улице. Растерев снег на щеках, засунул его даже в рот, затем долго стоял на коленях и отплевывался. Ему казалась, что немецкая кровь комом встала в горле. Подбежал Мустафа, склонился к нему:
– Эмельян, – так по-своему, с акцентом произнес имя, – вставай, вставай! Говори со мной!
Емельян встряхнул головой, словно сбросив оцепенение, посмотрел на товарища, тот бережно подхватил его под мышки и поставил на ноги.
– Не, не… Сам я, – слабо запротестовал Емельян, – сам смогу.
Подобрал винтовку, закинул за плечо, резко выдохнул, собрался с духом. «Бой еще не окончен, нет, нельзя раскисать, нельзя, недопустимо. Идти надо, идти должен…»
Но что-то блекло-алое виделось ему всё равно на стенах хат, бортах грузовиков, на ватниках и шинелях товарищей.
Немцев выбили почти из всей деревни, если можно было назвать так то, что от неё осталось- уцелевшими остались лишь церковь с комендатурой и десятка полтора домов. Остальные строения представляли собой сплошное пепелище. Враг сжёг эти дома, но сполна поплатился за свои деяния. Иноземные солдаты валялись теперь трупами по дворам, сараям, черными островками догорали в подбитым транспорте. И взгляд у всех был одинаковым, мертво-остекленевшим, этот взгляд уперся в небо. Словно с неба пришла кара им за содеянное. Остатки разбитого гарнизона прижали к крутому берегу речушки и там же перестреляли как куропаток. Дольше всех сопротивлялся долговязый офицерик, он вообще пытался удрать на чёрном легковом автомобиле. Но брошенная меткой рукой Мустафы граната подбила авто, офицер смог выбраться, даже добежал до обрыва, не желая сдаваться. Рухнул прямо с обрыва, провалившись по пояс в снегу. Немец был упёртым, выбравшись из сугроба, он добрался до ледяного покрова речки. Судорожно скользя по льду, он почти добрался до середины русла, как лёд хрустнул сначала под левой ногой. Он дёрнулся всем телом, только успел вытащить её, как сразу же провалился всем туловищем- трещина пошла дальше по разлому, другая нога в скользком сапоге не удержалась на поверхности. С берега красноармейцы смотрели на судорожные попытки врага спастись. Ледяная вода быстро сковала серую шинель тяжестью, оккупант пошёл ко дну с истерическими воплями.
Солдаты возвращались в деревню. Для многих это был первый бой, первая война. Для некоторых он же оказался и последним- рота потеряла около тридцати человек.
У околицы перед бойцами предстала душещипательная картина: большая толпа женщин, стариков и детей, оцепенело прижавшихся друг к другу. Прямо на снегу сидели раненые жители, их перевязывали бойцы. На заднем плане бесновался огонь, – горел большой амбар. Крыша и стены его уже рухнули, пламя топило снег вокруг костровища. Тёмный дым стелился в сторону востоку, в сторону Москвы.
Подойдя ближе, Емельян с товарищами обратили внимание на то, что у всех раненых были ожоги.
– Никак сжечь хотели! – вырвалось у старшины Кудрина.
– Так, голубок мой, так! – закричала в истерике из толпы женщина лет тридцати, словно душа вырывалась наружу.
– Собрали нас всех ещё с ночи, в этом амбаре и продержали всю ночь. Как пальба началась они, аспиды проклятые, двери подпёрли и зажгли вокруг.
Гневные возгласы поддержки лишь усиливали трагизм происходящего.
– До чего нелюди додумались. Как их только земля наша их носит! – гневно крикнул Зорин.
– Давить будем гадов! – проскрипел зубами Емельян.
Даже вечно невозмутимый Мустафа издал протяжный гортанный звук, полный ненависти.
Забилась женщина в приступе рыданий, её рассказ продолжил высокий кряжистый старик.
– Дым, копоть, все визжат, матушки мои, ну, видимо, умирать нам дано такою адской мукой… Если бы не хлопцы, сгинули бы, зажглись бы спичкой, – с этими словами дед указал на бойцов, перевязывающих раненых. Среди них был и немец Яков Крейзер.
Старшина подскочил к нему, обнял по-братски:
– Спасибо, дорогой, людей спас… Спасибо! К награде вас представим, всех!
– Я по разговору понял, что они людей в амбаре подожгли, – совсем тихо, еле слышно рассказывал потрясённый Яков, – я одного схватил, прижал к стене, он быстро показал, где людей собрали. Сюда с хлопцами бегом, еле успели…
Подскочил к беседующим и Зорин:
– Молодчага, наш парень! А за тот разговор в вагоне извини, погорячился!
Яков отрешённо кивнул головой.
Внезапно из столпа дыма вынырнули два бойца. С собой вели потрёпанного человека в овчинном полушубке без шапки. По голова и по густым усам его текла кровь. Мужику было уже за тридцать, мелко посаженные зелёные глаза бегали суетливо.
– Товарищ старшина, в подвале нашли, прятался.
Увидев пойманного мужика, толпа жителей заволновалась. Молодка лет двадцати пяти закричала гневным голосом:
– Поймали аспида!
– Товарищ командир! Предатель это, полицай, немцам служил! Гришка, кличка Кабан! Людей мучил! – гневные крики толпы заставили мужика вжать голову и согнуться.
– Они девушку пытали, – тоненьким голоском прокричал мальчик лет одиннадцати в облезлом треухе.– Неместная она, схватили приволокли в комендатуру, секли, потом голую вывели на улицу. Этот её ножом полосовал, я с голубятни смотрел.
«Иуда», «убивец», «каратель», – с такими словами люди наступали на полицая, солдаты стеной обступили жителей, оттащили Гришку-кабана от самосуда.
Старшина крикнул:
– Тише, тише, товарищи! Советская власть вернулась сюда навсегда, предателя будем судить! По всей строгости военного времени, не сдерживая себя от гнева!
Зорин засипел:
– Дай я его кончу, Прохор Кузьмич!
– Ошалел? Я сказал- судить! Отвести особисту.
Только проговорил, как краем глаза заметил вскинутый ствол винтовки. Вскинул руку, отбил предплечьем ствол старшина, пуля ушла в небо. Матерясь, он выхватил оружие из рук Зорина.
– Марш к комроты! Доложить, что деревня наша! Немедленно!
Алексей не сдвинулся, в глазах плясал недобрый огонёк.
– Есть, товарищ главный корабельный старшина! – подчинился приказу. Подойдя ближе, шепнул на ухо, – Прохор Кузьимч, только в глаза посмотрю.
Не дожидаясь разрешения, подошёл вплотную, гневно дыша:
– Девушку то как звали?
Одной рукой взял за богатый воротник, другую положил на плечи.
– Т-т-таня… – заикаясь, произнёс Кабан. Змеиные глаза впились в бойца недоумённо.
– Это тебе за Таню, – тихо и вполне отчётливо произнёс Алексей.
Левой обхватил снизу затылок, правой схватил за подбородок, за жиденькую спутанную бородёнку, дёрнул резко вверх и в сторону. Послышался хруст шейных позвонков. Труп предателя плашмя упал в грязь. Сопровождающие бойцы лишь хлопали глазами, – настолько стремительной была расправа. Потом морпехи дружно одобрили поступок Алексея. « Такие мрази не должны жить, не должны топтать советской земли.»