Солдатская доля. Роман о такой далекой, но такой близкой войне

© Денис Кремнев, 2020

ISBN 978-5-4498-0686-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог войны

Колеса железнодорожного состава стучали размеренно монотонно, их звук далеко разносится по таежным далям. Леса и сопки высились над дорогой, по которому двигался серый эшелон, серые товарные вагоны-теплушки. В вагонах помещались бойцы в черных морских шинелях. На помощь защитникам Москвы выдвигался личный состав бригады морской пехоты Тихоокеанского флота.

Внутри было жарко натоплено, дым махорки стелился до самой крыши. Все пространство вагона занимали нары, расположенные в два яруса. В голове вагона стояли отдельные нары, рядом с ними- стол, неподалеку было уложены винтовки в пирамиду, их охранял часовой. За столом сидел старшина- уже седой мужчина крепкого телосложения с оспинами на лице. Пронзительный его взгляд выдавал в нем человека бывалого. В тонком журнале с твердым переплётом что-то записывал пером с черными чернилами.

Метрах в двух от него с ноги на ногу переминался часовой, дюжий детина двух метров роста, истинный сибирский богатырь. Из-под шапки вились золотые кудри, в могучих руках винтовка казалась игрушечной. На вид детине было не больше двадцати пяти.

– Прохор Кузьмич, разреши с поста сойти, малость прихватило, – на его широком скуластом лице по-наивному детские глаза выражали мольбу.

– Часовому запрещается покидать пост под каким-либо предлогом, матрос Зорин. Устав читай, – монотонно буднично произнес старшина. Не впервой ему было учить молодых желторотиков.

Зорин с минуту хлопал своими пышными ресницами, по всему было видно, что иной реакции он и не ожидал.

– Прохор Кузьмич, а ежели меня сменят? – не унималась бойкая натура.

– Сменят тебя только через час, – последовал невозмутимый ответ старшины.

– А ежели прямо сей же час товарищ заменит? Сей же час кликну?

– Отставить «кликну»! – передразнивая заключил Прохор Кузьмич.– Часик потерпишь, с тебя не убудет.

– А с вас убудет, ежели меня товарищ сменит?

– С меня нет, а вот с порядка да! Порядок заведен, от него ни ногой! – уже почти на крик сорвался старшина.– Привыкайте к службе, желторотики.

На лице крепыша не шевельнулся ни один мускул, глаза по-прежнему сияли наивностью. Казалось, он даже нисколько не обиделся на отказ.

– Зря вы так, товарищ главный корабельный старшина. Гляньте-ка на меня, у меня весь порядок вот в этих самых руках, в каждой жилке. Я немца и без порядка с нашей земли выкурю. Всю немчуру, всю их немецкую породу с корнем изведу. Каждую сволочь по отдельности и всех вместе!

Старшина окинул взглядом часового, отложил ручку. Со стороны уже стали наблюдать другие солдаты, балагуры заметно стихли.

– С одной лишь только силою навряд ли дело сделаешь. Еще и ум надо приложить. А коли правильно применить, то тут и порядок нужен, дисциплина по-другому. Без порядка и дисциплины ведь нет армии.

Затем, помолчав, старшина добавил:

– Немцы своим порядком сильны. Вот с ним и доперли почти до самой златоглавой. Ну а мы сейчас им свой порядок везем, русский, с сибирской закалкой, соль вся его в невозмутимости и стойкости. Положим, лежишь ты в засаде и приспичит тебя, прям как сейчас. Побежишь тотчас до ветра и позицию бросишь, товарищей?

– Нууууу, товарищей то не брошу, факт! Мы ж не в засаде, до войны еще не доехали, в вагоне, это ж малость…

– Всякая малость потом в большое дело оборачивается! Как привыкнешь ты в малом деле обходиться, так потом и в большое дело войдешь. Не тушуйся, как дитятя, ты солдат, потому терпеть все обязан, – глаза бывалого старшины так и сверлили новобранца.

Старшина всему этому поучал новобранца вовсе лишь не только из-за своего возраста. Главный корабельный старшина Прохор Кудрин ехал уже на третью по счету войну в своей жизни. Таким же, как Алешка Зорин, юнцом он ехал в похожем вагоне на бойню первой мировой, затем с началом гражданской стоял против Колчака. Словом, человек с войной имел дело, имел же он и полное моральное право поучать молодых.

– Иначе еще тебе на часах накручу…

Угроза подействовала, и все оставшееся время Зорин простоял молча, лишь что-то шепча губами.

Через некоторое время Алексей уже довольный шел к своим нарам после смены, чтобы скинуть сапоги и развалиться на досках, как тут же его остановил долговязый боец в ватнике. Тускло блестели круглые очки, губы нервно поджимались.

– Извините, уважаемый, но вот про всех немцев вы это зря обобщили, – интеллигентный голос его заметно дрожал.

– Это с чего вдруг? Фрицевские заступники нашлись? – нахмурился брови Зорин.

– Я Яков Крейцер, немец по национальности, но я коммунист, и в Германии тоже есть коммунисты, не все переметнулись к Гитлеру.

– Что же это тогда одна Красная Армия с ним воюет, а где немец-коммунист?

– Они, безусловно, борятся в Германии…

– Безусловно… Это я тебе сейчас по первое число накостыляю, ежели ты у меня вражину защищать будешь!

Правой рукой он схватил воротник долговязого и притянул к себе поближе. Немец хотел оттащить от себя здоровяка, но у него явно не хватало сил.

– Алеша, отпусти человека, он ничего плохого не сделал, – прозвучал низкий голос с явным азиатским акцентом.

Голос принадлежал низкорослому коренастому красноармейцу татарину Мустафе, сидевшему неподалеку на верхнем ярусе со скрещенными ногами.

– Он немец, я татарин, ты русский. Мы все хороший человек, там фашист- плохой человек. Оставь на него ненависть.

Мустафу все знали как рассудительного человека и набожного мусульманина. Говорил он немного, но коротко и всегда по делу.

Зорин чуть припустил хватку:

– Ну, немец, гляди у меня, я за тобой слежу, если что, в бою сам зашибу! Не верю я вашему брату…

Рубанул с плеча и дальше направился к своим нарам. Немец отрешённо съехал на нижний ярус, повернул голову к Мустафе, потирая шею, произнес:

– Зачем же злым таким ходить? Нельзя же из-за одной коричневой банды всех немцев в один котёл мешать. У меня дядя от них в Советский Союз сбежал, младший брат под Ленинградом воюет, я теперь на фронт еду…

– Горячий человек, Алексей. На войне хладнокровным надо быть, – заключил Мустафа.

На соседних нарах сидел, прислонившись к стене вагона, русоволосый парень лет двадцати, карандашом аккуратно выводил буквы на серой бумаге:

«Милая Ефросинья.

Пишет тебе твой Емельян. Уже третий день как нашу бригаду везут паровозом на запад. Здесь все горят желанием ударить по фрицу, горю желанием и я…

Ты не беспокойся, я живым непременно вернусь, обещаю. Если в дело идут сибиряки, то дело, считай, уже решено. Не унывай, Милая! Знаю, помню, что не виделись мы с тобою уже больше двух лет- на то ведь война пришла. И на войну всякие люди идут- и стар, и млад. Все горят ненавистью к врагу, все жаждут отстоять Москву. Отстоим, выживем, домой вернемся свадьбу сыграть. Молодые точно все сыграют, так наш старшина подбадривает, Прохор Кудрин, мировой мужик. Эх, ведь не забыть мне никогда, как кукушка звучит, как вода рябью об лодку бьётся, а в той лодке мы с тобою! На тебе венок одуванчиковый, мною сплетённый. Вот мы только с покоса, а сразу вдвоём по реке на лодке, кататься могли ночи напролёт, по песчаной косе гуляли. Рассвет наш за мельницей помнишь? Как свет через мельничные крылья пробивается, осветив твоё лицо загорелое. Я сотни раз это во сне вижу, жду видения этого каждую ночь…

Разлюбезная моя Ефросинья! Знаю, немало беды выпало нам на нашу долю, но держаться и помнить друг о друге, любить друг друга первейшая наша нужда теперь будет! Будем счастливы, не помрём! С горячим приветом к любимой Ефросинье от Емельяна! А по-твоему величать- разлюбезный Емелюшко!»

Глава первая

Паровоз, чихая белесым густым паром в ночную мглу, замедлил ход и остановился, немного не дотянув до здания вокзала. Хотя вокзалом можно было назвать такое строение лишь с натяжкой. Кирпич в стенах был порядком испещрён сколами и трещинами, время хорошо постаралось и наложило свою печать на здание дореволюционной постройки. Перрон был частично расчищен, частично завален какой-то хозяйственной рухлядью, некогда бывшей повозками и тележками. Стоял такой мороз, что двери вагона не сразу поддались при открытии. Пришлось лопатками долбить лёд в стыках, прежде чем выбраться из него. Округа наполнилась звуками хруста снега под ногами, которые перерастали в один протяжный звук, казалось, услышанный в самом Берлине. Держись, немец, к русским подошло подкрепление.

Бойцы строились поротно, выравнивались в шеренгах. Приказы командиров звенели на морозе. Пар сгустился над строем и надолго повис в воздухе. Новобранцы все стояли будто в ожидании чего-то важного и особенного в своей жизни, молодые люди приехали на войну с долей некого любопытства и интереса. Политработники знали свою работу, с бойцами было проведено множество бесед с целью моральной подготовки к боевым действиям. Также имели место многочисленные тренировки по слаживанию боевых действий бригады, бойцы совершали переходы, рыли окопы, учились обращению с оружием. В бригаде были, в основном, уроженцы Сибири, Казахстана, Забайкалья. Наученное горьким опытом Хасана и Халхин-Гола военное руководство долго держало бригаду в Приморском крае, ожидая нападения со стороны японцев, но всё же важность западного фронта дало о себе знать, бойцы после шестнадцати суток пути прибыли под Москву. Никому не надо было объяснять важности происходящих событий возле столицы, остановить и разгромить врага отнюдь не было пустым звуком, все понимали важность закрепления на данном рубеже.

Ждать в строю приходилось долго, командиры ещё не разобрались по ходу дела, каким образом и где разместить личный состав, комбриг исчез в здании вокзала, гулко хлопнув входной перекошенной дверью. Бойцы в ожидании курили, негромко переговаривались, переминаясь с ноги на ногу. Лёха подбежал к старшине с пустым чайником:

– Товарищ старшина, разрешите за водой метнуться?

Кудрин неопределённо махнул рукой, мол, не до тебя сейчас, и Алексей, сообразив, что в данной ситуации тот скорее разрешил, чем запретил, бегом помчался в сторону водокачки. Вызвался помочь ему Емельян, у которого осталось немного чая, поменянного на табак. Злотников не курил, лишь раз в детстве попробовал затянуться самокруткой вместе со старшими ребятами ради любопытства. Они тогда пол-дня шатались по приречной заводи, изрядно уморились в жаркий летний зной и малолетний Емельян поддался уговору товарищей, якобы от курева расслабишься и легче перенесёшь жару. Но вопреки обещанному после второй затяжки лёгкие столь резко сдавило, казалось, глаза вылезли из орбит, появились спазмы. Некоторое время душили изнутри паренька, пока не вылетел наружу спасительно-целительный кашель. Слюни из рта летели в разные стороны, Емельян согнулся пополам, на всю жизнь запомнив тот ошеломлённый страх и тупую боль в горле и лёгких, что навсегда отныне зарёкся курить.

Водица пошла не сразу, видимо, чуть примёрзла в трубе. Тугая струйка постепенно перешла в напор, медное нутро чайника наполнилось гулом.

– Вот и ладно, – удовлетворенно произнёс Зорин, когда чайник наполнился полностью.

На открытом огне вода быстро вскипела и вскоре около десятка бойцов сгрудились возле костерка, из рук в руки пуская железные кружки. Обжигаясь, хлебали тёмный напиток, бурча про тягостное ожидание.

– Вот чего тут, ждём, пора бы уж по избам, – гнусавил низенький тощий солдатик с узким лицом в шапке с подвязанными ушами.

– Да мы то чего, начальству уж видней, кого и куда отправить, – вслух рассудил Зорин.– Как будто не привык ещё к службе, как малой…

– Привыкнуть то привык, только как же нам воевать так выйдет, мерзлявыми да оголодавшими? Много не навоюешь, – ответил гнусавый.

– Воевали люди и замёрзшими, и голодными, и в окружении воевали, и без оружия. Одним своим духом и дрались, – подал голос неразговорчивый обычно Мустафа. За свою долгую и бурную жизнь успел понюхать пороха как в гражданской, так ещё и на Халхин-Голе.

– Всякое бывало, – отозвался с другого края людского кружка старшина.– Бывало, что ни единого патрона на винтовку, а вражья лава на нас летит, того и гляди сомнёт. Казацкие лошади дюже выносливые, махом степь переметают…

Замолкнул, сминая в пальцах цигарку с махоркой. Все окружающие напряжённо слушали, многие были ещё необстрелянными и о войне знали лишь понаслышке. Желание хотя бы по рассказам очевидца прочувствовать её внутри себя читалось в их усталых глазах.

– Шашки на солнце блестели так, что аж глаза резало, а гул от копыт лошадиных так вообще некоторых трястись заставлял. Белые налетали, сминали за миг, в плен никого не брали, рубили шашками, топтали, звери почти…

Растянул во рту папиросину, дым заструился к небу белесой струёй. Почти невидимый, утонул в потоке пара людского дыхания вперемешку с паром от чайника.

– Наше счастье, что мы на пригорке крутом окопались, поле кончалось, проход сужался, врагу пришлось цепочкой подбираться. Ну тут то мы и вдарили всем своим утлым снаряжением, а это были пять бердан, две «мосинки», «максимка» весь пробитый, на нём аж еле кожух держался, присобачили его уздечкой к затвору. Ну а главной нашей огневой мощью был ручной «льюис», так его можно было из края в край перетаскивать, на него вся надежда то и оставалась.

Бойцы бренчали кружками, дули на крепкий чай, но не переставали слушать Кузьмича, как звали его всей ротой. Своей обходительностью, крестьянской смекалкой он был симпатичен всем, его порой высокая требовательность в службе удивительно уживалась с его русской добротой, способной понять людей и их поступки в сложившихся ситуациях. За людей своей роты Кудрин всегда готов был встать горой.

– А задача у нас стояла к пристани белых не пустить, на ту пристань нам по Волге-реке продовольствие и боеприпасы поставляли. Царицын, девятнадцатый год, ей-ей лихое время… Туго бы нам пришлось, не знавали бы вы меня сейчас, если бы не смекалка наша простонародная. Тем оружием, что у нас тогда было только зелёных отпугивать, не то что казачью свару.

– Чего ж придумали? – не вытерпел и поинтересовался Зорин.

– На пристани смолы вдоволь было, мы ею пустые бочки прокоптили, подожгли и с горочки казачкам отправили горящий красноармейский привет. Ветер от нас дул, сухая трава махом занялась, кони огня и дыма очень уж пугливые… Так-то мы и отбили пристань.

Одобрительный гул стоявших бойцов заставил старшину усмехнуться в усы:

– Поэтому зарубите себе на носу, желторотики: на войне всегда гибнет тот, кто больше паникует. Раньше времени гибнут только из-за своего страха.

Дорога тёмной змеёй петляла среди снежных бугров, уходя в невидимый горизонт, морозной ночью складывалось ощущение будто бы вдали где-то земля смешивалась с горизонтом. Бригада, построившись поротно, перемещалась от станции прибытия к пункту дислокации, определённому ей в приказе. Перемещаться приходилось по фронтовым меркам совсем немного, около семи километров, на таком лёгком морозце было ещё терпимо.

– Вот они начались, военные дороги, сначала железные, потом обычные. Мне знакомый дядька всегда говорил, что самое тягомотное на войне, это дороги, всё тянутся и тянутся пути, всё нет им конца и края, – взбудораженно произнёс Алексей. Он шёл в первой шеренге роты.

– Так это ж не самое утомительное, вот ожидание, вот что человеку даётся гораздо сложнее. Ожидание боя, убьют или нет, вот чего он, то есть все люди, боятся, – ответил ему на это шагавший рядом Емельян.– Возьми вот, к примеру, шофёра или железнодорожника, им по-твоему, так дорога не в тягость, как солдату? Они этих дорог уже насмотрелись выше своей головы, ещё их внуков тошнить от дорог будет.

Царапнув щетиной подбородка воротник шинели, продолжил:

– Я и сам сколько таких дорог вот по малолетству прошёл голодным… В деревне по зиме хлеба ведь не добыть было, так ходил я на станцию километрах в восьми, там хоть каким-нибудь харчем разжиться ведь можно… По полю ведь идти совсем невмоготу, когда ветер в лицо прямо сечёт. А деревья все на дрова по краям дорог спилили, начальник районный так распорядился. Вот сестрёнка жива была, с ней вместе и ходили. Торбы через плечо, вёдра в руки, оба от горшка два вершка, смотреть жалобно… Голодная година, батьку с мамкой сразу забрала, мы с сестрой крепкими оказались.

– А волков что же, вообще не боялись? – спросил удивлённо Зорин.

– Голод страшнее волка, он съедает человека дольше, чем зверь. Мучается неделями, на крик исходят, разум мутнеет. А волк задрал моментально, да и делу конец.

– Эх ма, голод не тётка, я это ещё в интернате почуял на собственной шкуре, – подытожил Лёха.– Сиротой родиться, – всю жизнь поститься. Я ж не такой весёлый в детстве ведь был, голодный и злой всю беспризорницу проходил, даже дразнили, мол, никакой нет в тебе зори, а сплошной сумрак. Может, и взаправду…

– А когда повеселел то? – Емельян не заставил ждать себя с вопросом.

– Вот как-то фабричные ребята впятером отмудохали в парке на танцульках, так сразу забалагурил по жизни, – не растерялся тот с ответом.

Дружный хохот бойцов расстелился по строю надолго, даже старшина Кудрин задорно прыснул сам себе в усы.

Бригада вступила в село, довольно большое и протяжённое. Судя по дымящимся кострам и печному дыму, на постой здесь осталось большое количество солдат. Дорога была исчеркана траками, на окраине замаскированные стволы орудий буграми упирались в ночное небо.

– Сила есть, мужики, значит, жить будем, – подбодрил всех старшина.

После двухнедельного пути в отдельном эшелоне бойцам теперь очень важно было в моральном плане ощутить себя частью большого и мощного военного организма, чётко взаимосвязанного и подчинённого единой цели- раздавить врага. Тем более это чувство спаянности и товарищества было необходимо новобранцам.

Как необходимо им было и напутственное слово старшего начальника, отца-командира, появившегося внезапно перед бригадой, – тот резво выпрыгнул из подъехавшей полуторки, которая поспешно вывернула из —за угла большой бревенчатой хаты. Отцом-командиром оказался приземистый мужичок крепкого телосложения полушубке, отороченном белым мехом, и валенках. Окинув смелым взглядом бригадный строй, он поспешно кашлянул в кулак, заслушивая доклад подскочивших к нему комбатов. Коротко бросил в их сторону:

– Доклад принял. Вольно.

Командиры продублировали команду, нависла тишина, пар от дыхания бойцов навис над строем будто пелена, искрящийся снег слепил и контрастировал с чёрным полотном небес. Непроглядный дымчатый смог, образованный давлением морозного воздуха, будто бы небесным благословением и оберегом повис над русским воинством.

– Товарищи! Враг давит и прёт своей мощью на нашу армию, подмял под свою пяту сёла и города, рвётся покорить столицу нашей Родины.

– Ну вот, пошла политинформация опять… Лучше бы пожрать и поспать дали, – про себя пробурчал Лёха.

Но вопреки сложившейся традиции горланить бравурные речи о победе над врагом оратор продолжил свою речь вовсе не так бодро, как её начал:

– Много смертей и горя принесли фашисты на нашу землю, сильны они и числом, и техникой, и воевать хорошо обучены. Но только нет сил у них, чтобы сломить наш характер, русский характер. Они даже танками тот характер раздавить не могут, – в конце голос совсем дрогнул, послышалось волнение. Громко вздохнув, он продолжил:

– Совсем недавно ваши товарищи в количестве двадцати восьми стояли против пятидесяти немецких танков, двадцать восемь и пятьдесят, вдвое меньше… Погибли, но врага не пропустили. Приказываю вам также держаться, до последнего стоять, но не пустить врага к столице, потому как Москва сейчас есть символ борьбы нашей святой.

Повернувшись к командирам, произнёс:

– Ваша западная окраина села, домов, где расселиться достаточно. Обогреть и накормить людей.

– Это в одного против двух танков, разве оно так вообще может быть? – с сомнением бросил Лёха вслед умчавшейся полуторке.

– Эх ма, видать, жёстко прессуют брата нашего, что такие расклады выкатываются, – послышался голос из задней шеренги.

– Ну ка, отставили словесный понос, паникёрских разговоров не допущу, – осадил всех старшина.– Воевать приехали, не ныть и не стонать… Про тех смельчаков даже в газете написано, с фамилиями и фотографиями впридачу. С такими людьми всё одолеем!

Шагая по сельской улице в строю, Емельян с Лёхой затеяли нешуточный спор:

– Нет, ну сам ведь рассуди, какой бы солдат справный не был, но так чтобы каждый по паре танков угробил, почитай, целый танковый полк против одного взвода? Тут, брат, явный перебор, быть такого на белом свете не может. Немецкие танкисты не дуралеи, у них пушки с пулемётами, у них не забалуешь.

– Эх, Лёха, ты вот старшину послушай, на войне всякие геройства имеют место быть, почему бы и против танков нашим не выстоять. Может, были опытные ребята, что с самого нападения Гитлера воюют, злые да проворные, научились танки подбивать… Может, у них на каждого по противотанковому ружью было?

– По штату не положено на каждого! – блеснул знанием Зорин.– На взвод по два ружья должно быть.

– Значит, метко стреляли уж из этих ружей… А как же подвиг пулеметчиков, что батальон в капусту покрошили месяц назад, политрук зачитывал? Тоже придумали?

– Ну это ты промахнулся, то ведь пехотный батальон, без танков, да если в поле, да если ещё и без укрытий. Ежу понятно, что с пулемёта покрошить можно.

Ближе прислонившись к товарищу, добавил:

– Это ясно, что статейки эти боевой моральный дух поднимают, это правильно, я считаю. Но чтобы прямо по паре танков на бойца, это уже перегнули товарищи в политуправлении, честно тебе признаюсь.

Емельян лишь хмыкнул в ответ:

– Вот повоюем, увидим.

Они даже и представить ведь себе не могли, сколько страшных и удивительных вещей им предстоит увидеть в смертоносном калейдоскопе по имени Война. А разобраться с правдивостью газетной заметки предстояло уже совсем скоро.

Серенькие домики ровными рядами выстроились на снежных барханах, расстояние между всеми было выверенным и точным. Емельян удивлялся такому обстоятельству, мысленно сравнивая подмосковное сельцо с родной сибирской деревушкой. Сравнения были отнюдь не в пользу последней.

Домики его родины кое-где кучковались в узком кружку, а кое-где были разбросаны друг от друга на десятки метров. Да и внешне они сильно разнились с добротными срубами, поставленными почти четверть века назад, тогда как жильё в Сибири строилось переселенцами ввиду дефицита материалов и ресурсов на скорую руку, иногда даже на косогорах и ухабах. Ставить дома приходилось и на холмах, что в изрядном количестве высились над среднесибирской равниной. Золотое правило переселенцев, – «река это жизнь» было актуальным во все века и вынуждало с огромным трудом ставить дома в не самых удобных местах, лишь бы был ближе выход к воде. Его хата стояла далеко от речки, боец с тоской вспоминал ежедневные изнурительные походы с вёдрами по воду, тогда ему казалась эта работа нудной, а сейчас на фоне фронтовых будней ощущалась самой что ни на есть простой.

На следующее утро Лёху с Емельяном старшина отрядил на заготовку дров на пункт тылового обеспечения бригады. По пути к нему Злотников долго и молча любовался добротным видом подмосковных домишек, Алексей же рядом весело насвистывал какую-то незамысловатую мелодию. Его настроение приподнялось, когда выпала возможность пройтись размяться. Работы ни тот, ни другой никогда не чурались, Зорин ввиду своей бойкости, а Злотников ввиду своей крестьянской натуры, что прививала любовь к труду с детства. Выпас коров, колка дров и заготовка сена, сколачивание амбаров и загонов, – с детства Емельян испытал на себе все прелести крестьянского труда.

Возле широкого амбара были свалены спиленные стволы сосен и елей. Рядом работали солдаты, совсем немного, человек пять. Топоры друзья прихватили свои, но вот с пилами было туго, пришлось просить и ждать, пока освободиться инструмент.

Декабрьского зимнего солнца почти не было видно, слоистые облака плотно затянули небо, лишая людей порции тепла. Находиться на улице становилось уже невмоготу, особенно после долгой прогулки по улочке, и Злотников предложил зайти внутрь амбара. Пилить всё равно предстояло много, да и обещанные сани для перевозки дров должны будут появиться не раньше вечера.

Внутри строения бойцы увидели занятную картину: на деревянном ящике в углу здания стоял разобранный станковый пулемёт «Максим», а с его затвором возился усатый красноармеец зрелого возраста в одной гимнастёрке.

– Привет, стрелкам! Не в одном ли расчёте с Анкой-пулемётчицей воюешь? – начал острить с ходу Алексей.