Дымовое древо

Он вскрыл письмо от матери.

Дорогой мой сынок, Шкипер! —

её почерк, округлый, наклонный, крупный, покрывал несколько страниц канцелярской бумаги шесть на восемь дюймов:

Точно не знаю, что тебе написать, так что, во-первых, сообщу, что беспокоиться не о чем. Не хотелось бы, чтобы ты подумал, будто только дурные новости могут заставить меня сесть и послать тебе письмецо. На самом деле всё наоборот, погода у нас по-настоящему замечательная, бабье лето. Небо синее-синее, нигде не видать ни облачка. Поезда проезжают мимо с каким-то новым звуком, потому что с деревьев опадает листва, и пока что это радостное приветствие, а довольное скоро мы будем слышать лишь тоскливый свист зимнего ветра среди голых ветвей. Сегодня днём настолько тепло, что хочется, чтобы комнату продуло сквознячком. Откроешь окна – слышишь, как кричат красноплечие желтушники. А травка по-прежнему зеленеет, видно, где её надо бы заново подстричь, перед тем как осень по-настоящему вступит в свои права. Как увидела, до чего пригожий сегодня денёк, так и решила: «А напишу-ка письмецо!»

Спасибо тебе за деньги. В комплект к стиральной машине купила центрифугу. Сейчас она у меня доверху полна бельём – стоит, крутится-вертится. Но в хорошую погоду, вот как сейчас, я люблю вывешивать большие вещи вроде простыней и пододеяльников на верёвочку на улице и сушить их под открытым небом – ровно так я сегодня и сделала. Вывесила простыни на верёвочке, как в старые-добрые времена. Да, я заказала центрифугу, телевизор брать не стала. Ты сказал – возьми себе телевизор, но я не стала. Когда чувствую, что надо бы развлечься, иду к книжным полкам и беру оттуда или «Лавку древностей», или «Эмму»[45 - «Эмма» – роман Джейн Остин.], или «Сайлеса Марнера»[46 - «Сайлес Марнер» – роман Джордж Элиот.], открываю где попало и читаю – а в девяти случаях из десяти приходится возвращаться в начало и перечитывать книгу полностью. Приходится, и всё тут. Это мои давние добрые друзья.

Я рассказывала тебе, что старый преподобный Пирс вышел на пенсию. Сейчас в церкви новый человек, пастор Пол. Довольно молодой. Фамилия у него Коннифф, но все говорят просто «пастор Пол». С ним теперь всё по-новому. Он меня заинтересовал, и я всю зиму не пропускала ни одного воскресенья, а потом знаешь ведь – погода смягчается, припекает солнышко, возникают всякие хлопоты… в общем, не бывала я там, наверно, уже с апреля. Телевизора нет, но я стараюсь следить за новостями. Разве это не ужасная новость? Не знаю, что и думать. Иногда жалею, что не с кем поделиться своими мыслями, а потом думаю, что лучше и не стоит. Знаю, ты примкнул к государству, чтобы быть полезным этому миру, но наше руководство посылает славных ребят разорять чужую страну и, может быть, сложить там голову без какого-либо разумного оправдания.

Что ж, прошло полчаса с тех пор, как я написала последнее предложение. Новая центрифуга дзынькнула, и я побежала складывать бельё – а оно всё ещё горячее! Ты извини, что я говорю такие вещи. Может быть, я просто выскажу всё, что хочется, вернусь в начало и перепишу письмо заново, вычеркну неудачные отрывки и пошлю только удачные. Нет, лучше не стоит. Для меня война значит нечто иное, чем для генералов и солдат. Начиная со следующего 7 декабря будет двадцать шесть лет с тех пор, как мы потеряли твоего отца, и я каждый день по-прежнему тоскую о том, как всё было прежде. Потом, через некоторое время после гибели твоего отца, у меня появились другие мужчины, и я правда была какое-то время вместе с Кеннетом Бруком, пока он не устроился на работу в «Северо-западные авиалинии», но это случилось как-то слишком быстро для нас обоих, раньше, чем мы с Кеном во всём разобрались, так что когда он переехал в Миннеаполис, так у нас всё и заглохло, ничего не поделаешь. Иначе, думаю, мы бы с ним помолвились, а значит, у тебя появился бы отчим. Но это уже не по теме. О чём была речь? Господи, лучше мне не посылать это письмо! Я ведь не знаю, понимал ли ты хотя бы, что между нами с Кеном Бруком что-то происходит? Ты Кена-то вообще помнишь? На каждое второе Рождество он с семьёй приезжал домой повидать сестру и прочую родню. На следующий год они ездили обратно в родной город к его жене – не знаю, куда именно. Мальчик мой, неужто у меня один из тех самых дней?

Лучше уж я вытолкаю нашу старенькую газонокосилку и в последний раз за год приведу двор в порядок. Надо будет её смазать. Всё лето этим занимались для меня дети, то один, то другой из Штраусов, Томас или Дэниел, но они сейчас в школе. Они посменно возились с громадным шумным бензиновым монстром их папы. Каждый раз зарабатывали по два доллара. А та старенькая косилка – моя давняя подруга. Помнишь, как я ухаживала за двором: «И береги пальцы от лезвий!» – вот как я кричала, как будто эти лезвия вдруг выскочат и откусят тебе пальцы, даже если никто не будет толкать косилку. А потом как-то раз слышу – лезвия зажужжали, смотрю в окно – а вот и Шкипер в этой своей футболочке, худенькими ручонками толкает мимо окна косилку, ну ни дать ни взять Паровозик, который смог! С первой же попытки весь двор в порядок привёл! Надеюсь, ты это помнишь, потому что я помню как нельзя яснее. И, надеюсь, ты вспомнишь, как тогда радовался, – и сама тоже вспомню и порадуюсь.

Признательна тебе за записки, которые ты присылаешь. А то люди ведь о тебе всё спрашивают, так что здорово, когда у меня есть на что сослаться. Посещаешь Институт иностранных языков, посещаешь флотские курсы повышения квалификации, прикреплён к посольству США – всё это весьма впечатляет, чувствую себя как будто звездой.

У нас весь день стояла прелестная погода, но вот сейчас, около трёх часов дня поднялся небольшой ветерок, простыни вздуваются и хлопают. Так они станут белее всего, когда сушатся на солнышке и на ветру. Да и самим нам с этим ветерком очень повезло, потому что живём мы недалеко от путей, но ветер всегда дует в другую сторону, и нас не засыпает песком и каменной крошкой. Как здорово, что мы живём «с другой стороны» путей! Всё вспоминаю, как увидела тебя тогда из окна. Вмиг разглядела твою силу характера. Как увидела тебя, так и подумала: «Напористый, как папа, уж этот-то пробьётся через колледж, освоит все науки и ремёсла, ничто не остановит этого парнишку». А теперь опять учёба, опять институт. Армия, флот, посольство, кажется, будто ты прямо нарасхват.

В этом месте, когда до конца оставалось всего шесть строк, Шкипу пришлось остановиться и обругать себя. Он пробыл в Штатах четырнадцать месяцев – мог бы и заглянуть домой перед тем, как снова уехать. Но он уклонился от встречи. Вот ведь как получается: война, интриги, рок – их он был готов встретить лицом к лицу. Но только, пожалуйста, не маму. Не её бельё, хлопающее на тоскливом осеннем ветру. Только не Клементс, штат Канзас, со своим историческим правом быть небольшим, невысоким и квадратным. Здесь, в Маниле, приблизительно на четырнадцатом градусе северной широты и сто двадцать первом градусе восточной долготы, он просто не мог оказаться ещё дальше. Но этого расстояния всё равно было недостаточно. Было больно думать о том, что она там совсем одна. В особенности – после такого долгого пребывания в Языковом институте. В полном соответствии со словами полковника («отправлю я тебя в школу, уж с этим-то мы разберёмся») его назначили – в 1965 году, перед самым Днём благодарения – в институт на высоком утёсе с видом на Кармель. Можно было созерцать низкий туман, нависший над берегом, или туман повыше, окутавший землю, или, в ясные дни, чистейшую гладь Тихого океана, далёкого до рези в душе, пока он, Шкип, проходил курс полного погружения во вьетнамский язык, что означало четыре недели тюремного заключения, а потом ещё четыре недели с возможностью покинуть здание только в выходные. В свой первый отпуск он причастился в паре миль вдоль побережья у Сестёр Пресвятой Девы Марии из Намюра – в воскресенье по утрам женский монастырь открывался для мирян на мессу. Взгляды прихожан упирались в алтарь, а сёстры, отрезанные обетом от мира, то ли сидели, то ли стояли (никто не знал наверняка) за стеной, скрытые даже от членов их семей, некоторые из которых садились на скамьи, чтобы краем глаза ухватить повёрнутые кверху ладони затворниц – их просовывали через маленькое окошко, чтобы получить Тело Христово. То, что он видел их в то утро и подумал о них сейчас, ослабило его узы. Разве он принял обет отречения от мира? Нет. В каких бы условиях Шкип ни находился, он был свободен и боролся за всеобщее освобождение. А вот мать – там точно был принят какой-то обет. Какое-то добровольное самоограждение.

Шкип, я молюсь за тебя и за всю страну. Подумываю снова начать ходить в церковь.

Прости, что так редко пишу, я правда признательна за твои письма, но требуется совершенно особенный день, чтобы я взялась за перо и бумагу.

Ну вот, пожалуйста, ещё одно письмо – или что уж у меня получилось.

С мыслями о тебе,

мама.

Справившись с этим испытанием, Сэндс почувствовал в себе силы приняться и за письмо от Кэти Джонс. Но уже слишком стемнело, чтобы читать.

На изучение корреспонденции он потратил довольно значительное время, а такси не сдвинулось и на полквартала.

– Что, какая-то проблема? – спросил он водителя. – Что случилось?

– Да вот застряли что-то, – буркнул водитель.

Далеко за изгибом бульвара по краю бухты виднелись огни свободно движущегося транспорта. А вот они здесь застопорились.

– Я вернусь, – сказал Шкип. Вышел и прошёл пешком до места помехи, огибая заглохшие автомобили, петляя среди застойных луж. Поток задержал большой автобус – его остановил один-единственный пешеход, который стоял, шатаясь, посреди улицы, пьяный, с лицом, залитым кровью, с разодранной на груди майкой; со слезами на глазах человек выступил против этой махины, самой крупной, которую смог вызвать на бой, – а перед этим его, похоже, избил кто-то в драке. Гудели клаксоны, кричали голоса, рычали двигатели. Держась в тени, Шкип стоял и наблюдал: окровавленное лицо, искажённое страстью в лучах автобусных фар; голова запрокинута, руки болтаются, как будто человека подвесили на крюках за подмышки. Этот вонючий, загнанный город. Шкипа вдруг переполнила радость.

* * *

Когда Джеймс получил увольнение, мать взяла трёхдневный отпуск с фермы Мак-Кормика, и они коротали время, смотря вместе телевизор в маленьком домишке на краю пустыни. В день, когда он вернулся, она распаковала его униформу и тщательно выгладила стрелки паровым утюгом.

– Ну вот, теперь ты делаешь что-то для родной страны, – сказала она. – Коммунистам этим отпор дать надо. Они же все безбожники.

Наверно, это утверждение даже несло бы какой-то смысл, если бы она не говорила того же самого и о евреях, и о католиках, и о мормонах.

После того, как старушка вернулась к работе, Джеймс стал проводить кучу времени со Стиви Дейл. В канун Рождества после полудня они вдвоём выехали на пикапе матери к подножью холмов на шоссе Кэрфри – к месту одиночной аварии, в которой погиб водитель.

– Вон, видишь? – показала Стиви. – Врезался в кактус сагуаро, потом – в дерево паловерде, потом – вон в тот большой камень.

Почерневший остов автомобиля несколько дней назад оттащила от валуна ремонтно-выездная бригада, но убрать ещё не успела. Машина опрокинулась вверх дном и обгорела.

– Летел небось как бешеный.

– Только он в машине и был. Единственный автомобиль на дороге.

– Опаздывал, наверно.

Они употребили по паре бутылок пива, и вскоре Стиви стала тёпленькой. Они сидели и смотрели на покорёженный скелет, похожий на обугленную протянутую ладонь.

– Водитель внутри сгорел заживо, – сказала она.

– Надеюсь, он наружу вылетел, – ответил Джеймс. – Ради его блага надеюсь, что так.

Машина когда-то была красной, но пламя расплавило краску. Теперь из-под слоя копоти лишь кое-где поблёскивал голый металл. Наверно, это был «шевроле», но наверняка сказать трудно.

– Всё на свете медленно сгорает, – заявила Стиви.

– Да? Разве? Чё-то не догоняю.

– Всякая вещь окисляется. Абсолютно всё на свете.

Джеймс сообразил, что Стиви почерпнула эту информацию на уроках химии.

За время основного курса подготовки он неоднократно думал о ней, но в этом не было ничего личного. Так же часто он думал по меньшей мере о семи других девчонках из школы. Сидя с нею здесь, даже в окружении всех этих безграничных просторов, он почувствовал себя зажатым в тиски.

Джеймс сказал:

– Можно, я тебя спрошу кой о чём? В первый раз, когда у нас было это самое, ты была – ну, ты понимаешь, – девственницей или как? Это был твой первый раз?

– Ты вот щас серьёзно?

– Хмм. Ага.

– Не, ты прикалываешься?

– Ага. В смысле, нет.

– Ты за кого меня принимаешь?

– Да я так, просто спросил.

– Да, я была девственницей. Это ведь не что-то такое, чем занимаются каждый день – уж я-то, во всяком случае, не занимаюсь. Ты как считаешь, – спросила она, – я что – какая-нибудь давалка дешёвая?