Точка слома

-Ты поймал их?

-Да, поймал. Но не убил… социалистическая бл…ь законность.Их расстреляли, к счастью… да толку только.

-Сколько ты горевал?

-Месяцев семь я бухал, меня даже чуть не уволили. Потом вернулся. Вот только я никого больше не любил… нет, я любил детей, несчастных людей, свою работу… но не любил больше ни одну женщину… на войне овладевал несколькими, но никого и никогда не любил. Это, конечно, логично, однако логика всегда страшнее бессмыслицы, но не страшнее безумия.

-Почему ты никому не говорил про это?

-Я практически убедил себя в том, что она меня просто бросила. Там, на войне, мне было легче с этой мыслью… после того, как в госпитале пролечился от этого, как его… «реактивного психоза», во, я практически поверил в то, что она жива, но меня бросила. Причем это было необъяснимое чувство – я ее вспомню и думаю: «да, она жива», но при этом где-то в глубине мозга осознаю, что ее уже нет. Вот словно это осознание – закрытый занавес, а мои воспоминания – больной актер, умирающий пред этим занавесом.

-А сейчас почему рассказал?

-А я вспомнил ее лицо. Сижу тут и вспоминаю… утром вот игрища свои с отцом вспоминал.

-А он где?

-Погиб в 15-м году. Где-то на Карпатах, австрияки вроде убили.

Вдруг дверь сотряслась от нескольких тяжелых ударов.

«Выходите, время!» – крикнул конвойный.

–Ну все, Сергей – мрачно сказал Кирвес, вставая с нар. Он посмотрел на вжавшегося в угол Летова: черт, он видел его в последний раз. Да, это правильно, да, так правильнее и лучше. Но при этом Кирвес понимал, что сейчас погибнет его друг и человек, которого он очень сильно уважал – за его знания, навыки и… способность сопереживать, даже когда внутри лишь изорванная марля вместо души. Кирвес еще раз оглядел его грязное одеяние с головы до пят. Протянул руку.

–Знаешь, Яспер, чего я больше всего хочу сейчас? Сидеть около Оли за одним столом с Веней и его семьей где-то на зеленом лугу, наслаждаться тем, что я могу обнимать Её за талию и греться на солнце. Но знаешь чего я меньше всего хочу?

-Чего? – через пару секунд спросил Кирвес, в глазах которого уже сверкали слезы.

-Жить.

Кирвес пожал руку Летову. Да, именно пожал: сжал ее также сильно, как Летов сжал его ладонь. Свет разодрал камеру, дверь ударила и послышались запинавшиеся шаги шаркающего Кирвеса.

…Через десять минут дверь отворилась вновь. «Осужденный Летов – вставайте» – выкрикнул конвойный со взведенной винтовкой на плече.

Летов с трудом поднялся. Счастье и мрак, светлое прошлое с абсолютно мрачным прошлым смешивалось в единое целое, сталкиваясь с таким ужасным, но счастливым настоящим. Силы были на исходе, какой-то визг сменил привычный шум в ушах.

Конвойный вывел его в длиннющий сумрачный коридор, избитый такими же красными прямоугольниками тяжелых дверей. Лоб прижался к холодной стене, тяжелая ладонь упала на плечи и толкнула вперед. Они медленно тащились мимо камер, конвойный мерно дышал, готовый в любой момент схватить винтовку и пальнуть в осужденного. Двери проносились мимо, стены размывались в едином потоке, и свет, тусклый свет, добавлял хоть чего-то яркого в эту странную размытую массу.

На первом этаже около черного хода стояла небольшая клетка, в которой осужденные ожидали их палачей для спуска в подвал и расстрела. Летова завели туда, и он упал на холодные доски скамейки. Ноющее, абсолютно ослабевшее тело разрывалось от ожидания конца, счастье, да-да, именно счастье, врывалось в воспаленный ум.

«Всё, всё, еще пара минут и все кончится!» – успокаивал себя Летов.

-Но ведь можно было прожить по-другому и быть счастливым от другого? – вдруг родилась мысль.

-Уже ничего нельзя.

-А можно было?

-Спроси это у жизни.

Жизнь же молчала.

Вот появился мощный офицер, который молча натянул на себя черный, местами сильно потертый кожаный фартук и такие же черные кожаные перчатки.

«Готово» – буркнул черно-зеленый грузный офицер.

Конвойный двинулся с места, открыл клетку и приказал выйти. Летов опять тяжело поднялся, но шел уже быстрее – все-таки он шел к концу, которого он так долго ждал и так хотел.

Конвойный толкнул Летова и эта процессия из четырех человек, с Летовым в качестве начинающего и мрачного палача в качестве замыкающего, двинулась к лестнице, уходящей вниз.

И тут глаза Летова залил свет. Такой прекрасный солнечный свет вместо черного мрака сырого подвала, теплый летний и морской воздух взамен ледяной сырости зимних катакомб. Летов шел по набережной Выборга, слыша крики чаек и шум моря, бьющегося о каменное основание. Прекрасный солнечный свет заливал весь город: от пылающей крыши дома до такой же пылающей ряби моря. Теплый, не разрывающий, а греющий теплый ветер, щекотал гладковыбритое чистое лицо Летова. Вот он прошел мимо сгоревшего Рынка с прямугольной башенкой, мимо очередного дерева, тоже пылающего на солнце. Этот свет, о господи, прекрасный, теплый свет вперемешку с не менее прекрасным теплым ветром словно уносил абсолютно чистую, счастливую и здоровую душу Летова в яркий мир теплоты и добра. Он шел, мерно шагая в своих начищенных до блеска сапогах, в чистых галифе без единой ворсинки, в темно-зеленом суконном мундире с блестящими на солнце погонами, блестящей портупеей и бросающей теплые приветствия солнечному свету пряжке с пятиконечной звездой. Две медали, чистые и не поцарапанные, бились друг о друга, издавая веселую песню, а алый орден «Красной звезды» тоже улыбался ярким лучам, радуясь вместе с хозяином.

Вот Летов прошел мимо взорванного моста и увидел обгоревшую башню Выборгского замка. Она стояла черной кляксой напротив солнца, свет которого усиливался. Летов стоял против лучей, они врезались в него, грели, ветер не мог сбить их полета, который заканчивался на чистом мундире старшего лейтенанта 21-й Армии. Он остановился, шеркание чистых сапог закончилось. Летов смотрел на этот черный замок и чернота становилась ему ближе, знакомее, приятнее света. Он так радовался знакомому черному пятну в этом прекрасном, счастливом и ярком мире, который ему нравился, но был незнаком, и Летов к нему был непривычен. Непривычен к теплу, к свету, к солнцу, к радостному ветру. Он смотрел на черную башню, чувствовал с ней близость и чем дольше он смотрел, тем быстрее мундир превращался в изодранные лохмотья, а сапоги в избитые обрывки; тем быстрее исчезали медали и душа переставала чувстовать теплоту ветра и яркость лучей, превращаясь в ледяной камень, неспособный получать тепло.

И вот Летов заплакал. Лучи уже проходили сквозь него и заполоняли всю улицу: все, абсолютно все вокруг было ярко-солнечным, все было заполнено светом и ветром. Летов растворился в этой теплоте, которая звала его, звала, кричала, предлагала идти с ней, но он смотрел на мрак замка, который тоже постепенно утопал в яркости лучей. И вот Летов упал на колени. Тяжелая голова закинулась, плачущие глаза пытались отыскать знакомую черноту, но натыкались лишь на заполоняющий все свет. В один момент свет заполнил все. Просто яркая картинка, бьющая блики.

Выстрел.

Лучи исчезли, ветер затих. Будто моментально потух костер, чей свет абсолютно полностью заполнял темноту этого подвала. Остался лишь мрак, холод и сырость, воющий наверху ледяной ветер, который неспособен согреть никого.

Пробитая голова сползала вниз по собственной крови.

Всё.

Для подготовки обложки издания использована художественная работа автора.

notes

Примечания

1

«Хотел быть Виллисом». Так в народе называли машину ГАЗ-67Б.

2

«Не надо», нем.

3

В послевоенные годы многие старушки говорили вместо «эвакуированные» «вакуированные».

4

Так в народе звали автомобиль «ЗИС-5»

5