Точка слома

«Итак, ваше полн…» – уже думал начать Горенштейн, как вдруг его прервал Павлюшин.

-Какой сегодня был чудный денек – пробормотал душегуб. – Однако он был бы куда лучше, если бы вы мне сегодня не помешали, и я кого-нибудь еще убил. Все-таки голоса никогда не врут, они правы во всем и всегда, что этот мир – это какой-то идиотизм, а люди, живущие в нем, лишь мелкие насекомые, вроде тараканов, которых я столь часто давил, пока не надоело, зачем их давить, если повсюду стекло?! Вы, кстати, знаете, как интересно и прекрасно бить стеклянные бутылки? От этого получаешь такое… удовольствие и умиротворение, что чувствуешь себя абсолютно спокойным и счастливым человеком, словно ты не бутылки бьешь, а головы вам, мерзким ничтожествам, которые пришли мне задавать вопросы, но на все вопросы будут вопросы, на все ответы будут ответы, а на все просьбы будут действия, и когда вы поймете, что я был прав, и попросите меня о помощи, то первым, кого я спасу, будете вы, и ваши несчастные черепные ящики, которые так легко ломаются одним ударом топора, станут раскрошенными в пух и прах.

-Молчать! – еле сдерживая себя прокричал Горенштейн. – Я же сказал отвечать четко, что за театр одного актера вы здесь развели?

-Знаете, когда был такой театр? Когда я убивал ту бабу, из мерзкой комнаты которой вы ушли утром.

Ясное дело, что Горенштейна это вывело. Тишину камеры разорвал его крик, Летов уже изготовился поймать Горенштейна, дабы тот не удушил Павлюшина. Опять мощный рывок Горенштейна вперед, его злостный крик смешался со смехом Павлюшина и скрипом двери камеры, туда же вклеился и матерок Ошкина, и странное мычанье писаря, и рвущее всю эту цепочку звуков молчание Летова.

Он схватил Горенштейна за пояс, ударил коленом в живот и потащил к двери. От удара Горенштейна парализовало, он не мог дышать и двигаться, поэтому постовые его быстро вытащили из камеры, заперли ее дверь и оттащили куда-то к лестнице.

«Вот видишь, как слово может ранить. Я вот думаю, зачем мне топор, если я могу рубить вас словами?» – усмехнулся сам себе Павлюшин, оглядывая своего недавнего собеседника.

«Послушай, урод, я спрашиваю, ты отвечаешь, усек?» – поднимая из глубин памяти весь воровской жаргон, услышанный в лагере, злостно проговорил Летов.

-А ты мне что? Может подставишь свою голову под мой топор? – с насмешкой спросил Павлюшин.

-Ответишь сейчас нормально, быть может, приду к тебе и поболтаем за жизнь. Будешь выеживаться, до самой казни ни с кем, ни с кем, сука, не поговоришь.

Павлюшин улыбнулся, стер кровавую соплю, вытекшую из разбитого носа, и ответил: «Спрашивай».

-Ваше полное имя, год и место рождения – начал Летов.

-Павлюшин, Северьян Андреевич, 1912 год, село Пяткино, Витебской области.

-Место жительства?

-Первомайский район города Новосибирска, поселение работников ОРС Паровозоремонтного завода.

-Национальность и гражданство.

-Белорус, гражданин аСаСэР.

-Род занятий?

-Убийца… – ответил Павлюшин, потом засмеялся, таким смехом, что даже Летов ужаснулся. Лицо его было словно резиновое: постоянно дергалось, но не показывало ни единой эмоции, глаза стеклянные, всегда остававшиеся одинаковыми, смех был натянутый, полный злобы и, что самое главное, полный какой-то гордости, гордости за себя, за то, что он делал. – На самом деле безработный.

-Социальное происхождение?

-Из крестьян.

-Состав семьи?

-Никого.

-Сколько человек вы убили в период с начала ноября 1949 года?

-Ну, за точно число браться не буду, я ж не считал. Наверное, около пятнадцати.

-То есть вы признаете свою вину в этих убийствах?

-Если для вас в таких делах есть вина, то да, признаю. Хотя, скоро вы мне спасибо еще скажете.

-Что послужило причиной для данных убийств?

-Осознание вашей ничтожности.

-Конкретнее.

-Люди в этом мире ничтожества, они не имеют права жить, не имеют права существовать, они лишь жалкие отбросы, ничтожества, уроды, опухоли мира. Нет иного спасения, как очистить мир от людей.

-Почему вы убивали конкертно этих граждан?

-Кто один в доме жил, того и убивал. Женщин надо убивать последними, они слабее, приятнее наблюдать за их мучениями. Убил ты мужика, баба плачет, потом и от голода сдохнуть может. Это же прекрасно, разве не в этом блаженствие жизни?

-Тогда зачем вы убили двух женщин: гражданку Жохрину и Яковлеву?

-Первая это та, которую я зарубил, когда нарвался на двух ваших свиней?

-На двух патрульных.

-Да просто под руку попалась. Не люблю, когда кто-то видит мое лицо, в лучшие моменты моей жизни.

-А что с Яковлевой?

-Я подумал, а что если убить человека косвенно? Спросил у того придурка постового, кто меня ловит, проследил за вашим курносым кудрявликом, нашел его бабу, и, зарубив ее, убил сразу двух зайцев: ее прямо и его, как я сказал, косвенно.

Летов взглянул на часы: не прошло и десяти минут от начала допроса, а внутри него уже таился какой-то ужас: и от осознания того, что похожие мысли посещали его, и от осознания того, какой человек сейчас сидит перед ним и что он говорит. Однако Летов, чувствующий схожесть с душегубом и переживший множество ужасов жизни, не был так сильно поражен происходящим – он с самого начала представлял, с каким преступником имеет дело. Летов с самого начала знал, что этот убийца – он, только осмелившийся. Что тот, кого он ловит, такой же, как и он, только неумеющий или переставший уметь себя контролировать и сдерживать.

Ошкину же было хуже. Несмотря на долгие годы работы в органах, опыт Гражданской войны, он не был готов к такому. Летову то было легко: бери себя и просто удаляй редкие и хилые рамки, оставшиеся в своем сознании, и тогда получишь Павлюшина; а Ошкин не мог поверить услышанному: он слышал этот ненавистнический бред, видел резиновое и абсолютно спокойное лицо с глазами душегуба, рассказывающего о своих злодеяниях так весело и открыто! Если сейчас так ужасно, то что будет на следственных экспериментах?

–Скажите, когда вы поняли, что люди, как вы выразились, «опухоль на мире»?

-Хм… – усмехнулся Павлюшин, словно пытаясь вспомнить. – Наверное, когда появились Они.

-Кто «Они»?

-Голоса. С недавних пор внутри моей головы поселились голоса, говорящие мне многое. Они мне объяснили то, что я понимал сам, но боялся сказать себе. Я знал это с рождения, но сказать себе боялся, ибо мыслил вашими тупыми мозгами, но как только у меня появились Они, я стал мыслить выше вас, умнее вас, я стал знать гораздо больше и я понял, что все вы – ничтожетсва, пытающиеся скрыть это своим «мышлением».

-Как давно у вас появились Голоса?

-С октября где-то, наверное.

Ошкин переглянулся с писарем. Летов еще никогда не видел подполковника таким испуганным и изумленным: казалось, что он вот-вот закричит от нереальности услышанного и повторит судьбу Горенштейна.

–Какие ранения у вас были на войне? – уже заранее зная ответ спросил Летов.

-Под Курском мне осколок в голову прилетел. Долго в бессознанке был, очнулся в вагоне уже, когда в эвакогоспиталь везли. Врачи сказали, что выжил я каким-то чудом, но предупредили, что голова сильно болеть будет. И комиссовали. Голова и вправду болит, но периодами. То не болит, то как вступит, так аж сознание иногда теряю. Но это хорошо: пока лежишь в безсознанке, то отдыхаешь, набираешься сил для дел более важных, чем отдых.