Точка слома

В итоге убийца, кое-как поднявшийся на ноги и ужаснувшийся своему перетянутому лицу с животом, сделал свое дело: отрубил кисть, кинул ее в баночку, стоящую в оттопыренном кармане пальто, и положил на единственную не залитую кровью часть тела убитого – на ногу – четверостишье из злочастного стихотворения великого Маяковского.

Павлюшин, опираясь о стол и стены, дошел до двери, по сути, выломал ее, повернул выключатель своей окровавленной перчаткой, и, качаясь, пошел прочь. Голоса выли в его голове: «Мало, мало, мало», зверский писк на который накладывались голоса усиливался, усиливался и тремор. Павлюшин чувствовал не удовлетворение, нет, он слышал лишь голоса, которые приказывали еще и еще убивать.

Опять выломанная дверь, опять удар по лицу вскочившего с кровати человека, опять крики, кряхтение, месиво и жуткие звуки ломающихся под весом топора костей шеи. На этот раз все прошло более стандартно: Павлюшину хватило избить труп по спине.

Убийца шел по ночной улице. Две стеклянных баночки с «трофеями» стучали друг по другу, создавая странные звуки, нарушающие спокойствие ночи. Топор, обтертый скатертью в доме убитого, оттягивал полу пальто вниз, а ноги заплетались. В целом, издалека Павлюшин напоминал слегка пьяного человека, который почему-то плелся ночью в будний день. Действительно, он был пьян: пьян удовольствием и счастьем, удовлетворением своих жутких потребностей. Руки слегка тряслись, голоса что-то шептали, что-то приятное и успокаивающее, хоть и неразборчивое.

До дома идти было минут пять. К счастью Павлюшина ночных патрульных, которые уже довольно давно ходили вдоль и поперек Первомайки, ему не встретилось, поэтому он спокойно добрался до своей комнаты, поставил «трофеи» к остальным баночкам, бросил на изрубленный пол топор, и свалился на кровать. Не спалось ему долго: он в коем-то веке чувствовал счастье, он улыбался, дрыгался, иногда даже постанывал, в общем, чувствовал экстаз, вспоминая изрубленное лицо его бывшего коллеги и окровавленную ручку топора.

Во сне к нему вновь пришел эскулап без границ. Точнее, Павлюшин сам не понимал, что это: сон, галлюцинация или реальность – все понятия, связанные с его чувствами смешались, он ничего не отделял – ни сон от реальности, ни реальность от галлюцинаций, не свои внутренние «голоса» от реальных голосов, не свои внутренние крики от криков реальных.

«Привет, Северьян. Как жизнь?» – задал вопрос эскулап, растирая носком сапога слой пыли на полу барака Павлюшина.

-Я… я не знаю. Голоса мне не говорят правил, а те правила, которые они мне наговорили я хочу нарушать – просто убийство это не месть этим уродам!

-Ты прав, ты абсолютно прав. Голоса же тебе не запрещают. Поэтому мсти им так, как желаешь нужным – я же говорил всегда, что правил нет. Главное мсти, а как – вторично.

… «Бл…во, какое же это все бл…во!» – промычал Горенштейн, заходя на новое место преступления. Действительно, по-другому это назвать нельзя – вся комната была красной: от подоконника и кровати, до каждого предмета на кухонном столе, на стене у выключателя засохли струи крови, напоминавшие изломанные ветки деревьев. Соседка, заметившая крики и вывалившегося из дома человека, с час просидела у себя в доме испуганной, потом заглянула в соседний домик и, увидев пятна крови на столе, бросилась в отделение. Оттуда ефрейтор помчался к Летову, от него к Валентине, а оттуда к Кирвесу. Собрав всю опергруппу, он рванул на окраину Первомайки, а у места преступления оказался уже, когда рассветало. Соседка заглянула в комнату и больше туда не заходила – боялась такого огромного количества крови. Действительно, даже Кирвес был поражен – в его практике еще не было столь ужасных убийств. Невозможно было даже посчитать, сколько точно нанесено ударов – спина, шея и лицо были превращены в жуткую кашу, сквозь маленькие кусочки плоти уже проглядывали кости. Повезло с парой ударов, которые были совершены отдельно от общего месива – уже ближе к тазу – по их глубине и характеру Кирвес с полной уверенностью мог сказать, что убийца тот же. Да и внешнее отсутствие пропажи чего-либо и осточертевшее всем четверостишье говорило об этом.

«Начало осмотра – 05 часов 20 минут 27 ноября 1949 г. Осмотр начал – капитан Горенштейн» – строчил сухие фразы на бумаге ефрейтор.

Летов оглядел комнату и увидел стоящую за стеклом одинокую рюмку из хрусталя. Он долго стоял и глядел на ее закругленные края, на ее великолепную красоту и чистоту: Летов не видел хрусталя с самой юности, когда производил обыск в квартире одного барыги. На его лице проступила легкая улыбка: впервые за долгие годы он увидел настоящую красоту какой-то необычной вещи, вот эту чисто хрустальную рюмку, одиноко стоявшую на запыленной полке.

«Знаешь, Веня, что хрупче хрусталя?» – неожиданно спросил Летов, не отрывая взгляда от рюмки.

-Жизнь?

-Да нет, жизнь, если умело ею обращаться может быть очень даже крепкой.

-Тогда не знаю.

-Иллюзии Веня, иллюзии – сказал Летов и резко отошел от полки, дабы снова не уставится на это произведение бытового искусства.

Скрябин же внимательно слушал этот диалог, и твердо для себя решил: вечером, как закончится рабочий день, он сбегает в библиотеку до закрытия, возьмет словарь и узнает, что же такое иллюзии. А то спрашивать тут неудобно.

В итоге труп и частично самую глубокую лужу крови накрыли плащпалаткой и соседку, наконец, завели в комнату. По ней был виден жуткий страх и растерянность – Летов был больше чем уверен, что до самой смерти эта пухлая женщина будет вспоминать повсюду залитую кровью комнату.

«В… вон там шкатулка в ящике выдвижном, в ней посмотрите. Он мне по пьяни ее показывал, мол, сам сделал давно еще» – заикаясь пробормотала соседка.

Летов открыл ящик, достал шкатулку и увидел лежащую в ней пятидесятирублевую купюру, сложенную вчетверо.

«Он откладывал, алименты платил, у него дочка с женой живет в Харькове» – мрачно сказала соседка, объясняя наличие этих денег.

«Хорошо. Как выглядел тот человек, который выходил из его дома? Во сколько примерно это было? Если можно, каждую деталь, пожалуйста» – записывая пробормотал ефрейтор.

-Да, только пойдемте не улицу, я тут не могу – ответила соседка.

Присев на гнилые доски старой скамейки, под порывами ветра с мокрым снегом, оперативники начали расспрашивать соседку. Все подняли воротники шинелей, натянули кополлы на головы, все, кроме Летова – он, не особо моргая от избивающих его грязное лицо кусков снега, глядел в чащу голого леса, которая начиналась за очередными домиками и бараками. Серые стволы огромных сосен прорезали серое небо сотнями своих тонких веток, и казалось, что скоро небо, устав от постоянного щекотания его живота, обрушит на бедных людей свои бомбы – то ли снег, то ли град – это уж решат там. Летов смотрел в черные полосы меж стволов, вспоминая реальные бомбежки под Куутерселькой в 44-ом, когда осколками рубило все вокруг и лишь он, упав в огромную воронку на несколько трупов финнов, сумел избежать учести быть прорубленным раскаленным куском железа; когда пули рикошетили от «Тридцатьчетверки» и косили идущих перед ним солдат, а танк пробивал оборону финнов; Летов и остальные бойцы эту пробоину расширяли, зачищая траншеи и расстреливая, порой в упор, всех, кто им попадался.

Повспоминав те кровавые лета и удержавшись от очередного приступа (впрочем, удержавшись с трудом), Летов вернулся в Новосибирск 1949-го.

«Было где-то часа три ночи. Я услышала крик и грохот, а так как сплю я плохо, то сразу вскочила и увидела, что у Ванечки в доме свет горит. Глаза протерла и вижу, за шторкой какой-то силуэт. Он рубил что-то – я сразу увидела топор. Сначала никаких мыслей не было, а потом вспомнила про душегуба этого с топором и сразу аж онемела от ужаса – неужели и Ванечку он прибил. В общем, минут десять я на все это смотрела, а потом силуэт этот, значит, упал и все. Потом смотрю – свет погас, дверь значится распахнулась, и по лестнице мужчина спустился. Ну, он точнее не спустился, а сполз – руками он о перила опирался, а ногами почти не шевелил. Словно раненый или пьяный – потом, как спустился, поплелся, качался весь, руками махал. Упал раза два, ну, там на земле кровавые пятна даже есть вдоль тропинки – Летов их сразу заприметил – потом калитку распахнул и пошел по улице о забор опираясь. Ну, я испугалась жутко – просидела дома на полу не знаю скокмо, а потом зашла в дом к Ванюше, как кровь увидела сразу бросилась в милицию. Лицо этого душегуба я не видывала, могу сказать только то, что плечи у него широкие и сам он крепкий и высокий. В черном он весь был, от чего еще хуже я его разглядела».

Не упустив ни одного слова, ефрейтор записал этот подробный рассказ, получил подпись соседки, и та ушла к своему дому, опустив голову – все уже давно поняли, что Ванюша этот был для нее больше, чем друг. Хотя, быть может и просто друг… Впрочем, какая уже к чертям разница – от Ванюши остался лишь проглядывающий сквозь изрубленную плоть скелет.

После этого во двор вбежал какой-то милиционер (вроде постовой, проверяющий документы на входе в отделение) и издалека прокричал: «Товарищи, быстро выезжайте на Протальную улицу!». Добежав до испуганного Горенштейна, милиционер, немного отдышавшись и выдыхая огромные клубы пара, сказал: «В пятом доме на Протальной улице еще один труп нашли, соседи кровь на калитке увидели. Там двое наших постовых, вас ждут и жителей не пускают».

Двоих оставили около дома Ванюши и понеслись на Протальную улицу. За окном машины, жутко качающейся на заледеневшей грязи, припорошенной снегом, серые бараки, старые частные домики, проглядывающие сквозь голые деревья рельсы на насыпи, одиноко стоящие на запасном пути полуразобранные паровозы, ржавые крыши продмагов, покосившиеся телеграфные столбы, бегающие с санками дети около горки, возвышающейся на фоне высоченной насыпи, начинающиеся огни Инской, парочка «Захаров Ивановичей4», стоящих на обочине и бегающие вокруг них водилы в ватниках и валенках, опять бараки и домики, и, наконец, Протальная улица, стоящая на самой границе между Первомайкой и голым лесом.

Пятый дом стоял у самого леса. Из одного окна была видна улица и соседние домики с покосившимися заборами, на иглах которых изредка висели глиняные горшки, а из другого голый лес и снег. Зайдя в комнату оперативники сразу поняли, что человек, живущий там, опять закостенелый холостяк – грязь, пыль, мутные окна, куча окурков, разбросанный по комнате пепел и «бычки», пустые банки и грязные тарелки на столе.

У порога стояли двое суровых постовых, которых подняли с постели после ночного патрулирования, и кучка баб в лохмотьях, которые жаждали заглянуть во внутрь. Однако дверь закрыли, и постовые встали стеной перед ней.

Труп лежал на животе около стола. Одной рукой он мертвой схваткой схватился за ножку, другая лежала осиротевшей, без кисти. На затылке, как и обычно, лежало четверостишье из Маяковского. На этот раз все было более стандартно: вероятно, первый удар был нанесен по лицу, да с такой силой, что череп почти сразу раскололся. Затем таинственный убийца стал бить по шее и спине, при этом делать это было не нужно – человек был мертв после первого удара.

Летов оглядел труп, Кирвес, измерив глубину ударов, сказал, что убийца тот же. Ефрейтор осмотрел комнату, перепрыгнул через лужу крови и достал из под подушки поношенный бумажник, где лежало ровно сто помятых рублей одной купюрой.

Летов оперся о подоконник и сказал: «Судя по всему, что-то изменилось у этого урода – первое убийство какое-то необычное. То ли он решил что-то новое попробовать, то ли осмелел… если осмелел, то это хорошо – значит, поймать его будет легче. Но что самое интересное – за одну ночь он убил двоих. Обычно такого не было. Кажется, у него и вправду разгулялся аппетит, и он смелее стал. Значит это две вещи, одна приятная, а другая не очень. Коли он осмелел, значит, поймать его по идее будет легче, но также это значит, что крови может быть больше. А это уже плохо».

-Вообще, – сказал Горенштейн, – я много думал над его мотивацией. Неужели мы и вправду имеем дело с человеком, который убивает ради удовольствия, как ты и предположил?

-В этом сомнения нет. Таких называют, как я недавно вспомнил, убийцами с неочевидным мотивом. Посуди сам: месть – нет, мы уже поняли это на основании того, что убитые не имеют никакой связи кроме той, что они все мужчины и все в момент убийства находились дома одни. Половой подоплеки тут тоже нет – он же не насиловал их. Корысть – ну, тут понятно. Следственно, его мотив либо понятен ему одного, либо его вообще нет.

-Поэтому мы и поймать его уже почти месяц не можем. Одно дело грабители, а тут…

…Ошкину доложили о ходе осмотра мест происшествия. Первым убитым оказался Иван Григорьевич Ольгин – ремонтник с паровозоремонтного завода, один из лучших специалистов по ремонту паровых котлов. Ему было 38 лет отроду, женат, имел дочку. В разводе с 1946-го года, жена с дочкой остались жить в Харькове, он же уехал по распределению в Новосибирск. Усердно платил алименты, приводов в милицию не имел. В целом, обычный холостяк, знаток своего дела, фронтовик, положительный гражданин.

Вторым оказался Дмитрий Пажуков – слесарь первого разряда со стрелочного завода, возрастом в двадцать два года. Мать проживает в Томске, отец погиб во время войны, сам работает в Первомайке только с августа. Имел привод в милицию за непристойное поведение в состоянии сильного алкогольного опьянения в сентябре 1949-го.

–Если все собрать в одну кучу – начал Ошкин – то можно сказать, что между всеми убитыми есть только три связи: они все мужчины, все находились одни дома, и все работают. Связь какая-то косвенная, это и связью не назвать толком.

-Ну, я уже говорил про это – мрачно ответил из угла Летов. – При этом я подозреваю, что скоро наш убийца начнет нарушать правила – то, что он убил в одну ночь двоих, а одного убил весьма необычным для себя способом, говорит о том, что он нарушил ранее не нарушаемые правила, нарушил свой алгоритм, а, вероятно, будет нарушать его и дальше.

-Ты это к чему ведешь?

-К тому, что надо ждать крови.

-Послушай, Серег – сказал Горенштейн, – я вот что думаю. Соседка Ольгина сказала, что убийца качался и еле стоял на ногах. Может он был пьян, поэтому и нарушил эти, как ты говоришь, правила?

-Я думал над этим. Если это так, то это хорошо, но есть еще версия о том, что он не был пьян, а его сводили судороги. У людей, которые получают какое-то неимоверное удовольствие иногда взаправду сводит мышцы. Он, как мы думаем, убивает ради удовольствия. Быть может его так вынесло от этого убийства, что от удовольствия аж ноги сводить начало.

-А если все-таки по пьяни?

-Тогда это успокаивает. Но мне отчего то кажется, что причина совершенно иная.

-Товарищи, а может он был ранен? – испуганно спросил Скрябин.

-Хорошая догадка – пробормотал Летов, – но, в таком случае, кровь должна была бы быть на протяжении всей дороги, а при прочесывании местности вокруг мест преступления кровь была найдена только у дома Ольгина, и то, он ее явно стирал с рук. Впрочем, Яспер, надо бы проверить – сделай анализ крови с досок забора, а потом сравни с кровью убитого. Может, ефрейтор и прав.

Скрябин широко заулыбался, радуясь тому, что загадочный следак оценил его предположение, а Кирвес, порывшийся в вещдоках в поисках отломанного куска окровавленного забора, направился в лабораторию.

Ошкин посидел молча, резко мотнул головой и прервал это молчание, провожая Кирвеса взглядом: «Сергей, а что думаешь про связь нашего убийцы с уголовной средой?»

-Сейчас он с ней точно не связан. В прошлом – мог быть, может она и повлияла на такую его жестокость.

-Как думаешь, есть смысл послать его фоторобот другим райотделам для того, чтобы они проверили его через свою агентуру среди уркаганов?

-Смысл есть в любых действиях. Попробуйте, может и вправду поможет. А у нас сейчас какие-то банды действуют?

-Последнюю накрыли год назад – с привкусом гордости сказал Горенштейн.

-Если кто из них жив, можно еще им показать его фоторобот.

-Ванька Меченый, вроде, на стройке где-то тут работает, недавно откинулся. Можно ему показать.

-Ну, Ваньку и я знаю – он еще при мне тут грабил и тунеядствовал. Думаю, он меня тоже помнит.

Все немного помолчали, а потом Ошкин задал резонный вопрос: «Кто что предлагает делать дальше?»

Летов ответил первым: «Во-первых, предлагаю после обнаружения тех трупов, по которым мы вышли на Долганову, проверить все сообщения о пропаже людей после 7-го ноября и отныне отслеживать их и проводить более тщательный розыск пропавших. Возможно, где-то еще лежат и гниют убитые о которых мы не знаем. То, что они не были найдены в ходе поисковой операции, вовсе не говорит о том, что трупов нет – он мог их закопать или утопить запросто. Потом надо реализовать идеи по опросу уголовников о нашем преступнике. И готово».

-Другие мысли есть? – поинтересовался Ошкин.

-Ну, можно еще утверждать, что все убийства происходят в одном секторе Первомайки. Тогда, имеет смысл проверить, кто имел привод в милицию за всякие странные преступления в последнее время и жил в нашем районе.

-Мы это сделали еще до твоего прихода. Был тут один парень, который резал кошек на улице средь белого дня, но он еще летом уехал к бабке в Болотное.

-И больше никого?

-Скрябин вместе с еще парой ребят перебуровил дела с 1946 года за полторы недели. Были изнасилования, но без всякого садизма и других странностей. Так что не было таких.

В целом, план Летова одобрили. Единственное, что пугало – это неизвестность дальнейших действий преступника. Ни Ошкин, ни Горенштейн, ни Скрябин не представляли, что придет на ум совершенно не понятному для них убийце и боялись этого сильнее всего. Душу грела мысль, что тогда в момент убийства душегуб был просто пьяным, а не испитывал нервные судороги от дикого удовольствия. Но Летов своим нутром чувствовал, что это не так, он чуял, что убийца сейчас разойдется. Он был в этом уверен, будто сам был этим душегубом, будто сам этой ночью зарубил двух человек изуверским образом.

До вечера Скрябин опросил коллег обоих убитых. Контактов никаких убитые не имели, врагов у Ольгина точно не было. С Пажуковым все сложнее – он относился как раз к той категории «асоциальных элементов советского общества». В седьмом классе был оставлен на второй год, а в 18 лет закончил «ремеслуху»5, потом был призван в армию, отслужил, а затем получил направление на завод и переехал в Новосибирск, где и остался работать. В Томске имел четыре привода в милицию за дебоширство, непристойное поведение в нетрезвом виде, в армии вел себя «неподобающе». В Новосибирске успел попасть в «кутузку». Наверняка, если бы не топор загадочного душегуба, то в милицию его загребали бы еще много-много раз, но, к сожалению (а для него, быть может, и к счастью, кто знает) жизнь его оборвалась сейчас, холодной осенью 49-го.

Придя в прокуренную, никогда не проветриваемую и запыленную комнату, которая все больше напоминала палату дурдома – скомканные простыни, царапины на полу под ножками кушетки, и дух одиночества, мрака, жутких страданий второго жильца этой комнаты с пометкой в паспорте «выдан на основании статьи 38 (39) «Положения о паспортах», Летов свалился на кушетку. Только кучка «бычков», пустых водочных бутылок и грязных тарелок на столу говорили о том, что никакой больницей тут и не пахнет.

Летов завалился на койку, придвинул к ней табуретку, взял из под кровати лист грязной бумаги с химическим карандашом и стал писать весьма странные загогулины. Из-за немного трясущихся рук и скрученного положения, буквы получались кривыми и вряд ли даже Горенштейн сумел бы их разобрать.

«Выводы:

1) Мужчина, не дюжиной силы;

2) Живет в Первомайке, возможно, неподалеку от места убийств;

3) Вероятно, чем-то похож на меня, тоже имеет позади грешки;

4) Не имеет мотива;

Схожесть преступлений:

1) Жертвы – только мужчины, в момент убийства были одни;

2) Все за исключением Пажукова – фронтовики;

3) Все убиты тупогранным предметом;

4) У всех отсутствуют левые кисти рук, при всех трупах найдены характерные четверостишья;

Что можно сделать:

1) Продолжить наблюдение за Долгановой;

2) Проверить всех мужчин, живущих в Первомайском районе или, как минимум, его Северном секторе;

3) Предложить задействовать еще человек сто из армейцев для патрулирования».

Потом Летов еще полежал, и добавил: «4) Если будем связываться с армейцами, предложить задействовать водолазов для проверки особо глубоких водоемов в районе и самим проверить неглубокие с помощью багра». Мотивация у такого решения была: Летов был полностью убежден в том, что не все трупы найдены и что где-то могут лежать другие тела. А лучшим местом для сокрытия трупа при учете того, что он до сих пор не найден, является водоем, ибо долбить заледеневшую землю довольно трудно. Привязать к нему какой-нибудь незатейливый груз (плотный мешок с камнями, огрызок рельса, металлический брусок или что-то в этом роде), доставить до водоема и скинуть на дно. Так труп там может пролежать хоть целую вечность.

Летов уже замечал за собой частичную потерю памяти и именно поэтому решил систематизировать все имеющиеся данные и записать свои выводы, дабы не забыть. Стало ясно, что убийца, несмотря на свои явные проблемы с психикой, оказался не на шутку проворливым и знатоком своего дела – на глаза патрулям не попадался, убивал так, что никто его не видел. Хотя, было ясно, что скоро он начнет «фальшивить» – Летов отлично понимал, что правила он начнет нарушать, вероятно, из-за осознания своей безнаказанности и разыгравшегося чувства смелости, поэтому поймать его будет легче. Он будет убивать более жестоко, что может привлечь внимание соседей. К тому же, уже почти все дома, стоявшие на отшибе, он «обработал», а, значит, он начнет убивать жильцов тех домов, рядом с которыми есть соседние. Да и патрулей должно стать больше: Ошкин возлагает большие надежды на патрули военных вместе с милицией и оперативников в штатском. Однако все это означает, что убийства будут снова и снова происходить, а допускать этого нельзя – наверху уже «копошаться», по Ошкину было видно, что что-то случилось: наверняка вскоре его вызовут на ковер и пройдет какое-нибудь разгромное собрание горкома или райкома партии.

Утром Кирвес принес печальную весть – кровь на заборе была кровью убитого, так что версию Скрябина о том, что убийца ранен, к сожалению всех, пришлось отбросить.

Глава 13.

«Я очень болен тем, что мне все равно

В какую сторону света от себя бежать».

--А.Непомнящий

Летов лежал в полном остолбенении. Конвульсии были жуткими – опять, уже в который раз за этот месяц, к нему пришло чувство облегчения от воспоминаний о том, как выглядят трупы. Одинокие, холодные стены засыпного дома одиноко давлели над одиноким в своей боли Летовым. Ветер врезался в стекло, оно стучало, но Летов не слышал этого стука – ушами овладевал писк.

«От убийства будет легче, Сергей!» – твердил мозг, но Летов на это отвечал очередным глотком водки. Но нет, это уже не помогало: о, где же то славное время, когда от одной бутылки приходило спасение от этих жутких мыслей.

Когда вообще впервые появилось это чувство, Сергей? Да, тогда, когда грузовик превратил в месиво несколько раненых, но тогда он просто видел смерть, а когда он впервые почувствовал это ужасное удовлетворение именно от собственноручного убийства? Пожалуй, в ноябре 42-го, когда он только выписался из психоневрологического отделения госпиталя. После побега из лагеря и смерти Лехи прямо на глазах, Летов поломался окончательно: его то бросало то в жуткие конвульсии, которые перетягивали живот и заставляли Летова складываться как лист бумаги, то в абсолютный ступор, когда он не мог даже пошевелиться, то в ушах стояли какие-то крики, и постоянно тряслись руки. Лечили его долго, целый месяц, и выписали, не вылечив от главного – постоянной душевной боли, нестерпимой боли, которая почему-то выражалась в постоянной же мышечной боли в животе – Летов чувствовал ее каждую секунду, он не мог нормально сидеть или лежать, в окопах было невыносимо больно и неудобно находиться. Но в моменты боя или атаки эти боли проходили – Летов явно понимал, что это так у него выражается боль изорванной души, которая иногда проигрывает в битве с разумом, приказывающим воевать.

Не вылечили они его и от нередко появляющегося тремора, от частого перетягивания мышц других частей тела. Но все это было ничем по-сравнению с нестерпимой душевной болью, с полной неспособностью чувствовать что-то хорошее, чему-то радоваться, с постоянным ощущением, что душа Летова умирает и превращается в бесчувственное дерево.