Эндимион

Последним давал показания сам Херриг. Бледный, еще не успевший как следует прийти в себя после воскрешения, которое состоялось три дня тому назад, облаченный в строгий деловой костюм, он дрожащим голосом подтвердил слова прочих свидетелей и красочно описал, как все было. Адвокат, предоставленный мне судом, даже не стал ни о чем его спрашивать. А о таких вещах, как «правдосказ» и все остальные химические и электронные средства дознания, не могло быть и речи: ведь свидетели принадлежали к воскрешенным христианам и были на хорошем счету у Ордена. Я вызвался пройти сканирование, однако прокурор заявил, что не видит в том необходимости, и судья с ним согласился, а мой адвокат снова промолчал.

Присяжных не было и в помине. Приговор выносил судья, который потратил на размышления от силы минут двадцать. Меня признали виновным и приговорили к смертной казни.

Я попросил отложить казнь до того дня, когда в Порт-Романтик смогут прибыть, чтобы попрощаться со мной, мои родичи с северной оконечности Аквилы. Мне было отказано. Казнь назначили на утро следующего дня.

3

Вечером ко мне пришел священник из местного монастыря, назвавшийся отцом Цзе, – невысокого роста, с редеющими светлыми волосами. Он слегка заикался и, похоже, почему-то нервничал, но, войдя в камеру для допросов, взмахом руки отослал охранников.

– Сын мой, – произнес он, и я с трудом удержался от улыбки: священник был вряд ли многим старше меня. – Сын мой, готов ли ты предстать перед Господом?

Я передернул плечами.

– Ты отринул Господа, так? – дрожащим от волнения голосом справился отец Цзе, пожевав нижнюю губу.

Мне вновь захотелось пожать плечами, но я подавил это желание и ответил:

– Я всего лишь отказался от крестоформа.

– Сын мой, это одно и то же. – В голосе священника прозвучали умоляющие нотки. – О том поведал сам Господь.

Я промолчал.

– Ведомо ли тебе, что если ты раскаешься и примешь веру Господа нашего, Иисуса Христа, то через три дня воскреснешь по неизреченной милости Вседержителя? – Отец Цзе опустил требник и прикоснулся к моей руке. – Ведомо ли тебе о том, сын мой?

Я поглядел на него в упор и почувствовал вдруг, что смертельно устал – три ночи подряд в соседней камере кто-то заходился в крике, поэтому заснуть не было ни малейшей возможности.

– Ведомо, святой отец. Я знаю, как действует крестоформ.

Священник сокрушенно покачал головой:

– Сын мой, мы говорим не о крестоформе, а о милости Господней.

– Понятно. Скажите, святой отец, а вы сами проходили через воскрешение?

Священник потупился:

– Пока еще нет, сын мой. Но я не страшусь этого дня. – Он снова посмотрел на меня. – И тебе тоже не следует его бояться.

Я на мгновение прикрыл глаза. Откровенно говоря, последнюю неделю я думал как раз о том, о чем он сейчас вещал.

– Послушайте, святой отец, я не хочу оскорбить ваши чувства, но мне думается, что время отказываться от решения, которое я принял несколько лет назад, пока не настало. Крестоформ не для меня.

Отец Цзе подался вперед, глаза его засверкали.

– Сын мой, обратиться в истинную веру никогда не поздно, вот только завтра утром у тебя уже не останется такой возможности. Твое тело бросят в море, где оно станет пищей для мерзких тварей…

– Знаю, – отозвался я. – Мне известно, какая участь ожидает осужденного на казнь, который отказывается от воскрешения. Однако с меня достаточно этого. – Я постучал по нейроконтроллеру у себя на виске. – Или вам нужно, чтобы человек стал бессловесным рабом?

Отец Цзе отшатнулся, будто я его ударил.

– Разве посвятить жизнь Господу означает сделаться рабом? – Я настолько рассердил священника, что он даже перестал заикаться. – Миллионы людей приняли крещение задолго до того, как Господь в своей милости даровал нам возможность воскрешения еще при этой жизни. Миллиарды принимают крещение каждый Божий день. – Он встал. – Выбирай, сын мой. Либо вечный свет и долгая-долгая жизнь во благе, либо вечный мрак преисподней.

Я пожал плечами и отвернулся.

Отец Цзе благословил грешника, печально и в то же время снисходительно попрощался, позвал охранников и вышел. Минуту спустя мой висок пронзила боль, и меня повели обратно в камеру.

* * *

Не стану докучать изложением мыслей, которые терзали меня в ту бесконечную осеннюю ночь. Мне было всего двадцать семь, я радовался жизни как мог, что порой оборачивалось неприятностями – правда, не настолько серьезными, как те, в какие я угодил ныне. Поначалу я прикидывал, можно ли бежать; так животное, которое посадили в клетку, скребет когтями стальные прутья. Тюрьма возвышалась на рифе под названием Жвало, посреди залива Тоскахай. Меня окружали стеклопластик, который невозможно разбить, и сталь, которую невозможно согнуть; гладкие стены, голые полы и потолки… Охранники были вооружены «жезлами смерти», и чувствовалось, что при необходимости они воспользуются ими не задумываясь. Даже если мне удастся выбраться наружу, нажатие кнопки на пульте дистанционного управления нейроконтроллером приведет к тому, что я рухну навзничь с приступом жесточайшей мигрени и не встану, пока за мной не явятся надзиратели.

С мыслей о бегстве я перешел к размышлениям о своей короткой, бесцельно прожитой жизни. Не то чтобы я о чем-то жалел, но и похвастаться мне было нечем. Чего добился Рауль Эндимион за двадцать семь лет прозябания на Гиперионе? Разве что, упрямый осел, недоумок, отказался от воскрешения…

«Ты должен использовать шанс, который предоставляет Орден,– шептал мне внутренний голос. – Новая жизнь, причем не одна! Как можно отвергать такую возможность? Все лучше, нежели настоящая смерть… чем разлагающийся труп, пища для целакантов и кольчатых червей. Подумай, подумай как следует». Я закрыл глаза и попытался заснуть, чтобы избавиться от этого надоедливого советчика.

Ночь длилась целую вечность, однако рассвет все равно наступил раньше, чем следовало… Четыре охранника отвели меня в камеру, где приводились в исполнение приговоры, усадили в деревянное кресло, пристегнули ремнями и ушли, заперев за собой стальную дверь. Оглянувшись через плечо, я различил за стеклопластиковой перегородкой человеческие лица. Почему-то мне казалось, что священник – вовсе не обязательно отец Цзе, любой представитель Церкви – должен снова завести разговор о крещении. Однако ничего подобного не произошло, и я в глубине души даже обрадовался. Не могу ручаться, что не передумал бы в последний момент.

Способ казни отличался простотой и безупречностью; не настолько эффектный, как «ящик Шредингера», он тем не менее позволял добиваться отличных результатов. На стене висел нейродеструктор ближнего боя, нацеленный на то самое кресло, к которому пристегнули меня. Я видел алый индикатор подсоединенного к оружию комлога. Еще в зале суда товарищи по несчастью охотно и во всех подробностях описали мне методику казни. В процессоре комлога имелся генератор случайных чисел. Стоило ему выдать простое число меньше семнадцати, включался «жезл смерти». Отсюда следовало, что комок серого вещества, заключавший в себе личность и воспоминания Рауля Эндимиона, просто-напросто расплавится, превратится в нечто вроде кучки радиоактивного шлака. Миллисекунды спустя откажут и автономные функции. Сердце остановится и дыхание пресечется едва ли не в тот самый миг, когда будет уничтожен мой мозг. Специалисты утверждали, что погибнуть от нейродеструктора – наименее мучительный вариант смерти. Те, кто пережил после этого воскрешение, не распространялись о своих ощущениях, однако по тюрьме гулял слух, что голова буквально раскалывается – как будто лопаются одновременно все сосуды.

Я не сводил взгляда с комлога и «жезла смерти», рядом с которым стоял цифровой дисплей, где то и дело возникали новые комбинации чисел. Этакий указатель этажей на лифте в преисподнюю. 26–74—109—19–37. Похоже, процессор запрограммирован не выдавать чисел больше 150. 77–42—12—60–84—129–108—14…

Я отвернулся, стиснул кулаки, задергался на кресле, пытаясь хоть немного ослабить пластиковые ремни, и принялся выкрикивать ругательства, проклиная на чем свет стоит тюремные стены и физиономии за перегородкой, поганую Церковь с ее вшивым миропорядком, гнусного выродка, который убил мою собаку, и тех треклятых трусов…

Не знаю, какое число появилось на дисплее. Я не заметил и не услышал, как загудел нейродеструктор. Однако я кое-что почувствовал: в затылке возникло онемение, которое быстро распространилось по всему телу. Признаться, я поразился, что ощутил хотя бы это. «Специалисты ошибались, – подумалось мне, – человек в состоянии почувствовать свой конец». Если бы не онемение, накатившее волной, я бы, наверно, засмеялся.

В следующий миг черные воды забытья увлекли меня за собой.

4

Очнувшись и поняв, что жив, я поначалу ничуть не удивился. Если вдуматься, чему тут удивляться – вот если бы я очнулся и обнаружил, что мертв… Короче говоря, я не ощущал ни малейшего неудобства, за исключением легкого покалывания в конечностях, и лежал себе, наблюдая, как солнечный свет крадется по грубо оштукатуренному потолку, – до тех пор, пока неожиданная мысль не заставила меня сесть.

Минуточку! Разве я не?.. Разве меня…

Я огляделся по сторонам. Если мне и казалось, что казнь произошла во сне, аскетическая обстановка комнаты начисто рассеяла подобные заблуждения. Комната имела форму эллипса, стены были выбелены известкой, потолок покрывал толстый слой штукатурки. Единственным предметом мебели была кровать, а сероватое постельное белье фактурой напоминало штукатурку. В стене виднелась массивная деревянная дверь – естественно, закрытая; напротив располагалось распахнутое настежь сводчатое окно. Бросив взгляд на лазурное небо, я удостоверился, что по-прежнему нахожусь на Гиперионе. Вот только это вовсе не тюрьма Порт-Романтика: слишком уж древние тут стены, слишком затейлива резьба на двери, да и постельное белье заведомо лучше тюремного.

Я встал и, не обращая внимания на то, что на мне нет ровным счетом никакой одежды, подошел к окну. Задувал прохладный ветерок, однако солнце еще пригревало. Выглянув из окна, я увидел, что нахожусь в каменной башне. К горизонту уходила гряда холмов, верхушки которых венчали густые заросли челмы и плотинника, а на скалистых участках рос вечноголубой кустарник. Вдалеке, на гребне, на котором возвышалась башня, можно было различить стены, бастионы и очертания другой башни. Судя по внешнему виду, эти сооружения возвели задолго до Падения; в них ощущались те вкус и умение, какие отличали древних.

Я сразу сообразил, куда меня занесло: челма и плотинник подтверждали, что я не покидал Аквилы, а пленительные в своей древности руины свидетельствовали, что я очутился в покинутом городе Эндимион.

Признаться, я ни разу не бывал в городе, название которого стало моей фамилией, однако многажды слышал о нем от бабушки, знавшей множество самых разных историй. Эндимион возник вскоре после крушения «ковчега», случившегося без малого семьсот лет тому назад. До Падения он славился своим университетом – огромным, похожим на замок сооружением, что возвышалось на холме над городом. Дед бабушкиного прадеда преподавал в университете еще до того, как войска Ордена захватили центральную часть Аквилы, был отдан приказ об эвакуации и тысячам людей пришлось покинуть родные места.

И вот я здесь.

Дверь открылась, и вошел мужчина – лысый, с голубой кожей и небесно-голубыми глазами. Он принес нательное белье и костюм из той же ткани, что и простыни.

– Будьте добры одеться, – произнес он.

Я таращился на него, пока он не вышел в коридор. Голубая кожа, ярко-голубые глаза, полное отсутствие волос… Первый андроид, которого я увидел воочию! А ведь спроси меня кто-нибудь пять минут назад, я бы поклялся чем угодно, что на Гиперионе нет ни единого андроида. Изготавливать андроидов запретили законом еще до Падения, и хотя Печальный Король Билли именно с их помощью выстроил большинство городов на севере, мне не доводилось слышать о том, что они остались на нашей планете. Я тряхнул головой и принялся одеваться. Несмотря на то что фигура у меня была нетипичная – чересчур широкие плечи, длинные ноги, – костюм сидел как влитой.