Мерзость

– Спасибо, Джеймс, мы сами найдем дорогу.

В широких коридорах с до блеска натертыми полами и стеклянными витринами хочется разговаривать только шепотом, как в церкви, но голос Дикона остается таким же громким, как снаружи.

Комната карт очень красивая – стеллажи с книгами в кожаных переплетах, длинные столы с картами на деревянных распорках, большой глобус, на котором может балансировать акробат, катя его по Кенсингтонскому бульвару, – но не такая огромная, как рисовало мне воображение. Одну сторону помещения занимает один из многооконных портиков построенного в 1875 году здания, во встроенном в противоположную стену камине горит огонь. Когда мы подходим, Хингстон, Ноэл, Нортон, Сомервелл и Оделл встают, Дикон представляет нас с Же-Ка, и затем мы трое садимся в последние из восьми глубоких кожаных кресел, поставленных полукругом напротив камина. В окнах за нашей спиной свет заходящего солнца превратился в рассеянное золотистое сияние.

Пока Дикон нас знакомит и мы обмениваемся рукопожатиями, я понимаю, что хотя раньше не видел никого из этих людей, но представляю, как они выглядят, – по опубликованным фотографиям их многочисленных экспедиций. Но на тех снимках почти у всех бороды – или по меньшей мере пышные усы, – а теперь они чисто выбриты, если не считать пары аккуратно постриженных усиков, так что на улице я, скорее всего, прошел бы мимо, не узнав этих людей.

Полковник Эдвард Феликс «Тедди» Нортон необыкновенно высок – как я понимаю, по крайней мере на дюйм выше моих шести футов и двух дюймов, – и все в нем, от спокойных и уверенных манер до холодного взгляда, выдает военного, который давно привык командовать. 37-летний доктор Ричард Хингстон отличается хрупким телосложением – он не альпинист (в последней экспедиции 1924 года он выполнял обязанности врача и биолога), – но мне известно, что он поднялся в четвертый лагерь на Северном седле, чтобы оказать помощь пораженному снежной слепотой Нортону и другим пациентам, которые там застряли. Во время войны он служил врачом во Франции, Месопотамии и Восточной Африке и был награжден за храбрость Военным крестом. Может, Хингстон и не альпинист, но я смотрю на него с огромным уважением.

Теодор Говард Сомервелл – друзья называют его Говардом, и Дикон так и представил его нам – тоже хирург и бывший миссионер, но внешность у него как у портового грузчика. Дикон рассказывал нам, что Сомервелл фактически не вернулся в Англию после экспедиции на Эверест в 1922 году, а предпочел жить и работать в медицинской миссии в Нейяуре на юге Индии. Он приехал в Лондон лишь для того, чтобы почтить память Мэллори и Ирвина и присутствовать на собраниях и приемах Альпийского клуба и Королевского географического общества.

Сомервелл – красивый мужчина, даже без густой темной бороды, которой он щеголяет на снимках из Тибета, а его вьющиеся волосы, дочерна загорелое лицо, выразительные черные брови и вспышки белозубой улыбки придают ему щегольской вид. Однако он не таков. Дикон почти никогда не рассказывал о том, что ему пришлось пережить на войне, но однажды ночью, когда в прошлом году мы разбили лагерь высоко в горах, заметил, что Сомервелл – его близкий друг – превратился в убежденного, почти фанатичного пацифиста после того, как в первое утро битвы при Сомме вместе с тремя другими хирургами оперировал в медицинской палатке тысячи раненых солдат, многие из которых были смертельно ранены и понимали это. Дикон сказал, что Сомервелл говорил с сотнями людей, которые лежали снаружи на окровавленных носилках или плащ-палатках; каждый, вне всякого сомнения, знал, что промедление с медицинской помощью будет стоить им жизни, но ни один раненый не попросил помочь ему первому. Ни один.

Я пожимаю Сомервеллу руку – мозолистую руку хирурга, смотрю в его ясные глаза и размышляю над тем, может ли подобный опыт мгновенно превратить просто чувствительного человека в пацифиста. Дикон также рассказывал, что Сомервелл глубоко верующий христианин, но ни в коем случае не догматик. «Единственная проблема с христианством, – сказал Сомервелл Дикону, когда они делили двухместную палатку на заснеженном высокогорном перевале во время экспедиции 1922 года, – заключается в том, что оно никогда по-настоящему не применялось».

Капитан Джон Ноэл – худой мужчина с морщинистым лицом и глубоко посаженными глазами, в которых словно застыла тревога. Возможно, на это есть причина: Ноэл оплатил экспедицию 1924 года, 8000 фунтов, в обмен за права на все киносъемки и фотографии – он доставил специально сконструированные фотоаппараты и кинокамеры на самое Северное седло, чтобы снимать общие планы и альпинистов, предположительно Мэллори и Ирвина, поднимающихся на вершину Эвереста, – и даже предыдущей весной привез в базовый лагерь полноценную фотолабораторию, разместив ее в отдельной палатке. Он платил посыльным, которые доставляли проявленные снимки от Эвереста в Дарджилинг, откуда их пересылали в ведущие лондонские газеты. Теперь Ноэл монтирует свой фильм «Поэма об Эвересте», но из-за того, что облака закрыли – по крайней мере, с Северного седла, Мэллори и Ирвинга в последние минуты их жизни, – то, как говорили злые языки, у капитана Ноэла не оказалось удовлетворяющей его концовки. Он каким-то образом ухитрился привезти с собой в Лондон труппу танцующих лам из тибетского монастыря – не монастыря Ронгбук в окрестностях горы Эверест, а другого, – чтобы оживить свои сеансы, но это намерение, а также «ужасные сцены, в которых тибетцы едят вшей» из его будущего фильма, по всей видимости, уже вызвали дипломатические проблемы. Если картина Ноэла не станет громадным хитом здесь, в Англии, а также в Америке, то бедняга потеряет большую часть из вложенных 8000 фунтов.

Разглядывая Оделла, я понимаю, что в тот осенний вечер 1924 года у него есть веская причина выглядеть обеспокоенным и рассеянным.

Именно капитан Джон Оделл получил записку от Джорджа Мэллори, однако последним, кто, как полагают, видел Мэллори и Ирвина живым, был геолог и альпинист, близкий друг Дикона, Ноэль И. Оделл.

Он был один в четвертом лагере в ночь перед тем, как Мэллори и Ирвин предприняли попытку восхождения из своей ненадежной палатки в шестом лагере, и один поднялся в шестой лагерь на следующий день, который должен был стать благоприятным для восхождения. Именно Оделл в 12:50 вскарабкался на 100-футовую скалу на высоте 26000 футов и, как он писал вечером в своем дневнике, «видел на гребне М. и И., приближающихся к основанию последней пирамиды».

Но их ли он видел?

Уже теперь, всего через несколько дней после поминальной службы по Мэллори и Ирвину и многолюдного собрания Альпийского клуба, взбудоражившего всю Англию, альпинисты – и даже другие члены той экспедиции – высказывали сомнения относительно того, что видел Оделл. Могли ли Мэллори и Ирвин уже в 12:30 подниматься на так называемую третью ступень, так что их силуэты были видны на фоне последней снежной пирамиды, как утверждал Оделл? Возможно, но сомнительно. Скорость их подъема в этом случае должна была быть очень большой, даже с кислородными масками. Некоторые возражают, что Оделл, наверное, видел их на «второй ступени». Нет, утверждают другие специалисты, не подходившие к Эвересту ближе 5000 миль, так рано Мэллори и Ирвин могли проходить только «первую ступень». Должно быть, Оделл ошибается, хотя фотографии и карты местности свидетельствуют, что высокие гребни и громада горы заслоняли вид на первую ступень с его наблюдательного пункта на скале. Облака расступились всего на минуту, позволив увидеть две карабкающиеся вверх человеческие фигурки – если это вообще были человеческие фигурки, а не «просто камни на снежном поле», как утверждают многие альпинисты, – а затем сомкнулись, закрывая обзор.

Мы все рассаживаемся, и когда еще один слуга во фраке и белом галстуке принимает наши заказы на напитки, полковник Нортон нарушает молчание:

– Рад видеть тебя, Ричард. Жаль, но у нас есть только двадцать минут до начала официального ужина Альпийского клуба. Поскольку ты член Королевского географического общества и принимал участие в экспедиции, мы всегда найдем для тебя место…

Дикон отмахивается от предложения.

– Я неподобающе одет для такого случая, да и вряд ли это будет уместно. Нет, мы с друзьями только хотели бы задать вам, джентльмены, несколько вопросов, а затем мы уйдем.

Приносят напитки: виски, чистый и янтарный, восемнадцатилетней выдержки, в бокалах для хереса. По телу разливается тепло. Мои руки не дрожат, но я понимаю, что вполне могли бы. И еще я понимаю, что, наверное, больше никогда не окажусь в этом благородном обществе лучших альпинистов мира. Должно быть, это и есть причина моей скованности. Меня не пугает попытка покорить Эверест, но мне почти страшно сидеть в присутствии этих людей, которые стали знаменитыми, пытаясь это сделать и потерпев неудачу.

– Полагаю, о Мэллори и Ирвине? – обращается Нортон к Дикону довольно прохладным, как мне показалось, тоном. Сколько раз за последние четыре месяца этим людям задавали вопросы о пропавших «героях»?

– Вовсе нет, – отвечает Дикон. – Летом я нанес визит леди Бромли и обещал ей помочь выяснить все подробности об исчезновении ее сына.

– Молодого Персиваля Бромли? – спрашивает кинорежиссер Ноэл. – Чем, черт возьми, мы можем ей помочь? Ты же знаешь, Ричард, Бромли был не с нами.

– У меня сложилось впечатление, что он вместе с вами шел от Дарджилинга до Ронгбука. – Дикон делает глоток виски. С моего места виден его орлиный профиль, освещенный пламенем камина.

– Не с нами, Ричард, – возражает Говард Сомервелл, – а за нами. Самостоятельно. Только он, на тибетской лошади, и его снаряжение на одном муле. Всегда в дне или двух пути позади. Он догонял нас и приходил к нам в лагерь… сколько раз, Джон? – Сомервелл обращается к режиссеру. – Три?

– Думаю, всего два, – говорит Ноэл. – Первый раз в Кампа-дзонге, где мы провели три ночи. Последний раз в Шекар-дзонге, перед тем, как мы повернули на юг, к монастырю Ронгбук и леднику. В Шекар-дзонге у нас было две ночевки. Похоже, молодой Бромли нигде не проводил больше одной ночи. У него была простая палатка Уимпера, одна из самых маленьких и легких.

– Значит, по пути он вас не обгонял? – спрашивает Жан-Клод; он явно наслаждается виски. – Я хочу сказать, если в некоторых местах вы проводили несколько ночей, а Бромли останавливался всего на одну…

– В самом деле, – усмехается Хингстон. – Я понял, о чем вы. Нет… Бромли, похоже, отклонялся от маршрута. Например, на юг вдоль реки Йяру Чу, после того, как мы провели две ночи у Тинки-дзонга. Возможно, чтобы взглянуть на гору Эверест оттуда, с невысоких гор. В любом случае, когда мы прибыли в Шекар-дзонг, он снова был позади нас.

– Очень странная вещь, – говорит полковник Нортон. – Когда молодой лорд Персиваль приходил к нам, то приносил свою еду и напитки – оба раза. Не принимал нашего гостеприимства, хотя, Бог свидетель, у нас было достаточно еды, чтобы в конце оставить после себя целую тонну консервов.

– Значит, у него было достаточно провизии? – спрашивает Дикон.

– На недельный поход по Линкольнширу, – замечает Джон Ноэл. – Но не для одиночной экспедиции в Тибет.

– Как он мог путешествовать один, без официального разрешения от тибетского правительства? – Я слышу свой голос и чувствую, как кровь приливает к щекам, теплая, словно виски в желудке. Я не собирался сегодня говорить.

– Хороший вопрос, мистер Перри, – говорит полковник Нортон. – Мы сами удивлялись. Тибет – довольно варварская страна, но местные дзонгпены – племенные вожди и старосты деревень, – а также правительство выставляют посты охраны и солдат, особенно на высокогорных перевалах, которые невозможно обойти. Охрана проверяла там наши документы, и поэтому я должен предположить, что у лорда Персиваля было официальное разрешение – возможно, полученное через губернатора Бенгалии. Плантация Бромли в окрестностях Дарджилинга – теперь Бромли-Монфор – давно установила добрые отношения с тибетцами и всеми правителями Бенгалии и Сиккима.

– Я один или два раза ездил в лагерь лорда Персиваля, – вступает в разговор Ноэль Оделл. – В самом начале экспедиции, сразу после того, как мы вошли в Тибет через перевал Джелеп Ла. По всей видимости, молодой Персиваль получал огромное удовольствие от одиночества – он был достаточно дружелюбен, но не слишком гостеприимен, когда я однажды сел у его очага. Понимаете, я беспокоился о его здоровье – у многих из нас к тому времени уже была дизентерия или начиналась горная апатия, – но Бромли, похоже, прекрасно себя чувствовал. При каждой нашей встрече он выглядел здоровым и бодрым.

– А он следовал за вами от Шекар-дзонга до базового лагеря у подножия ледника Ронгбук? – спрашивает Дикон.

– О нет, – отвечает полковник Нортон. – Бромли продолжал движение на запад, прошел миль двенадцать или пятнадцать к Тингри, после того как мы повернули на юг к Эвересту. Больше мы его не видели. У меня сложилось впечатление, что он намеревался исследовать местность дальше на запад и север, за Тингри. Понимаешь, Ричард, большая часть этого района практически не изучена. Сам Тингри – это устрашающе примитивный бывший тибетский форпост на вершине горы. Насколько я помню, ты был тогда с нами, в двадцать втором, когда все изо всех сил пробивались к Тингри-дзонгу.

– Да, – говорит Дикон, однако этим и ограничивается.

– Кроме того, когда мы встречались с юным Бромли на семейной чайной плантации, у меня сложилось впечатление, что он собирался в Тибет, чтобы с кем-то встретиться. Похоже, у него было достаточно провианта и снаряжения, чтобы попасть на место рандеву где-то за Шекар-дзонгом.

– А как насчет альпинистского снаряжения? – спрашивает Дикон. – Бруно Зигль сообщил немецкой прессе, что лорд Персиваль и еще один человек погибли под лавиной на Эвересте. Кто-нибудь из вас видел альпинистское снаряжение у лорда Персиваля?

– Веревки, – говорит Нортон. – Хорошая веревка в Тибете всегда пригодится. Но ее недостаточно для попытки подняться на Эверест… и недостаточно провианта, палаток, примусов и всего остального, что ему могло бы потребоваться, чтобы подняться до третьего лагеря, не говоря уже о Северном седле… и гораздо, гораздо меньше, чем огромное количество снаряжения, которое понадобилось бы для выхода к пятому лагерю или даже на стену.

– Этот Бруно Зигль… – начинает Дикон.

– Лжец, – перебивает его полковник Нортон. – Извини, Ричард. Я не хотел быть грубым. Просто все, что Зигль сказал прессе, – полная чушь.

– То есть вы никогда не видели Зигля или других немцев, включая этого предполагаемого австрийца Майера, который якобы погиб вместе с Персивалем? – спрашивает Дикон.

– Никогда не слышал и намека, что какие-то немцы находились в радиусе тысячи миль от нас, пока мы были на горе или леднике, – говорит полковник Нортон.

На его острых скулах проступают красные пятна. Я невольно думаю, что порция виски, которую он допивает, не первая за этот вечер. Причина румянца либо в этом, либо в том, что сама мысль, что немцы были где-то поблизости, пока они пытались в этом году покорить Эверест, непереносима для Нортона и приводит его в ярость.

– Признаю, что я в некоторой растерянности, – говорит Дикон. – Последние члены вашей группы покинули базовый лагерь… когда? Шестнадцатого июня, через восемь дней после исчезновения Мэллори и Ирвина, так?

– Да, – подтверждает Оделл. – Мы задержались, чтобы дать отдых выбившимся из сил альпинистам, а также сложить пирамиду из камней в память о Джордже и Сэнди – а также носильщиков, которых мы потеряли в двадцать втором году, – и последние из нас вышли в долину Ронгбук к полудню шестнадцатого июня. Мы все были в плохой форме, кроме меня, что довольно странно: у полковника Нортона последствия снежной слепоты, и у всех обморожения, усталость, постоянные приступы высотной болезни, головные боли. Всех мучил кашель.

– Этот кашель меня едва не убил на горе, – замечает Говард Сомервелл.

– В любом случае, мы уходили несколькими группами, в большинстве своем инвалиды, и большинство отправились с полковником Нортоном, чтобы исследовать долину Ронгшар у подножия Гаришанкара, где еще никто никогда не был, – мы имели на это разрешение – и восстановить силы в течение десяти дней на небольшой высоте перед трудной обратной дорогой.

– Я должен был привезти свой фильм и поэтому направился прямиком в Дарджилинг вместе с носильщиками и мулами, – говорит капитан Ноэл.

– Джон де Вер Хазард, наш главный картограф, хотел закончить съемку, начатую твоей экспедицией двадцать первого года, Ричард, – говорит полковник Нортон. – Мы разрешили ему в течение нескольких дней сопровождать Хари Синг Тапу из Индийской геологической службы в регион Восточного Ронгбука. Мы попрощались с ними, и они с несколькими носильщиками направились на запад – шестнадцатого июня, когда большинство пошли на север и восток.