Книга Мануэллы

Выбор, выбор!.. Утраченные иллюзии, упущенные возможности, обкусанные локти, ошибки, горечь, бессилие… да и просто нежелание что-то перевернуть, страх неизведанного, консерватизм, старость… “Не трогайте меня, не прикасайтесь ко мне!” Подите вон, ВОН! Жестокий опыт неудач, поражений, фрустрации, комплексы, фобии – маленький мир, где все стоит на своих местах, пока не случилось пожара. Пожар в ЭХО! Рагнарек! А потом? “С одной добродетелью легче идти по мосту”. Но я ведь не какой-нибудь бессмертный или волшебник, выдирающий волоски из седой бороды – мне трудно не упасть со своей добродетелью без поддержки или хотя бы посоха. Упасть и разбиться. Как долго я протянул! Столько не живут… такие как я. Но и я разбился. А она предлагала помощь. Она просила лишь немножко подождать. Верить! Ждать и верить. Пройти испытание, инициацию, победить дракона: “Скажите, кто из вас согласен Скакать за дочерью моей?”5. Совсем немного трубадурства6.

Ан нет – жизнь – она пробилась через все мое изящное искусство со свойственной ей разрушительной дикостью. Сила! Грязь, кровь, пот, забившиеся за матрац волосы: “А чьи это волосы? Какие мондавошки еще спали с тобой в этой постели?” А ведь они тоже были любимыми… У них тоже были глаза, красивые глаза, говорящие о любви, увлажняющиеся любовью, блестящие, искрящиеся любовью, добрые, не похожие друг на друга: ни цветом, ни теплом, ни криком в момент оргазма… Были волосы и губы, и руки, и пальцы на ногах, тоже очень красивые и…

Выбор… Как это мелко! Женщин слишком много, жизнь слишком коротка, или длинна, если по-прежнему бояться пожаров… Но уже все равно, уже не страшно, ибо были эти глаза, и они будут, даже глаза Оксанки – прекрасные глаза, когда смеются, ласкают. И были её глаза, она подарила их мне, подарила свой взгляд, свою радость. Хватит себя хоронить! Мы едим дальше, вот уже заканчивается ряд посольств, справа “Золотые ключи”, слева – Университет, – новая территория, новая жизнь. Все течет, этот этап пройден. Да, он так и остался незавершенным, недоговоренным, но все бывает, надо же иногда оставить в жизни тайну. “А что если бы?..” Может быть, у нас был свой ребенок, у меня – хорошая (нравящаяся) работа, мы много бы ездили по миру, ходили в клубы, рестораны, веселились с друзьями, я бы поправил свое здоровье и был бы счастлив, потому что сам распоряжался своим временем. А может быть, все было иначе. И хорошо, что я этого не узнал. Пусть остается тайна, хотя бы одна тайна в моей расставленной по полочкам жизни. Хотя бы одна сказка, которая могла бы обернуться реальностью, прорезающая ярким светом эту тускленькую жизнь “девушки из comptoir”.

2

Ритка встретила меня по-домашнему, как всегда радостно-отстранено, радостно, потому что у нас целая жизнь (за полгода-то!) прошла вместе, и мы не знали друг о друге только то, что самим нам было неинтересно, отстранено, потому что она видела, куда меня занесет, если позволит себе кокетничать. Впрочем, позволяла она это редко, а уж тем более с незнакомыми, легкомысленно. Сначала мужчина замечал её отстраненность (не холодность или застенчивость, а умение держать на расстоянии, не обижая), что приводило в отчаяние предчувствием долгой осады, но в то же время обнадеживало приключением. Она редко говорила сама, особенно о себе, всегда слушала, присматривалась. Эта пустая вселенная оставляла впечатление таинственности, даже когда вспыхивала новыми звездами, освещавшими (как казалось) всю её изнутри. Нераскрытая гедонистка, она стояла в тамбуре между двумя железными дверьми и улыбалась, как один заговорщик улыбается другому, ожидая, что другой поймет все без слов.

Я прошел в коридор, заперев за собой двери, и стал раздеваться, не сводя глаз с моей одинокой хозяйки (мой друг, оказывается, работал, наверное, я это знал, ибо у меня нет привычки приезжать туда без звонка). Мы говорили о том, как наши пути разошлись, не успев даже сблизиться, о том, что теперь у каждого предостаточно проблем с его вожделенным выбором.

– Ну а ты что хотела?..

– Не надо, не женись, это не твое счастье, я вижу… От кого ты бежишь?

– От одиночества, и, может быть, от тебя!

…Женщина, с которой он провел ни один год, от которой у неё ребенок – заметь, она может быть ни о себе думает, – которая его наверняка еще любит, да и обиды за столько времени уже выветрились, которая предполагала, что это её мужчина (!) – они не разведены – эта женщина узнает, что она одна. Я бы на её месте, наверное, тоже не побоялся бы унизиться.

А каково мне? Ты подумал кем я себя чувствую, когда они как голубки переговариваются по телефону, и он собирается к ней в гости, под предлогом ребенка, оставляя меня вечером одну? – бедная овечка, как она умеет при необходимости показать свой горячий характер!

– Привет, Риточка, ты сейчас дома будешь? Мне нужны ключи.

– Какие ключи?.. Нет, я не могу дать, спрашивай у своего друга.

– Он в Звенигороде, он бы дал мне, ты же знаешь, такая ситуация.

– Знаю, но не могу.

– Прости. Не в вас дело, а в нем. Это он должен определить, как себя вести с вами, выбрать кого-нибудь, чтобы другую не мучить надеждой.

– Твой друг прав: ты хочешь и рыбку съесть, и… косточкой не подавиться.

– Да… Я не знаю. Я не хочу никого обижать.

– Благородный герой! Сколько раз ты обманывал Наташку за время её отсутствия? Да и меня заодно?

– Много. От бессилия, от сознания того, что я ей не нужен, что я все равно не смогу быть с ней вместе. А на время – это как подачка, понимаешь?

– А сейчас, ты думаешь, нужен ей?

– Не знаю, но Оксанке я больше нужен, даже если она играет.

– Но тебе-то что нужно, самому?

– Он говорит, что я глупая, и третий раз на те же грабли наступать не будет, но разводится отказывается.

– Страсть к Абсолюту. У него все есть – ребенок, брак в прошлом, женщина, которая нежно глядит на него, – он так и будет плыть по течению, и останется с тобой, и не разведется с женой: он хорошо устроился. Нашел свою лунку с минимумом энергии.

– А если я уйду от него?

– Тогда нарушишь равновесие. Но ты не уйдешь.

Она похвалилась новыми рыбками, теперь уже их рыбками (с какой нежностью и гордостью это было сказано!), она окончательно освоилась в квартире моего друга. Было забавно и чуть грустно на это смотреть. Моя девушка с моим другом, его девушка – со мной…

– Прости, я использовала тебя, я всегда использовала тебя, думаешь мне сложно было напомнить о гостиницах, которых в Москве полно, и номер в которой обошелся бы ничуть не дороже, чем бесполезная поездка в Звенигород? Это мне нужно было, чтобы ты поехал туда!

Она рассказывала мне о наших знакомых, о Ленке, которая все никак не могла устроить свою судьбу…

– Ей нужен принц, у неё слишком большие требования.

– По-моему, у неё вообще нет никаких требований, и ты её напрасно стараешься представить несчастной.

– А откуда, скажи на милость её последняя истерика? Нет, она женщина, а поведение её, как способ защиты.

– Поезд-сказка. Знаешь, я сам посажу тебя на него, ведь не зря же я приехал к тебе.

– Чтобы я уехала, чтобы посадить меня на поезд?

– А почему бы и нет? Я хотя бы видел тебя, и даже чем-то помог.

– А ты меня хотел видеть?

– Тогда – да, но в эту минуту, может быть, кто-то садился на поезд, (– На самолет.) да, на самолет, чтобы лететь ко мне. И знаешь, тот, к кому ты едешь, тоже садится на поезд, и вы встретитесь лицом к лицу на какой-нибудь перегонной станции, опершись локтем на обеденный столик; и ваше тепло будет дышать на оконном стекле маленьким запотевшим кружочком, и будет мешать вам видеть друг друга; и ты поймешь, что он уже видел ту, к которой едет, на одной из таких же станций, и не помашешь рукой, чтобы ехать дальше в никуда, чтобы…

– Хочешь я поговорю с ним?

– Зачем, он все равно сделает так как считает нужным.

– Да, и вообще-то здесь нужен человек нейтральный…

– Почему ты не был чуть более настойчивым, ведь у нас могло бы получиться.

– Правда? – удивился я, чуть смутившись.

– Правда. Ты повел себя как-то не так…

Всегда получается как-то не так. Я Оксанке говорил: зря она выбрала меня, ей надо было искать мальчика-девственника, который бы её боготворил.

Мне было пора уходить, ехать домой, покидать моего милого друга…

– Даже если мы расстанемся с тобой, мы останемся с ним друзьями, понимаешь?

– Понимаю, – отвечал мой друг, через-чур преувеличивая свои способности после второй бутылки водки.

– Даже не смотря на то, что он был средством приблизиться к тебе, мы все равно есть нечто от тебя независящее…

…покидать тихо, спокойно, с ясной убежденностью, что ничто не помешает мне вновь в любую минуту увидеть её, услышать её, уже ставший любимым, голос по телефону. Она рядом. Я вспомнил слова Ортеги, что любить – значит утверждать существование любимого, не мыслить мира и жизни без этого человека. Ими стали Ритка, Ду-ду, Наташа, которая вынужденно передавала эстафету Оксанке, два моих друга и родственники – всесильные и суровые духи-хранители, которых почти не видно в реальной жизни.

Утверждать существование… Но Ортега говорил еще об одном элементе – совершенстве любимого, некой черте, которая заставляет трепетать сердце от счастья столь близкого присутствия к этому необычному свету. Ду-ду была совершенна, она была похожа на меня, и я часто представлял пасторальные картины, которые, конечно же, и для неё были бы счастьем. Я вспомнил, как не удержался от ритуала сойти с троллейбуса на Воробьевых горах и пройти от Мичуринского проспекта до храма Святой Живоначальной Троицы. Это место, где с обрыва открывался восхитительный вид на Москву, было связано для меня с несколькими годами, посвященными единственной и первой возлюбленной. История эта романтична до безобразия, и может быть, когда-нибудь у меня хватит сил и здравомыслия описать её доступным человеческим языком. Наташка тоже была совершенна, уже хотя бы своей простотой. Девушка, которая отзывается на каждый твой взгляд и не придает никакого значения тому, что сама вынуждена оплачивать общие счета. Я ни с кем не был так счастлив. Это было самое сладкое время моей жизни: никаких забот – я и она, – как в раю, друг для друга!.. Даже как-то символично, что её мама работала всего в нескольких метрах от обрыва, где я вздыхал когда-то от несчастной любви. Все на одной полочке, в одном месте, именно поэтому я выходил здесь с Оксанкой, чтобы сфотографироваться, чтобы и её приобщить к этому святому для меня месту.

“Первая любовь” Куприна. “Её звали Елена…” Когда я говорю о ней, словно вспоминаю о затаившейся, забытой боли. Я боялся к ней прикоснуться, но меня тянуло, я вынужден был бросаться с закрытыми глазами в это полымя, часто совсем не соображая, что делаю. Я счастлив, что судьба развела нас, но если бы ей опять потребовалась помощь – я бы не задумывался…

Обратно я возвращался на метро – так быстрее. Не хотел заставлять ждать свою будущую жену, а может быть сам поскорее хотел её увидеть. Как Одиссей, насмотревшийся за время двадцатилетнего отсутствия на мир и рвавшийся в родной край, чтобы обнять ту единственную, которая досталась ему нелегко и честно. Я возвращался к будущему из прошлого; из не такого плохого прошлого к неизвестному будущему, но чем-то я чувствовал, что поступаю правильно, что Оксанка, конечно, любит меня, и у нас должно все получиться хорошо.

Я хотел наконец-то причалить к своей Итаке, завести детей…

– Она говорила, что хочет от тебя ребенка? Конечно, говорила! А ты поддался, глупенький, ты поддался!

…знать, что где-то живет Телемах и ждет твоя Пенелопа. Оксанка была первой, с которой у меня возникло такое желание.

А потом пошло что-то не так. Она говорила, что не хочет растить нашего ребенка в нищете, что не уверена в моих чувствах… Одним субботним утром она швырнула тест на беременность мне в лицо; и я, приподнявшись на подушке, больше испугался, смотря на неё, чем на две полосочки, проявившиеся на мокрой бумаге. Конечно, мы “не планировали” этого так скоро, хотя догадывались, что оно могло произойти в любую минуту, и я был готов, и думал, что она тоже. Потом моя реакция дала право ей утверждать, что “если бы я видела твою радость, если бы…” Она бы все равно не оставила ребенка. Конечно, я никому не говорил об этом позоре и хорошо, что Ритка не догадалась спросить.

А ведь я тебя уже начал любить…

На улице моросил дождик. Теплый летний дождик, как плакальщица, как грустная девушка. Вечерело.

Около метро мои мысли рассеялись; я смотрел на лица в вагоне, в переходе, на эскалаторах. Иногда это бывает забавным, поучительным, а иногда прошибало до слез, – и какой-нибудь мальчишка со скрипкой, или старик с аккордеоном, или (особенно часто в переходе на “Повелецкой”) целое трио студентов (мне нравится думать, что так), особенно, если мальчишка, и “1812 год” или Вагнер. Это что-то невообразимое, неподвластное пониманию – людское море, Лета, настоящая Лета, и островок посередине темной реки, и на нем мальчик, почти маленький принц, и как бы он не играл – он играет виртуозно; и вдруг все останавливается, замирает, и встает солнце над подземельем, и не видно этой ряби, времени. Вечность! Словно дыра в континууме. И оттуда свет, из-под струн этой скрипки, или флейты, волшебной флейты. И волшебство из противоречия, из столкновения двух миров – храм суеты и еретик – чистый ангец, играющий на флейте, как Орест Сартра – то увлекающийся, то вновь захлебывающийся в позорной воде, где визжат эриннии, в каждом взгляде, источаемом темной рекой, вместе с никелированными монетками.

– И знаешь, что еще? Непоправимое есть. Что-то ломается. Ломается навсегда. И уже с этим ничего не поделаешь, как бы не врал себе, как бы не призывал на помощь ответственность перед чувством к человеку, чувством, которого уже нет, мертвецом, которого обнимаешь, не желая верить, что тебе становится все холодней и отвратительней от его объятий.

– Уходишь навсегда, – Ритка рассмеялась этому открытию. – Да, почему-то так всегда и происходит со мной, – совесть не позволяет вернуться, как будто это я виновата. Странно. Это как спавшая пелена – ушел, сделал шаг и уже ответственен за него, уже сказал своим уходом, что этот человек мне не подходит, и ты хоть в лепешку разбейся, хоть перебирай все самое сладкое – уже ничего не поправишь.

– Николь и Марраст, Хуан и Элен, – что-то ломалось даже не смотря на ответственность, на обещания, на боязнь пустоты, отныне пустоты, ибо Николь больше не сможет смотреть на Марраста, даже зная, что он, конечно, простил её и ждет, и Марраст будет видеть этот уход, эту недовольную, этот плевок, наивный, но свершившейся разрыв. И Элен не сможет стать другой, не сможет забыть, и даже простить, не смотря на убеждение, что нет ничего непоправимого в мире. И Хуан будет искать не Элен, будет искать другую мечту, потому, что Элен – обман, галлюцинация, эгоистка и дрянь, как о ней давно говорили друзья7. И Оксана не сможет простить, и я. Сентябрьский звонок Наташки открыл глаза на этого мертвеца, которого я обнимал, и все еще кричал, забравшись с головой под одеяло, чтобы никто, кроме неё, не услышал: “Я люблю тебя!” Тогда она во второй раз ответила, что тоже любит, и это было концом, она сказала, что прощает, что она тоже человек со своими слабостями и желаниями, что вовсе не гордая и не твердыня, что ей это не нужно, что она тоже умеет плакать и кричать от боли, – и тут, словно по волшебству, я оказался гол перед чувством, которого уже не было; доспехи стали не нужны, а под доспехами не осталось ничего, бороться было не за что, все было принесено добровольно и это оказалось ненужным! Понимаешь?! То, к чему я стремился, было уже обманом! Она предлагала мне все, а это стало для меня пустым! Я думал, как вежливее повесить трубку, представляешь?!

Ритка правильно говорила: в любви самое красивое – начало, каждый находит там для себя все, что необходимо для полета (еще бы! – незнакомый человек вдруг начинает боготворить меня, а что, если правда так и мое место на небесах?!). С Оксанкой в начале тоже было все до умопомрачения красиво. Это был настоящий медовый месяц, который растянулся на три. Даже сейчас я вижу в ней отголосок того счастья, к которому, как и всегда, относился с подобающим рассеянный пренебрежением (словно не доверяя, ловя его мимолетность с сознанием, что этого не может быть, что это обман, который скоро закончится), но все же упиваясь им. Все дело в этом роковом “скоро”, оно, как и любая смерть, любой конец крайнего, абсолютного, отравляет сознание. Жизнелюбец – это тот, кто ждет смерти. Я играл счастьем с беспечностью ребенка или животного, вопреки всем правилам и обязательствам. Я часто вспоминал слова8 Фромма, и находил удовольствие именно в этой последовательной иррациональности: идти вперед, осознавая неизбежность краха только потому, что в данный момент прикасаешься к красоте9, к совершенству, к вечности, к мгновению, за которым рано или поздно все равно ничего не останется. Так я вел себя и с Ду-ду. Посторонний, Локки, для которого этот мир не имеет никакой ценности, и в то же время в нем все бесценно: запах цветка и её улыбка – уже целая вселенная, которая оторвалась от губ и глаз и существует в реальности, кричит, поет, не зависимо от взятых обратно слов или холодного сугроба, под которым погребены лепестки. Мир без апелляций, мир, где каждая фраза вписана в чистый лист и уменьшает нашу свободу поступать ей вопреки. Где каждый шаг – путь; где извилистый путь – трусость, а прямой – отчаяние.

Я хотел попросить у тебя прощение за эти слова, за эти мысли, за эту жизнь, но не буду, хоть ты и судья мне. Я не смогу передать тебе первую ночь с женщиной, с любимой женщиной всей моей жизни, когда я искупал её грехи и плакал от столь долгожданного падения в её объятьях. Я не смогу описать тебе КОПЭ над озером, утопающий в тумане, как Вавилонская башня в облаках. И то, что любая девушка с прямыми, длинными, белокурыми волосами, похожая ростом, комплекцией или стилем одежды заставляет замирать мое сердце, как в 1999 году; хотя я, конечно же, буду бежать любой возможности встретиться с нею. И то, что еду сейчас в маршрутке и ловлю себя на мысли, что сидящая впереди девушка ничуть не хуже той, которую я навсегда потерял, и не лучше той, которую я приобрел…

Ты сама должна все это увидеть, испытать эту сладкую боль, а иначе какой смысл?..