Государство

Представление других о благе или полезности индивида, оценка другими его реальных предпочтений или долгосрочных интересов являются адекватным основанием для вмешательства в его свободу заключать контракты на условиях, с которыми готов согласиться взрослый партнер, тогда и только тогда, когда принимается положение о том, что надлежащей функцией государства является использование им своего монопольного права на принуждение для навязывания представлений A о благе B. Здесь A может быть кем угодно – сочувствующим наблюдателем, большинством избирателей, ведущим социально-экономическим исследовательским институтом или самим государством. Типы государств можно различать по тому, по поводу какого из этих источников государство объявляет, что будет следовать его суждениям. Проверкой капиталистического государства является то, что оно не следует ни одному из них, отдавая приоритет свободе контрактов, включая важнейшую свободу не заключать контрактов вообще. Предвосхищая главу 2, я могу сказал, что другие государства объявляют о следовании одному или более из возможных источников. Выбор «источников», к чьим представлениям о благе следует прислушиваться, неизбежно определяется собственным представлением государства о благе; государство предпочтет руководствоваться указаниями тех, кто родствен ему по духу и интеллекту. Выбор советника, как и выбор того, какие советы принимать, равносилен тому, чтобы все время делать то, что хочется. Решая способствовать благу субъекта B, государство, по сути, преследует собственные цели. Это, конечно, квазитавтология; она требует уделить больше внимания природе целей государства.

Контуры минимального государства

Безразличие к получению удовлетворения от власти порождает самоограничение в отношении масштабов государства.

Минимизация самого себя – занятие для государства странное, но не полностью иррациональное.

Теория или по крайней мере приблизительное определение капиталистического государства, которое требует от него соблюдения свободы двух сторон вступать в контрактные отношения, не нарушающие права третьей стороны, выглядит по обычным стандартам неполным, как и само рассматриваемое государство. Что такое права третьей стороны, которые государство должно защищать, и как отличить их от пустых претензий, которые оно должно игнорировать? Список потенциальных поводов, по которым третьи стороны могут оспорить условия данного контракта, практически бесконечен. Необходимо принять и проводить в жизнь законы и определяющие категорию заявлений, которые будут считаться оправданными, и сокращающие область сомнений (а следовательно, и произвола) относительно их отличия от заявлений, которые не будут считаться таковыми. Как только возникает государство, оно должно решить эти задачи.

Есть некоторые основания считать, что в естественном состоянии эту функцию будут выполнять договоренности, возникшие в результате спонтанной кооперации, по тем же самым причинам, которые позволяют нам предполагать, что будут осуществляться и другие функции, которыми, как обычно считается, должно заниматься государство, хотя никакой уверенности в этом нет, как нет и определения того, какую именно форму они могут принять. Но при формировании государства по крайней мере некоторые из этих не являющихся принудительными договоренностей должны стать неработоспособными, и, более того, станет невозможным создать их «с нуля». В естественном состоянии у любого, кто недоволен действием добровольной договоренности, есть выбор: принять ее как есть или договариваться о ее изменении, причем неудачный исход переговоров влечет за собой опасность полного разрушения всей системы и потери тех выгод, которые она приносила[24 - Это предполагает, что данная договоренность требует единогласия. Если это не так и данная договоренность продолжает приносить выгоды после ухода участника, которому не удалось добиться своего при торге, возникает хорошо известная проблема «безбилетника», которая может дестабилизировать систему. Если не сотрудничающий участник выигрывает наряду с сотрудничающими, для последних возникает стимул выйти. По мере того как очередной сотрудничающий участник превращается в «безбилетника», все меньшее количество первых обеспечивает все большее количество последних, и стимулы уйти продолжают возрастать. Для того чтобы воспрепятствовать такому исходу и придать системе некоторую стабильность, существуют различные приемы; некоторые из них применимы в одних ситуациях, а некоторые – в других (см. ниже, с. 305–307).]. Риск такого исхода является неким стимулом для всех к сохранению существующего состояния путем взаимного приспособления.

Однако в присутствии государства у несогласного участника добровольного соглашения есть еще одна причина не идти на компромисс (а у других участников – еще одна причина считать это блефом), а именно – возможность обратиться к государству. Если он не может добиться своего, то он все равно может апеллировать к государству для установления справедливости в его деле, и так же могут поступить и другие. Кто бы ни оказался победителем, добровольная договоренность превращается в принудительную. Это та же самая логика, что и у Канта в его рассуждении о праве подданного на несогласие с сувереном, но в перевернутом виде. Если бы такое право существовало (что Кант отрицает), должен был бы быть арбитр, к которому можно было бы обращаться в случае разногласий. Тогда суверен перестал бы быть сувереном, а его место занял бы арбитр. Наоборот, если суверен есть, разногласия будут направляться к нему, поскольку при наличии апелляционной инстанции меньше оснований для того, чтобы уступать в частных спорах. Чтобы сделать терпимой свою жизнь и жизнь своих подданных, менее склонных к сутяжничеству, государство должно как можно яснее сформулировать законы, предсказывающие, какие будут приниматься решения в случае апелляции по делам с заданными характеристиками (тем самым делая многие апелляции бессмысленными), а также общее описание случаев, в которых дело не будет приниматься к апелляции[25 - Читатель заметит, что, пока государства одного типа будут заинтересованы действовать так, как указано выше, государства других типов могут решить поступать в точности наоборот, чтобы их подданные апеллировали к ним как можно чаще; возможно, это будет вполне соответствовать интересам и неосознанному желанию представителей юридической профессии. Законы порождают юристов, а те, в свою очередь, порождают законы.].

Признав, что если государство существует, то оно так или иначе возьмет на себя улаживание разногласий, возникающих в результате требований третьей стороны, мы встаем перед вопросом: чем должно при этом руководствоваться государство, оставаясь капиталистическим и защищая свободу контрактов? Речь не идет о разработке схемы, своего рода code capitaliste[26 - Капиталистический кодекс (франц.). – Прим. науч. ред.] для законов такого государства, хотя бы потому, что разумно предположить возможность существования нескольких таких кодексов, по-разному трактующих одни и те же темы, но при этом соответствующих базовым условиям капитализма, связанным с безусловностью собственности и свободой контрактов. Вероятно, самый экономичный способ отразить общий дух всех возможных кодексов такого рода – считать, что если есть государство, готовое согласиться с этими базовыми условиями (это не эквивалентно утверждению о том, что оно может существовать в действительности), то оно должно находить удовлетворение в чем угодно, но только не в осуществлении власти.

Данное утверждение может показаться туманным и требует некоторых пояснений. Размышляя о выборе, мы склонны хотя бы неявно предположить, что «за» выбором стоит некая цель. Когда-то даже говорили, например, что потребители стремятся к удовлетворению, а производители – к прибыли, и их выбор можно считать рациональным (нерациональным) в терминах соответствующего предположения о максимизации. Но какую цель или цели преследует государство, максимизация чего может охарактеризовать его действия как рациональные? Можно предложить ответы различной степени искренности и серьезности: сумма удовлетворения его граждан, благосостояние конкретного класса, валовой национальный продукт, мощь и слава нации, государственный бюджет, налоги, порядок и симметрия, гарантии сохранения своей собственной власти и т. д. (более серьезно я рассматриваю этот вопрос на с. 344–348). При более внимательном рассмотрении все вероятные максимизируемые величины требуют, чтобы государство обладало некоторой специализированной способностью, инструментом для достижения этих целей. Кроме того, для того чтобы направлять ход событий, контролировать обстановку, активно воздействовать на максимизируемую величину (увеличивая результативность, например, расширяя владения, а не просто укрепляя власть в имеющихся владениях), желателен как можно более высокий уровень такой способности. Даже если и есть максимизируемые величины, для достижения которых не требуется особого могущества, – устремления «не от мира сего» вроде мирного наблюдения за редкими бабочками, – разве не будет бессмысленным для государства добровольно связать себе руки и заранее отказаться от использования всего своего властного аппарата, всего богатейшего набора «политических инструментов»? Разве не могут они однажды пригодиться?

Однако мое определение капиталистического государства требует от него своего рода одностороннего разоружения, самоотречения в той области, которая касается собственности его подданных и их свободы вступать друг с другом в контрактные отношения. Государство, для реализации целей которого необходимы сильные управленческие возможности, не пойдет на такое самоотречение. Именно в этом смысле мы говорим о том, что цели капиталистического государства, каковы бы они ни были (нам даже не требуется искать их конкретное содержание), лежат вне сферы правительственной власти.

В чем же тогда для государства смысл быть государством? Если оно ищет удовлетворения в том, что можно назвать «мета-государственными» максимизируемыми, – в редких бабочках или просто в тишине и покое, почему бы тогда ему не перестать властвовать? Единственный разумный ответ, который приходит в голову, заключается в том, что смысл этот – сдерживать их, не дать им ухватиться за государственные рычаги и испортить все (бабочек, покой и т. п.). Особый смысл существования минимального государства состоит в том, чтобы оставить как можно меньше рычагов, за которые могли бы ухватиться фанатики, стремящиеся опрокинуть сложившийся порядок, если по иронии судьбы или электората они сумеют стать государством.

Секрет успехов и якобинского террора, и Бонапарта отчасти был связан с тем, что они унаследовали сильный, централизованный государственный аппарат. В кульминационных пассажах своей книги «Старый порядок и революция» (книга III, гл. VIII)[27 - См.: Токвиль А. де. Старый порядок и революция. М.: Московский философский фонд, 1997. С. 165. – Прим. науч. ред.] Токвиль обвиняет предреволюционное французское государство в том, что оно стало для всех «опекуном и наставником, а в случае необходимости и владыкой» и что оно создало «удивительно легкие пути», набор эгалитаристских институтов, пригодный для деспотического применения, которые новый абсолютизм нашел на обломках старого в полной готовности к употреблению.

Маркс также абсолютно ясно говорит о ценности для революции «громадной бюрократической и военной организации, с ее многосложной и искусственной государственной машиной», которую создал поверженный ей режим. «Этот ужасный организм-паразит, обвивающий, точно сетью, все тело французского общества и затыкающий все его поры, возник в эпоху абсолютной монархии… Сеньориальные привилегии земельных собственников и городов превратились в столь же многочисленные атрибуты государственной власти… Первая французская революция… должна была развить далее то, что было начато абсолютной монархией, – централизацию, но вместе с тем она расширила объем, атрибуты и число пособников правительственной власти. Наполеон завершил эту государственную машину»[28 - Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта // Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч. 2-е изд. Т. 8. С. 206.]. То есть дело не в том, что государство не доверяет себе и предпочитает не иметь рычагов или мощных инструментов, чтобы не злоупотребить ими. Оно знает, что оно едва ли соблазнится злоупотреблением властью. Властью злоупотребят его соперники в борьбе за эту самую власть – в силу природы своих устремлений. (Минимальное государство может даже понимать, что, если на смену ему придет соперник со спорными целями, ему потребуется лишь немного времени, чтобы воссоздать рудименты аппарата неминимального государства. Но даже выиграть немного времени, а значит, и надежды, все же лучше, чем вручать ему готовую систему рычагов и блоков.) Капиталистическое государство, когда оно подбирает цели, которые по сути дела неспособно преследовать позитивное правительство, и когда опасается своей способности, оказавшись в неумелых руках, приносить вред, ведет себя рационально, принимая форму минимального государства.

Вспоминая режимы Уолпола, Меттерниха, Мельбурна или Луи Филиппа (и так далее) с их смесью безразличия, великодушного невмешательства и склонности ко всевозможным удобствам, капиталистическое государство должно проявлять достаточно hauteur[29 - Высокомерие, надменность (франц.). – Прим. перев.], чтобы не беспокоиться по поводу мелких споров среди его подданных. Чем тише они занимаются своими делами, тем лучше, и время от времени оно может неохотно применять свою тяжелую руку для того, чтобы этого добиться. Его удаленность от повседневных забот подданных, с другой стороны, не означает ни того рода героического hauteur, которое Ницше и Трейчке искали в государстве, стремящемся к некоторой высокой цели и рискующем жизнью и собственностью своих подданных в войне, которой можно было бы избежать, ни высокомерия утилитаристской этики, которая рассматривает подданного и его собственность как законное средство для достижения большего общего блага. Как это ни покажется парадоксальным, капиталистическое государство является аристократическим, потому что оно удалено (хотя и обладает буржуазными обертонами в достаточной степени, чтобы напоминать правительства времен Июльской монархии 1830–1848 гг. во Франции). В любом случае это государство едва ли будет республикой. В качестве отступления стоит вспомнить, хотя это мало что доказывает, что Александр Гамильтон был убежденным роялистом. Этот случай является хорошим примером того, насколько мало общественность понимает сущность капитализма. Если бы людей спросили о том, кто был самым капиталистическим государственным деятелем Америки, кто-то сказал бы «Грант» и подумал бы о раздаче земли под железные дороги, кто-то – «Гарфилд» и подумал бы о «Позолоченном веке», возможно – «Маккинли» и подумал бы о Марке Ханне и тарифах, «Гардинг» – и вспомнил бы скандал с месторождением Teapot Dome и банду Огайо. Подобные ответы бьют мимо цели. Все эти президенты провоцировали коррупцию и скандалы или попустительствовали им, отдавая предпочтение определенным интересам над всеми остальными, что означает использование государственной власти для своих целей. Если кто-либо из государственных деятелей Америки и был хорош для капитализма, то это Александр Гамильтон – что не является очевидным.

Следовательно, подобное государство разработает немногочисленные и простые законы и не станет применять многие из тех законов, которое оно, возможно, унаследовало. Оно четко обозначит свое нежелание разбирать разногласия в типичных ситуациях, возникающих в условиях свободы контрактов, и осторожно вмешается, если это необходимо, но только в качестве последней инстанции.

Оно не станет добиваться блага для общества, не говоря уже о том, чтобы приказать более благополучным из своих граждан поделиться благополучием с менее удачливыми, и не из-за отсутствия сострадания, а потому, что оно не считает, что наличие у него похвальных и благородных чувств является достаточным основанием для того, чтобы принуждать своих граждан к тому, чтобы те предавались им. Здесь мы должны остановиться и не пытаться (да и мы все равно не смогли бы) выяснить, сдерживает государство «вера в laissez faire», или другое, более изощренное представление относительно его должной роли, или просто безразличие к удовлетворению, которое можно найти за пределами минимального государства.

Если бы государств не существовало, следовало ли бы их изобрести?

Люди приходят к убеждению, что поскольку у них есть государства, то они в них нуждаются.

Ни индивидуальные, ни классовые интересы не могут служить оправданием государства с точки зрения предусмотрительности.

Мы выявили некоторые характерные особенности государства, которое было бы «наилучшим» (иначе говоря, «наименее вредным») для капитализма, двигаясь от идеальных условий для капиталистической собственности и обмена к тому, как себя ведет государство, удовлетворяющее этим условиям, и какие у него могут быть на это причины. Возникающий образ – это образ необычного создания, лишь отдаленно похожего на любое из когда-либо существовавших реальных государств. Те немногие настоящие государства, на которые я намекал для того, чтобы проиллюстрировать свою мысль, были выбраны скорее за свой стиль, ауру, отсутствие властного рвения, чем за то, что они точно воплощали этот идеальный образ. Вероятно, можно было бы воспользоваться обратной процедурой для того, чтобы показать, что менее причудливый, более реалистичный вид государства был бы более вреден для капитала и капитализма, даже если бы оно было беспринципным орудием «двухсот семей» и посылало жандармов или национальную гвардию угнетать бедных.

Государства, с которыми люди сталкиваются в реальной жизни, чаще потому, что их далекие предки были побеждены и вынуждены подчиниться захватчику, а иногда – в результате «выбора без выбора», т. е. принимая одного короля только для того, чтобы избежать угрозы заполучить другого, в сущности, не являются «хорошими для того» или «наименее вредоносными для сего». Они не предназначены для удовлетворения функциональных потребностей, связанных с той или иной системой убеждений, предпочтений, стилей жизни или «способа производства». Это утверждение об автономности государства и независимости его целей не исключает полностью некоторого возможного со временем взаимного приспособления, при котором государство начинает соответствовать обычаям и предпочтениям людей, так же как и они учатся принимать, временами даже с восторгом, некоторые требования государства по отношению к ним.

Любое реальное государство, учитывая его de facto[30 - Фактический (лат.). – Прим. перев.] происхождение, прежде всего представляет собой историческое явление, к которому общество должно адаптироваться. Это не удовлетворит тех, кто по своим склонностям или в результате обучения считает, что политические обязательства опираются на моральный долг или благоразумную цель. Вместо банальной теории, согласно которой подчинение является результатом угрозы принуждения, больший интерес вызовут теории, в которых государство возникает по собственной воле его подданных, хотя бы потому, что интеллектуально комфортнее находить складные обоснования веры в то, что нам действительно нужно то, что мы имеем.

В частности, существуют две конкурирующие теории с одинаковым базовым тезисом о том, что если бы государство не существовало, то его следовало бы изобрести. Обе, как я покажу, основаны на самообмане. В первой из них утверждается, что государство нужно всем людям и одно лишь оно способно превратить всеобщий конфликт во всеобщую гармонию. Люди не только в этом нуждаются, но и осознают свою потребность, с помощью общественного договора создавая государство и давая ему власть над собой. Вторая теория предполагает, что государство необходимо имущему классу как неотъемлемый инструмент классового господства. Источником политической власти государства является, некоторым образом, экономическая власть, которую наличие собственности дает имущему классу. Две власти, экономическая и политическая, дополняют друг друга в подавлении пролетариата. Чистейшим, наиболее ярко выраженным представителем сторонников теории общественного договора является Гоббс, а Энгельс – столь же недвусмысленным сторонником теории инструмента классового господства.

У обеих теорий есть неотъемлемое общее ядро: обе они требуют, чтобы люди («народ» в одном случае и «класс капиталистов» в другом) отказались от имеющейся de facto возможности обращения к силе. И та и другая, каждая в присущей ей манере, наделяет монополией на обладание силой (а значит, очевидно, и на ее применение) Левиафана, монарха или классовое государство. В первом случае мотивом является страх, во втором – жадность, но и в том и в другом – предусмотрительность, а не моральные соображения.

Ни одна из этих теорий не дает достаточных оснований полагать, что государство, получив монополию на применение силы, не станет использовать ее против тех, от кого она была получена. Ни одна из них, строго говоря, не является теорией государства, т. е. ни одна не объясняет, почему государство будет поступать так, а не иначе. Действительно, почему оно должно останавливать убийства и грабежи вместо того, чтобы самому поучаствовать в грабежах и при необходимости в убийствах ради своих собственных интересов? Почему оно должно помогать капиталистам притеснять трудящихся вместо того, чтобы приняться за притеснение капиталистов (которое, возможно, окажется более выгодным)? Какой показатель (критерий) максимизирует государство, какова его выгода и что оно предпринимает, чтобы эту выгоду получить? Поведение государства постулируется (оно обеспечивает мир, оно притесняет трудящихся), а не выводится из его рациональных устремлений.

И по теории договора, и по марксистской теории все оружие достается государству. Те, кто, разоружаясь, вооружал его, теперь сами находятся в его власти. Суверенитет государства означает, что нет ничего выше его воли, нет высшей инстанции, которая могла бы заставить его поступить так, а не иначе[31 - Локк, стремившийся опровергнуть Гоббса и предложить более удобоваримую доктрину, понимал, что если естественное право людей должно оставаться нерушимым (т. е. если государство не имеет права посягать на собственность, которая, в свою очередь, совпадает со свободой), то суверенитет не может быть абсолютным. Он должен быть ограничен сохранением естественного права (Локк Дж. Два трактата о правлении. II, 135). Подчинение исполнительной власти сильному законодателю должно обеспечить это ограничение.Возникают два возражения. Во-первых, если суверенитет законодателя является абсолютным, то мы возвращаемся к гоббсовской ситуации: законодатель является монархом; почему он не будет нарушать естественные права? Quis custodiet ipsos custodes? [Кто будет сторожить самих сторожей? (лат.) – Науч. ред.] Во-вторых, почему исполнительная власть обязательно решит оставаться в подчинении у законодателя?На самом деле Локк рассуждал, исходя из исторических обстоятельств, которые представляли собой исключительную удачу: собственникам удалось свергнуть Якова II и посадить на престол Вильгельма III, т. е. законодательная власть взяла верх над исполнительной. Он явно не понимал, что, предоставляя большинству право на восстание, он не дает ему средства для успешного восстания в обстоятельствах менее удачных, чем крайне благоприятные условия Славной революции (1688). Вполне вероятно, что, пиши он в век бронированных машин, автоматического оружия и развитых телекоммуникаций, Локк вообще ушел бы от понятия права на восстание. Даже в рамках технических возможностей цивилизации своего времени он учел возможность появления государства, которое было бы способно сохранить свою власть и одновременно не было бы безразличным к собственности своих подданных.]. В действительности все определяется тем, что Левиафан не дает людям повода к восстанию (Гоббс предполагает, что это так) или, соответственно, тем, что государство подавляет тех, кого следует, т. е. трудящихся.

Конечно, существуют серьезные причины, как априорные, так и эмпирические, по которым эти предположения оказываются неверными, по крайней мере частично, не всегда верными. Трудно всерьез рассчитывать на то, что люди в целом или капиталистический класс вступят в такую игру с по сути дела непредсказуемым государством, исходя из мотива предусмотрительности, хотя они могли бы пойти на это в качестве акта веры. Единственное возможное разумное условие, при котором личный интерес мог бы толкнуть людей на такой риск, – когда вероятные последствия отказа от разоружения в пользу государства выглядят еще более опасными.

Изобретение государства: общественный договор

Политический гедонизм требует благожелательного государства или подданного-конформиста. Если нет ни того, ни другого, то это безрассудство.

Гоббс, умевший быть злым, видел, что у каждого человека есть причины бояться своего собрата, если они похожи.

Все люди, которым требуется самоутверждение, стремятся к превосходству над другими. Если я позволю своему собрату стремиться к превосходству, он захватит мое имущество, поэтому я должен напасть на его имущество первым. Самосохранение заставит нас бороться друг с другом, и начнется «беспощадная война за славу». Жизнь для нас обоих будет «беспросветной, жестокой и кратковременной».

Хотя самосохранение считается пружиной поведения по Гоббсу, ясно, что мне не нужно беспокоиться о себе, если мой сосед на покушается на мою собственность, чтобы возвыситься или опередить меня. Есть ли способ убедить соседа воздержаться от этого? Может быть, сообщить ему, что мне не нужно превосходство над ним и ему нечего бояться? Если самосохранение больше не требует от него быть настороже и он ослабил бдительность, я могу нанести удар и добиться превосходства; так же мог бы поступить и он, если бы я ослабил свою защиту. Поскольку он такой же, как я, я должен его бояться и не могу сделать первый шаг, который позволил бы разорвать порочный круг, будь он не таким, как я.

В современной теории принятия решений такие ситуации называются «дилеммами заключенных»[32 - Я утверждаю, что термин «дилемма заключенных» предпочтителен по сравнению с более распространенным выражением «дилемма заключенного», поскольку дилемма всегда относится к двум и более людям, а суть ее – в неизбежности взаимного предательства. Это не может быть игра одиночки.]. В описанной ситуации у них нет спонтанного кооперативного решения. Предоставленные самим себе, оба «заключенных», если они рациональны, должны стремиться получить преимущество друг над другом, «признавшись» первыми, и в итоге каждого приговорят к более длительному сроку заключения, чем если бы они сыграли в «воровскую честь» и отказались признаваться. По Гоббсу, жизнь обоих станет более беспросветной и короткой. Единственный выход для них – отказаться от естественного состояния и заключить «соглашение о взаимном доверии», по которому назначенному суверену передается власть, необходимая для обеспечения мира (или естественных прав). Тем самым никто может не бояться, что его доверчивым поведением воспользуются остальные, поэтому все могут вести себя доверчиво. По каким-то причинам суверен будет использовать свою абсолютную власть только для достижения этого результата. У его подданных нет права на восстание, но нет и никаких оснований для этого. Неясно, впрочем, имели бы они это право, будь у них такие основания.

Для корректного изучения дилеммы заключенных, неявно присутствующей в рассуждениях Гоббса, требуется естественное состояние, в котором никакая суверенная власть не может воспрепятствовать участникам привести себя в ничтожное состояние, если они того хотят[33 - Дилемма Гоббса является более естественной и менее строгой, чем дилемма, сформулированная в терминах формальной теории игр, и в большинстве случаев она должна иметь кооперативное решение. В формальной игре игрок должен просто сделать ход. Ему не разрешены паузы, уловки, осторожные полуходы, вторая половина которых зависит от столь же осторожных реакций, «нащупывания» (t?tonnement) со стороны второго игрока. В естественном состоянии игрок, даже перед полуходом, может выступать с речами, размахивать оружием, льстить и т. д. В зависимости от реакции другого игрока или, скорее, от его прочтения этой реакции он может отойти (если другой не уступает), или нанести удар (либо потому что другой собирается ударить первым, либо потому что он смотрит в другую сторону), или выслушать и обдумать предложение о выплате дани.]. Государства находятся в естественном состоянии в том смысле, что у них сохраняется возможность применить силу друг против друга, а их вооружение и суверенитет не передаются сверхгосударству[34 - В своей замечательной книге «Анархия и кооперация» (Michael Taylor, Anarchy and Cooperation) Тейлор справедливо удивляется тому, что Гоббс не рассматривает естественное состояние применительно к государствам подобно тому, как он делает это применительно к людям. С эмпирической точки зрения этот упрек выглядит особенно весомым: естественное состояние для государств существует в реальности, а естественное состояние для людей – это теоретическое построение, или по крайней мере оно было таковым для Гоббса и его читателей, не подозревавших о том, какие открытия современные антропологи сделают в отдаленных уголках мира.].

В этом контексте я рассмотрю две гоббсовские дилеммы – дилемму войны и дилемму торговли. При этом я уделю некоторое внимание и проблеме социальной кооперации, поставленной Руссо, хотя последняя весьма отлична по своей природе (это не «дилемма заключенных», и она требует особых психологических допущений для того, чтобы не привести к добровольной кооперации).

Пусть имеются две суверенные страны («синяя» и «красная», если воспользоваться языком военных маневров). Обе стремятся к «превосходству» в гоббсовском смысле. Порядок их предпочтений таков: (1) победа в войне, (2) разоружение, (3) вооруженный мир и (4) поражение в войне. Им необходимо выбрать между двумя стратегиями – вооружаться и разоружаться, – не зная, что выберет другая страна. «Матрица выигрышей» в такой ситуации приведена на рис. 1.

Рис. 1.

Хотя синие не знают, будут ли красные вооружаться или разоружаться, они выберут «вооружаться», потому что в этом случае они избегают поражения, получают мир с определенными издержками в качестве наихудшего варианта и могут добиться победы, если красные окажутся слабее. Красные похожи на синих и мыслят аналогично, выбирая вариант «вооружаться». Результатом будет правый нижний угол рисунка, вооруженный мир, который является «максимином» (наилучшим решением из наихудших) для враждебно настроенных игроков. Хотя левый верхний угол – мир без издержек – является для них обоих более предпочтительным, он становится недоступным, потому что еще более предпочтительной для каждого является победа над соперником. Оказавшись в левом верхнем углу, синие попытаются попасть в левый нижний, а красные – в правый верхний квадрант, т. е. «кооперативное решение» в виде мира без издержек будет нестабильным в отсутствие сверхгосударства, принуждающего к разоружению.

В широком смысле именно этот результат мы и наблюдаем в реальном мире. Большую часть времени государства проводят в правом нижнем квадранте рисунка, т. е. они живут в состоянии (дорогостоящего) вооруженного мира. Время от времени они сползают в левый нижний или правый верхний квадрант и начинают войну. Происходит ли это из-за неравенства военной мощи, надуманного повода или другой из бесчисленного множества исторических причин возникновения войн – это нас сейчас не интересует. Они не отказываются от суверенитета, несмотря на то что предпочитают левый верхний квадрант правому нижнему. Нам необходимо отметить этот факт и проанализировать его.

Дилемма торговли формально идентична дилемме войны. Пусть имеются те же две страны, «красная» и «синяя». Каждой из них нужны товары другой страны. У обеих один и тот же порядок предпочтений: (1) получить чужие товары бесплатно, (2) обменять свои товары на чужие, (3) сохранить свои товары (торговли нет) и (4) отказаться от своих товаров и не получить чужих (полная потеря, конфискация, экспроприация, списание). Две страны заключают контракт на поставку товаров друг другу (или о займе с последующим возвратом, или об инвестициях для получения дохода). Поскольку отсутствует сверхгосударство, обеспечивающее исполнение контракта, то страны могут либо исполнить его, либо не исполнить, как на рис. 2.

Рис. 2.

Теория игр вновь предсказывает, что ни один из участников не даст другому шанса обмануть себя, поэтому «максимин» опять является доминирующей стратегией для обоих, и в итоге они не будут торговать. Структура их предпочтений и структура выигрышей лишают участников выгод от торговли, если отсутствует сила, обеспечивающая исполнение контрактов. Этот вывод, конечно, опровергается широким распространением торговли, инвестиций и кредитования между национальными юрисдикциями, которые их участники находят в целом выгодными, несмотря на возникающие с определенной частотой плохие долги или случаи невыполнения обязательств. В определенных обстоятельствах государства даже готовы предоставить компенсацию иностранцам и обеспечить исполнение своими гражданами обязательств, которых те пытаются избежать, – абсолютно донкихотские действия по стандартным понятиям базовой теории общественного договора. Не менее идеалистической является добровольная передача средневековыми торговцами и банкирами дел по невыполнению обязательств или спорным контрактам на суд своим коллегам, специально для этого назначенным, но не имеющим в своем распоряжении оружия или полиции, особенно если учесть опасность того, что решение может обернуться против них!

Если история показывает, что две очевидным образом идентичные дилеммы постоянно приводят к противоположным результатам: дилемма войны к вооруженному миру (с эпизодическими войнами), а дилемма торговли – к торговле, то видимое сходство должно скрывать существенные различия. Интуитивно войну по сравнению с торговлей проще рассматривать как отдельное самостоятельное действие. Войну можно вести даже для того, чтобы «покончить со всеми войнами» и установить гегемонию в условиях мира на вечные времена. Торговля же обычно представляет собой бесконечный ряд повторяющихся действий, которые их участники намерены продолжать. К торговле, в отличие от войны, применимы все те факторы, которые в математике и психологии считаются способствующими кооперативным решениям в «повторяющихся» дилеммах заключенных. Однако ни одна из дилемм и их решений в реальном мире не является убедительным аргументом в пользу теории Гоббса об изобретении государства и о бегстве из скотского ничтожества естественного состояния в его широкие объятия.

Является ли более сильным тезис Руссо о том, что люди в естественном состоянии неспособны организовать социальную кооперацию, необходимую для реализации их общего блага (общей воли)? Базовая формулировка проблемы содержится во «Втором рассуждении» и известна как притча об охоте[35 - J-J. Rousseau, Discours sur l’origine de l’inеgalitе parmi les hommes, 1755. [Русск. пер.: Руссо Ж.-Ж. Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми // Руссо Ж.-Ж. Трактаты. М.: Наука, 1969. С. 75.]]. Если двое охотников выслеживают оленя, то они гарантированно его поймают только в том случае, если каждый из охотников будет стоять на своей позиции. Таким образом они могут бессознательно познакомиться с идеей взаимных обязательств (которая, по Руссо, открывает путь от естественного состояния к гражданскому обществу), но только если этого требуют их насущные интересы в данный момент. Однако они не обладают предусмотрительностью и «не помышляют даже о завтрашнем дне». Поэтому если один из охотников заметит пробегающего зайца, он оставит выслеживание оленя и погонится за зайцем, лишив второго охотника оленя, да и вообще какой бы то ни было добычи. Матрица выигрышей в таком взаимодействии будет выглядеть, как показано на рис. 3[36 - Этой формулировкой я обязан Раймону Будону и Франсуа Боррико: Raymond Boudon, Francois Bourricaud, Dictionnaire critique de la sociologie, 1982, p. 477. Меня опередил Кеннет Вальц (Kenneth M. Waltz, Man, the State and War, 1965, esp. p. 168), который приписал недальновидности (близорукости) ключевую роль в возникновении проблемы. Из-за недальновидности охотника олень может выглядеть менее ценным, чем заяц, потому что он удален во времени; то, что второй охотник знает о близорукости первого, может заставить второго охотника преследовать зайца, хотя оленя из-за своей недальновидности не видит первый охотник!].

Рис. 3.

Поскольку оба охотника предпочитают зайцу оленя или хотя бы половину оленя, то ни у одного из них нет стимула обманывать другого, оставляя того стоять, пока сам он будет гоняться за зайцем. Поэтому, действуя рационально, никто не выберет стратегию «максимина» (гнаться за зайцем в правом нижнем углу). Охота на оленя тем самым кардинально отличается от настоящей дилеммы заключенных в гоббсовском смысле. Социальная кооперация не является дилеммой и по этой причине не требует принуждения. На охоте проблема (но не дилемма) возникает только вследствие недальновидности одного из охотников, который не видит, что гарантированный олень в конце охоты лучше гарантированного зайца. (Если бы оба охотника страдали от полной потери предвидения, то они могли бы «объективно» столкнуться с дилеммой заключенных, не почувствовав этого. Ни одного из них не заботил бы конечный результат охоты, они не подумали бы об упущенном олене, не говоря уже о том, чтобы договориться (т. е. вступить в общественный договор, создающий государство) о том, как им поймать оленя, а не зайца, что является единственной причиной, которая способна помешать охоте идти своим чередом, после чего оба охотника разбегутся после игры, если они ее вообще разглядят.)

Тогда, предполагая, что хотя бы второй охотник осознает преимущества пребывания первого на своем месте, каковы возможные решения для того, чтобы преодолеть недальновидность или безответственность первого охотника? Решение в рамках теории общественного договора состоит в том, чтобы сделать его участником общественного договора, при необходимости добровольно соглашающимся на принуждение. Но тогда трудно понять, почему он увидит преимущество общественного договора, если он не видит преимущества в том, чтобы стоять начеку[37 - Прийти к выводу о том, что общественный договор Руссо в недостаточной степени основан на рациональном интересе, путем исследования фундаментальной структуры взаимовыгодной кооперации, – это, безусловно, неожиданный поворот. Теория общественного договора всегда служила в качестве единственного рационального основания для государства, делая ненужными дореформационные и романтически-гегельянские мистико-исторические обоснования. В части II книги Эрнста Кассирера «Миф государства» (Ernst Cassirer, The Myth of the State (1946)), которая называется «Борьба с мифами в истории политической теории», рассматривается наследие стоиков в политической философии, достигшее кульминации в теории общественного договора. В ней он пишет: «Если свести правовой и общественный порядок к свободным индивидуальным действиям, к добровольному подчинению в рамках контракта, вся загадка исчезает. Нет ничего менее загадочного, чем контракт».Однако контракт, который невозможно обосновать осознанными интересами договаривающихся сторон, является загадкой и, возможно, имеет мистическое происхождение.]. Он либо близорук и не видит ни того, ни другого, либо нет, и тогда охотникам не нужен общественный договор.

Более перспективное направление рассуждений – предположить, что охотники раньше занимались совместной охотой и по счастливой случайности, не встретив зайца, добыли оленя. Второй охотник (дальновидный) сохранил четверть от него. На следующей охоте он показал ее недальновидному первому охотнику, чтобы тот остался на своей позиции, и отдал эту часть ему в конце охоты, оставив себе целиком свежего оленя, которого они успешно добыли вместе. (Конечно, не забыв снова отложить четверть оленя в «фонд заработной платы».) Таково в слегка сокращенном варианте повествование об умеренности, накоплении капитала, естественном отборе, дифференциации вклада и вознаграждения за предпринимательскую инициативу и наемный труд и, более того, об организации социальной кооперации и об определении условий, на которых участники готовы эту кооперацию продолжать. (В разделе «Как справедливость отменяет контракты», с. 213–217, мы ответим на утверждение о том, что добровольная социальная кооперация связана не с условиями, на которые соглашаются участники, а с разумностью этих условий. Если условия, которые оказались способными породить социальную кооперацию, не могут уже только по этой причине считаться разумными, то возникает неясность относительно смысла самой социальной кооперации. Что же тогда такое кооперация на неразумных условиях?)

Эта история, однако, не ведет естественным образом к некому счастливому концу, который мы привыкли связывать с выходом из естественного состояния. Она не объясняет, почему у рациональных людей, живущих в естественном состоянии, должны иметься предпочтения в пользу государства и стремление его изобрести (и ничего не говорит о гражданских предпочтениях людей, которые были воспитаны в государстве и государством и никогда не имели случая столкнуться с естественным состоянием).

Люди живут в государствах, жили в них в течение многих поколений, и у них нет практического способа при желании оказаться вне их. Сами государства находятся в естественном состоянии; некоторые из них, будучи частями Римской империи или британскими колониями, испытывали нечто близкое к той степени безопасности, которую дает сверхгосударство; и если бы они захотели передать свой суверенитет сверхгосударству, то для этого существуют по крайней мере некоторые практические шаги, которые они могли бы предпринять. Но ничего подобного не делается. Государства вполне удовлетворены тем, что слышат свой собственный голос в ООН при всей бессмысленности этой организации. И что, разве отсутствуют обоснованные сомнения в том, что люди займутся организацией общественного договора, имея возможность, подобно государствам, этого не делать?