Притворись, что мы вместе

– Угу. Я быстро.

По понятным причинам мы со спокойной душой завалились спать, совершенно уже не испытывая никакого беспокойства по поводу Вовкиного местонахождения. Ловя ускользающие в сон мысли, я пожалела, что в спальне, где все еще стояла детская кровать, не было дверного замка. И не зря. Момент прихода мужа домой оказался мной пропущен. Скорее всего, Вовка прошел тихо и без падений, так как крепкий многочасовой дневной сон полностью восстановил его организм для дальнейших подвигов. Видимо, веселье прошло за пределами человеческих возможностей. Я проснулась оттого, что почувствовала, что лежу в чем-то мокром. Да, подо мной разливалась лужа крепкой мужской мочи. Лежащее рядом тело не ощущало происходящего. Я сорвала с Вовки одеяло, но тут же сообразила, что поднять его возможности нет. Схватив Катьку в охапку, я переметнулась на диван в гостиную.

Как странно, ничего не чувствую, совершенно ничегошеньки. Ни страха, ни унижения, ни боли.

Вот оно. Асрян предупреждала. Ведь все нормально, Елена Андреевна? Все прекрасно. Ну выпил, ну описался. Ничего, бывает. Все хорошо, все пройдет. Человек такое животное, что ко всему привыкает.

Помнится, дед рассказывал, как в Освенциме люди шли в газовые камеры. Спокойным стадом, потому что уже привыкли к своей судьбе, уже адаптировались к мысли о смерти. Потому что не было никакого выбора, и так было легче.

Катька захныкала от резкого перемещения, но, к счастью, так до конца и не проснулась. Я завернулась вместе с ней в одеяло. Тесно, но тепло и уютно. Катерина сильно пиналась, буквально спихивая меня на пол. В конце концов я сама сползла с дивана на палас и завернулась в брошенный тут же Вовкин махровый халат. Стало холодно. По полу сильно тянуло, так что пришлось вернуться и потеснить Катьку… Покой, наконец-то покой и тишина…

Дед Ваня неподвижно сидит на маленьком стульчике под березой. Как всегда. Легкий ветерок, белый ствол в зеленых кружевах. Тихо как! Спокойно. Сидит и даже не смотрит в мою сторону, не зовет. Хоть бы что-то сказал. Раз я вижу, значит, и он видит. Это же просто… Катька больно пихнула ногой в живот. Квартира… опять этот не до конца наполнивший пространство полумрак. Как страшно. Ведь все вокруг непрочное, картонное, несуществующее: и комната, и окно, и соседние дома. Нет, все это существует, но в шутку. Точно кто-то просто взял и пошутил… Пришлось стянуть покрывало с рядом стоящего кресла и снова сползти с узкого дивана на пол…

Все-таки, дед, это неправильно – ничего не говорить. Раз ты есть, так, значит, и не молчи…

Утром Катька встала угрюмая. И хотя она была жаворонком, как и я, сейчас пришлось ее насильно тащить в ванную, а при виде одежды она вообще объявила настоящую забастовку.

Господи, ведь ничего же не видела.

За завтраком началась истерика от вида простой геркулесовой каши, единственного, кстати, беспроблемно впихиваемого завтрака. Я посадила дочку к себе на колени, что тоже помогало как второй этап при неудачной еде, и тут же поняла, в чем дело, – высокая температура.

Говорят, когда мать несчастна, ребенок болеет.

Единственный выход – срочно вызвать такси и перевезти Катерину к бабушке, так как с обеда я дежурила и возможности поменяться уже не было. В спальню даже не стала заходить. Пусть научится сам колоть себе уколы наконец. Или доползет в ларек за алкозельцером. Выдохнув, преодолевая бурю детской истерики, я кое-как собралась сама и замотала Катьку в теплые вещи, как капусту. Мама безропотно приняла эстафету.

Когда я вышла из родительского подъезда, было уже восемь пятнадцать, а я страшно не любила опаздывать. Одно наслаивалось на другое, серый комок неприятностей катился с горы, увеличиваясь в размерах с каждой секундой. Глаза сами собой наполнились слезами.

Дальше события развивались очень странно. Все, что я сделала, объяснить рационально невозможно: потоптавшись на автобусной остановке напротив дома родителей до восьми тридцати – времени окончания утренней пятиминутки, я набрала Моисеевну и предупредила, что приду к обеду из-за Катьки. Заранее было понятно, никакой отрицательной реакции не последует, так как обычно я не злоупотребляла наличием маленького ребенка.

Совершив несколько пересадок с одного транспорта на другой, я добралась до кладбища. Пейзаж за темной оградой в холодное время года совершенно не менялся: опять ужасное серое небо, мерзлая земля под ногами, грязный снег. Последний раз мы приходили всей семьей прошлым летом, когда все вокруг было зеленым и цвели цветы. Теперь серые ряды могил уходили за горизонт. Я плутала около получаса, в конце концов обессилела и прислонилась к чьей-то оградке. Зарыдала. Почти окончательно потеряв надежду найти дедовскую могилу, я решила попробовать вспомнить, как мы несли его тогда, в день похорон. Вновь вернувшись к воротам кладбища, я сделала несколько глубоких вдохов и пошла искать снова. Могила находилась где-то на окраине, и направление я помнила смутно. Минут через двадцать наконец нашла то, что искала. Постояв и успокоившись, набрала телефон отца.

– Папа, приезжай побыстрее на кладбище. Тут у деда кто-то пытался выкопать ограду. Все раскурочено. Нет, ограда на месте. Видно, почему-то не получилось ее разобрать. Просто пытались сломать, что ли… Да, папа, кому это надо?! Ты не в Средневековье живешь… Это ж сейчас модно – цветной металл. Хорошо, что памятник большой и никому не нужный… Остальное в порядке…

Отец приехал только через полтора часа, прихватив Борьку. Я ждала их в кладбищенской церквушке, единственном месте, где можно было укрыться от холода. Внутри оказалось неуютно и противно. Особенно оттого, что буквально за оградой этого карточного домика находились могилки детей, умерших от лейкемии, изнасилованных женщин или бабусек, сбитых пьяными дебилами, а еще дедова ограда, раскуроченная и оплеванная. Но потоки страждущих к расписным картинкам не прекращались.

Почему никто не может понять: оно тут не живет. Это же очевидно!..

Одно радовало – полтора часа прошли в относительном тепле. Отец с братом быстро нашли взаимопонимание с пьяным кладбищенским рабочим, и через пятнадцать минут все было восстановлено. Мои мужики прибыли на новых папиных «Жигулях», в салоне сильно пахло свежей краской, и на обратной дороге меня тут же начало подташнивать. Я совершенно не понимала, что мне делать. Но самое противное, что даже намеков на более-менее реалистичное обоснование моего неожиданного появления на кладбище я в своей голове не находила. Одна сплошная тошнота.

Я вылезла из машины у ворот больницы, когда было около часа дня, и судорожно вдохнула свежий воздух. Пять минут пешком до терапевтического корпуса вернули меня в нормальное самочувствие, а на отделении тут же навалились невыполненные утром дела. Навязчивые вопросы улетучились сами собой.

Домой я приползла на следующий день поздно вечером. Почти за два дня на телефоне зафиксировалось пятнадцать непринятых вызовов от Вовки. Я не звонила и не отвечала на звонки. Ночь в приемнике опять прошла на ногах, с отделения удалось смыться только в четыре часа, и я тут же понеслась к матери. Катька чувствовала себя неплохо, однако ситуация оставалась определенной – садик отменялся как минимум до выходных. Страшно не хотелось тащить Катьку домой, так как обстановка там была не лучшая – я совершенно не представляла, как себя поведет Вовка. Мама на предложение оставить ребенка до воскресенья быстро согласилась, и, главное, без лишних комментариев и вопросов. Хотя, безусловно, междустрочия были для нее очевидны и заполнены личными наблюдениями за моим семейством. Информация также поступала при помощи бесперебойной азбуки Морзе под названием «Асрян». Я уложила Катьку спать и в десять часов поплелась домой, засыпая практически на ходу. Уже в подъезде ноги просто отказывались двигаться в сторону нашей квартиры. Дверь в гостиную оказалась открыта, тело находилось перед теликом в положении «хвост поджат». На маленьком диване валялось одеяло, из чего следовало, что млекопитающее провело последнюю ночь не в спальне. Интересно.

– Привет. А где Катька?

– У матери. Она с температурой.

– А че ты ее там оставила?

– Решила без свидетелей убрать с постели зассанные простыни, если, конечно, тебе не было угодно сделать это самому.

Вовка занервничал, положил пульт и повернулся в мою сторону.

– Че-е-е? Ты вообще о чем?

– А ты не понял? Ты позапрошлой ночью опорожнился прямо в кровать. Отрадно, что не блеванул мне на голову. А то, говорят, бывает и такое.

– Блин! Ты совсем спятила?!

– А ты проверь. Проверь пойди.

Вовка с перекошенным лицом ринулся в спальню и через секунду вынес оттуда промокшую простыню, пододеяльник и одеяло и молча засунул их в стиральную машину. Как можно было этого не заметить? Я заставила себя зайти в комнату. А запах! Невозможный запах. Конечно, двое суток прошло.

Слава богу, Катька у матери.

Я судорожно начала открывать настежь окна, потом притащила из кухни стиральный порошок, разведенный в тазике водой, и залила им проклятое желтое пятно. Вовка очень тактически заперся в гостиной, выдерживая паузу и обдумывая дальнейший план действий. Для меня не видеть его физиономию после манипуляций с кроватью было очень радостно, да и вступать в дебаты не хотелось. Отмокнув в ванне, я нашла на антресоли еще одно старое одеяло и повалилась в сон на кухонном диванчике.

Утро я встретила с надеждой улизнуть незамеченной, ведь впереди был еще один рабочий день. Вовка, видимо, уже разработал план наступления и, как только зашумел чайник, материализовался на кухне.

– Тебя на работу подвезти?

– Вова, тут идти пять минут. Начни как-то более оригинально. А лучше вообще не начинай.

– Лен, ну давай не будем! Я все понимаю и сам, но пойми и ты: деньги просто так не даются – иногда просто уже нервы сдают. Ну прости! Такого больше не повторится.

– Я жалею, что в нашей зассанной квартирке нет диктофона. Тогда у тебя была бы возможность послушать свои одни и те же послезапойные выступления. Клянусь, никакой фантазии, репертуар страдает однообразием.

– Все равно, Лен, если можешь, извини. Давай отпуск возьми, отдохни. Можно куда-нибудь поехать. В Ригу, например. Ты же хотела в Прибалтику.

– Слушай, я прошу тебя хотя бы не мешать мне сейчас собираться. У меня в отличие от некоторых мамы на должности нет и опаздывать я не могу. Уйди с дороги.

Разговор на самом деле представлял собой сплошное дежавю, и я постаралась быстрее ретироваться из кухни. Однако Вовка оказался настойчив, курсировал вместе со мной из ванной к шкафу, участвуя в утреннем трехминутном макияже и одевании.

Уже открыв входную дверь, я не выдержала:

– Вова, я только одно скажу. Я не знаю, что тебе надо и для чего ты живешь. Но я не стану в такой обстановке растить ребенка. Я хочу дать ей то, что было у меня, – нормальное, неискалеченное детство. И не думай, что это призыв к твоей утопающей в спиртяге совести. Мне, честно сказать, уже даже неинтересно, что ты думаешь обо всем этом, какие у тебя планы. Я просто ставлю в известность. А ты уж потрудись как-то определиться, в чем, в конце концов, нуждаешься. И побыстрее.

Рабочий день пробежал незаметно, однако к обеду я поймала себя на мысли, что ужасно не хочу идти домой и участвовать в сцене под названием «Посыпание головы пеплом» или «Как обычно». Планы были следующие: сначала к матери, там пробыть до вечера, уложить Катьку спать, потом заехать к Асрян, а потом снова вернуться к родителям переночевать перед дежурством. А уж домой только в случае Катькиного нормального самочувствия и только в воскресенье. Косметичку и сменное белье я взяла с собой, запасную зубную щетку я даже не вытаскивала из сумки, поэтому все осуществимо. Вариант тащить ребенка обратно не рассматривался в любом случае.

На всякий случай я позвонила Ирке и получила ценное указание купить по дороге бутылочку вина, а лучше две. После прошедшего дежурства я как раз была при деньгах, приведя в чувство парочку должностных алкоголиков перед утренним совещанием, посему могла позволить себе купить хорошее вино, и даже две бутылки.

Катьку обнаружила повеселевшей. Все семейство во главе с бабушкой отплясывало вокруг единственной внучки ритуальные танцы. Но к вечеру у Катюхи все-таки поднялась температура. Прижавшись ко мне всем телом, она все же вскоре заснула.

Теперь у меня был шанс к половине десятого появиться у Асрян.

Ирка по пятницам клиентов не принимала: она была белая женщина и посему имела право на три выходных в неделю. Так что перед субботой она частенько использовала мою изничтоженную психику как полигон для тренировок. Мы с удовольствием умяли по нескольку голубцов, запивая все это вином, и выкурили по паре сигареток. Про последнюю домашнюю зарисовку с Сорокиным я смогла рассказать только по окончании первой бутылки. Асрян умела слушать абсолютно невозмутимо любые, даже самые ужасные вещи без ложной жалости и плохо прикрытого бабского злорадства. Конечно, можно было объяснить это профессиональными привычками и врожденным цинизмом, но, я думаю, все объяснялось другим. Как говорится, настоящий друг не тот, кто пожалеет в трудную минуту, а тот, кто порадуется твоему успеху, несмотря на свои собственные неудачи. Ирка именно так и существовала. Ей действительно было не все равно. Молча дослушав до конца и не спеша докурив сигарету, Асрян наконец резюмировала:

– Господи, как все скучно.