Игра с Годуновым

– Буду! Отпусти меня! – воскликнул молодой воевода. – Не могу более тут жить. Я тут – как лист одинокий, с высокого дерева слетевший.

– Отчего ж одинокий? Твоя семья с тобой. Государь тебе поместье на Оке пожаловал. Двор твой богат. Чем тебе тут плохо, Ораз Онданович? Иль ты у меня не желанный гость? Иль государь тебя не милует?

Ораз насупился, сдвинул черные брови, глаза сузились. Годунов сам не понял, как вышло, что отшатнулся от степняка.

– Тебе, как сказал твой Кадыр-Али-бек, сейчас двадцать три года всего. А ты уже показал себя доблестным воеводой. Не твоя вина, что ты, служа хану Кучуму, к нам в плен попался. Иначе быть не могло, не мог ты один хану Кучуму целое войско заменить. Да и воевода Чулков сумел вас с Кадыр-Али и Сейтек-беком в ловушку заманить. Я сразу понял тебе цену, Ораз Онданович. Когда мы шведа воевали – кто, как не я, настоял поставить тебя во главе сторожевого полка. А кончил ты войну уже воеводой полка левой руки. Будут еще войны, явишь себя во всей красе. Над главным полком тебя поставлю, хочешь?

– Хочу за своих биться. Я нужен моему хану. Отпусти! За меня кого попросишь – в аманаты дадут, хоть ханских детей.

– Мне дети тебя не заменят. Прямо тебе скажу – не всякому народу дается такой владыка, как твой дядюшка Тауекель-хан. Но он желает все сразу – и пушек, и тебя. Эх, будь ты посговорчивее…

Ораз-Мухаммад промолчал. Он понял, о чем речь. Ему уже несколько раз предлагали покреститься, как это сделали многие татарские и ногайские юноши из лучших родов. Приняв крещение, он бы не знал отбоя от свах – все княжеские и боярские дочери были бы готовы хоть завтра под венец.

– Моей Аксинье скоро тринадцать. Красавицей растет. Хочешь – покажу?

Ораз-Мухаммад вырос там, где степные красавицы не прятали своих лиц. Да и смешно девушке, которая чуть ли не с рождения садится в седло, кутать лицо – на полном скаку ветер любое покрывало сорвет. Живя в юрте, не станешь прятаться от людей – и ты всех увидишь, и тебя все увидят, и греха в том нет. Потому молодому степняку казался странным московский обычай держать в высоких теремах девиц на выданье, допуская к ним лишь близкую родню.

– Не хочу.

– Упрям ты, царевич.

Разумеется, Годунов не собирался отдавать единственную и любимую дочь за киргиз-кайсака, или казаха, или кем уж он сам себя считает. Но поманить, но намекнуть-то следовало?

Меж тем воевода ему нравился. Черты лица хоть и непривычные, но приятные: гладкие щеки, короткий прямой нос, ухоженная бородка, а прищур узких глаз – такой прищур врагу страшен, а девкам, поди, даже может нравиться.

– У нас в Татарской слободе есть невесты хороших родов. Скажи – любую посватаю. Мне не откажут. Будет красивая жена одной с тобой веры.

– Отпусти, Борис Федорович.

– Не то убежишь?

Ораз-Мухаммад промолчал.

Годунов не мог понять, что значит для Ораз-Мухаммада грядущая весна. И не мог увидеть то, что сейчас предстало перед внутренним взором воеводы. А увидел Ораз-Мухаммад весеннюю степь. Красную благоухающую степь. Не от крови красную – от ярких цветов, именем кыз-галдак, в русском же языке еще и слова для них не было. Даже не проскакать на горячем туркменском скакуне по той степи, а просто молча глядеть, как волнуются под ветром цветы.

Он вспомнил, как цвела степь, когда он с матушкой и девушками своего рода ехал к соседям на свадебный той. Ему было не более шести лет – слишком мал, чтобы ехать с жигитами, и потому сопровождал матушку. Но он был достаточно взрослым, чтобы для него оседлали невысокого конька.

Матушка – в своем белоснежном кимешеке, украшенном тонкой вышивкой, в шапочке, расшитой жемчугом, кораллами, золотыми нитями! Каким молодым и красивым было ее лицо! Как великолепен был бирюзовый наряд, из-под которого виднелись узорные штаны-дамбал и изящные сапожки! И красавицы, горячившие коней, чтобы унестись вперед и сразу же вернуться, – как они были веселы и хороши!

Ораз-Мухаммад вспоминал тех девушек, тех луноликих всадниц, – все они были прекрасны в своих лучших нарядах, в шапочках, украшенных совиными перьями. Они смеялись, а одна играла на шанкобызе – потом он, взяв у матушки ее шанкобыз, которым она убаюкивала детей, попытался повторить тот напев – и не смог. И таких красавиц, кажется, он больше никогда не встречал.

И в их косы были вплетены подвески – шолпы и шашбау с маленькими серебряными колокольчиками. Нарядные, праздничные шашбау – их перезвон соединялся с напевом шанкобыза. И подвески девичьих ожерелий-алка тоже звенели на разный лад – у иных стукались друг о дружку подвески, у других трепетали колокольчики. Сколько радости было в перезвоне и в девичьем смехе…

Кыз-галдак! Дева-цветок! Все в воспоминаниях сплавилось воедино.

Он несколько раз спрашивал у матушки, Алтын-ханум, что это был за свадебный той, кто на ком женился. Она старалась вспомнить – и выходило, что не раз и не два ехала со своими женщинами и девушками на праздник через цветущую степь, но ощущение торжества красного цвета до самого окоема, красной степи и синего неба, в ее воспоминаниях отсутствовало.

Кадыр-Али-бек тоже ничего не знал. Может быть, в том мире, который он выстроил вокруг себя, были древние предания, были рукописи на арабском, персидском, тюркском языке, теперь – еще и на русском, был тот неожиданный набег калмыков на его родной аул, была смерть Ондан-султана, после которой он увез в безопасное место, к хану Кучуму, тринадцатилетнего Ораз-Мухаммада с женщинами его семьи и более в степь не возвращался…

Цветов кыз-галдак в мире старца уже не было – статочно, и никогда не было.

… Годунов ждал ответа и был готов произнести слова отказа. Даже если бы и родилось вдруг сочувствие – Годунов бы не дал ему воли. Слишком хорошо знал Ораз-Мухаммад, что делается в Москве и вокруг Москвы. Если сейчас Тауекель-хан попросит помощи в борьбе с Бухарой – значит ли это, что он, победив свою вожделенную Бухару, сохранит с Москвой дружество? Совершенно не значит. И потому киргиз-кайсацкого воеводу, от природы способного и хорошо обученного воевать, выпустить из Москвы в степь Годунов не мог.

А ведь была еще одна забота – калмыки.

Годунов все это время ждал – не заговорит ли молодой воевода о противостоянии киргиз-кайсаков и калмыков. Это был бы нелегкий разговор – невозможно разом подружиться с одними и поддерживать других. Но Ораз-Мухаммад был сейчас озабочен лишь собственной судьбой – а статочно, не ведал, что творится в его родных степях. Да и откуда бы ему знать?

Боярин не мог давать оружие тем, кто вдруг повернет его против калмыков. Хотя бы потому, что киргиз-кайсаки – довольно далеко, а калмыки – ближе. И ссориться с ними не с руки.

И давать оружие огневого боя вообще никому из степняков нельзя. Оно должно принадлежать лишь московским воеводам. Иначе с этими ордынцами никакого сладу не будет.

– Ораз Онданович, я вижу – ты недоволен. Вот прими ради дружества и не серчай на меня. – Годунов стянул с пальца перстень и положил на шахматный столик. – И подожди, Бога ради. Может, все еще переменится. Может, когда станешь у нас воеводой большого полка, у кого под началом тридцать тысяч человек, все переменится – и я смогу отпустить тебя. Сейчас же – прости, не могу. Все проси – невесту с приданым, золото, лучшее место при государе…

– Все, кроме воли?

– Ораз Онданович, гляди – мой ферзь твоей ладье угрожает. Соберись с духом, заверши игру, – строго сказал Годунов.

И молодой воевода, вздохнув так, что это более напоминало змеиный шип сквозь зубы, увел ладью на другую линию. Но игра у него не ладилась, и боярин наконец сбил фигурки с шахматного поля.

– Боярыня моя приготовила тебе подарок. – Он взял с аналоя шелковый мешочек, протянул, и это означало, что беседа завершилась. – Всегда я тебе рад, вскоре увидимся – когда посольство будет звано представиться государю и на пир. И потом – когда я посла с присными у себя принимать буду. Коли хочешь, приготовь ему дары. А что он тебе дары привез – в том я не сомневаюсь.

– Благодарствую.

– Перстень не забудь, воевода.

Ораз-Мухаммад молча надел дорогой перстень на палец, а мешочек из китайского шелка сунул было за пазуху, но рубаха из самого тонкого холста не желала туда пролезть. Годунов невольно залюбовался тонким стройным станом воеводы, на котором замшевый бешмет сидел туго, как перстатые рукавицы на руках боярыни-щеголихи.

Потом воевода подошел к лавке, на которую поставил свою великолепную лисью шапку, с поклоном взял ее и надел на голову торжественно, как будто сам себя короновал.

Он умел держать себя в руках – обида на лице не отразилась. И боярин снова подумал: нельзя отдавать этого человека хану Тауекелю, самим нужен.

– Здрав будь, боярин, – хмуро сказал Ораз-Мухаммад, повернулся и вышел.

– Бог в помощь, воевода! – произнес вслед Годунов.

Суконная завеса двери, откинутая воеводой, колыхнулась и замерла.

– Ишь, недоволен… – пробормотал Годунов и, подождав малость, вышел в сени. Ораз-Мухаммада там уже не было.

Челядинцы повскакали с лавок. Косточки зерни покатились на пол.

– Олеша, вели заложить возника в санки и живо доставь мне Якушку, – сказал Борис Федорович. – Да не явно, а с черного крыльца. Да выманивай его поосторожнее. Чтобы – был человек, и вдруг нет человека. Как корова языком слизала.

– И то будет исполнено, – с поклоном ответил челядинец Олеша.

Якушка был крещеный татарин, которого Годунов ловко определил в семейство Ораз-Мухаммада. Хотя упрямый степняк предпочитал жить в юрте, но женщины его рода сообразили, сколь хороша изразцовая печь, да и к мыльне очень быстро привыкли. Мыльня холодной зимой – радость. Степнячки ею забавлялись и тешились – мыли друг дружке длинные черные косы, полоскали в травных отварах, потом сидели в тепле, в одних рубахах, сушили волосы и лакомились московскими заедками. А печи и мыльню кто-то же должен топить.

Был Якушка из казанского полона, привезен на Москву мальцом лет пяти, с родней, крещен Яковом, но свое татарское имя, Якуб, помнил и при нужде, по приказу Годунова, пускал в ход. Сошлись они вот как: Якушкин отец Юсуф, в крещении Федот, сумел угодить дядюшке Дмитрию Ивановичу, обрел покровителя, сына же Юсуфова Годунов-старший пристроил в Постельный приказ истопником; Годунов-младший старался держаться за дядюшку, в Постельном приказе бывал часто, а поскольку в грамоте был не силен, Якушка-Якуб охотно передавал на словах весточки от племянника дяде и от дяди племяннику. Он выучился говорить по-русски и ни разу не оплошал. Затем, когда царь решил женить юного Бориса Федоровича на Марье Скуратовой, Годунов-младший, предвидя свое возвышение, сам стал прикармливать Якушку и даже способствовал его женитьбе на татарской девице хорошего рода, также крещеной. Вскоре после того, как царевич Федор повенчался на Ирине Годуновой, Борис Федорович и вовсе забрал Якушку к себе, но не явно, а тайно, ему был необходим человек, хорошо принятый и в Татарской, и в Толмачевской слободе, что была поблизости. Когда же стало ясно, что привезенный из Сибири пленник – истинный воевода, Годунов отправил Якушку исполнять привычную ему должность на двор к Ораз-Мухаммаду да велел держать ухо востро. Там Якушка наловчился понимать и говорить на языке киргиз-кайсаков, который был татарскому вроде брата. Именно эта его способность сейчас потребовалась боярину.