Сезон охоты на мужей

– В чем?

– Ну что там к этому Диме именно наш Игнатий приходил?

– Говорю же вам, он самый и был! Рожа у него характерная. Я его запомнила. Тем более что он и тогда тоже с бородой вначале был.

– Как это?

– Накладная у него была борода. Пришел к Диме с бородой, ушел гладковыбритый. Пришел в синей куртке, ушел в черной.

– А-а-а! Маскировался!

– Вот так племянничек у нашего отца Анатолия! – воскликнула Наташа. – Интересно, батюшка знает про художества родственника?

– Вряд ли, – покачала головой Вера. – Хоть отец Анатолий и близко к святому стоит, но и у него своя осторожность имеется. Разве это можно, чтобы вора и грабителя у себя в общине привечать?

– А может, Игнатий с тех пор переменился? Раскаялся?

– Все может быть. Только лично мне в это не очень верится.

Да и всем подругам не верилось. То, как вел себя Игнатий, поведение раскаявшегося грешника ничем не напоминало.

Сам Игнатий появился в деревне уже ближе к обеду, когда вся самая тяжелая работа была переделана. Не замечая взглядов, которые исподтишка кидали на него подруги, он гоголем прошелся по деревне, пересчитал дрова в поленницах и заявил, что сделано мало.

– Ты где пропадал? – напустилась на него мать. – Люди работают, а ты!

Но Игнатий и не думал смущаться. Не такой это был человек, чтобы женский крик мог его смутить. Наоборот, вид у него был самодовольный и немножко наглый, словно у кота, нажравшегося от пуза хозяйских сливок, отлично сознающего свою провинность, но и не думающего каяться. Игра стоила свеч, вот что было написано на физиономии Игнатия.

– Утихните, маменька, – грубовато сказал он. – По делам ездил. Дяденька посылал.

Дяденькой этот тип величал отца Анатолия, хотя самого отца Анатолия всякий раз от такого обращения передергивало. И вообще, у подруг сложилось ощущение, что отец Анатолий и сам то ли недолюбливает, то ли и вовсе побаивается этих своих родственников. Иной раз он так на них поглядывал, особенно на Игнатия, что всякому становилось ясно: батюшка с удовольствием прогнал бы «родственничков» взашей. Но смотреть смотрел, а делать ничего не делал. И всем было так же ясно, что самостоятельно отец Анатолий избавиться от них не может.

Она заметила, что и деревенские старушки тоже Игнатия побаиваются.

– Снова этот шалапут явился! – шептали они друг дружке. – Неужто кому-то из нас помирать время пришло? Ох, жалко-то как! Считай, вот оно счастье, только руку протянуть, а не доживем мы, Матрена, похоже.

– Бог даст, доживем.

– Ну, поди, одна и впрямь доживет.

Прибиравшаяся в избе Катя воспользовалась отсутствием матушки Галины и без ее строгого призора присела к старушкам за стол.

– О чем это вы говорите, бабушки?

Старушки оживились. Новый собеседник – это всегда хорошо, особенно в таком захолустье. Они проворно налили Катюше чаю в большую фарфоровую чашку. Чай был жидкий, а вот чашка красивая. Она была расписана сочными доярками и улыбающимися трактористами. Те и другие стояли рядом и держали в руках транспарант с надписью «Да здравствует десятая годовщина Великого Октября!». И от всей этой незамысловатой сценки веяло таким энтузиазмом самых первых лет революции, что Катю даже в пот бросило. Хотя это могло быть и от горячего чаю.

– Красивая у вас посуда.

– Старье! Хлам! Что там о нем и говорить!

Катя мельком глянула в старенький сервант. Помимо остальных предметов от сервиза в честь десятой годовщины Октября там вперемежку с засохшими букетиками полевых цветов, пыльных веточек вербы и бумажными картинками стоял и еще кое-какой фарфор. И какой фарфор!

Целая полка была отведена под фигурки. У Кати даже дыхание перехватило, когда она увидела все это фарфоровое богатство и разнообразие, какого и в иных музеях теперь не найдешь. Тут же была и фигурка нанайского мальчика в традиционной зимней шубке. И прыгающая на скакалке девочка в платье и с косичками, прихваченными бантиками. И серьезные первоклашки с огромными коричневыми портфелями. И фарфоровая композиция влюбленной среднеазиатской парочки в халатах и тюбетейках: он с арбузом, она с ягненком на руках.

Тут же находилось еще множество фарфоровых фигурок – матросов, футболистов, гармонистов, плясуний – весь тот яркий фарфор, который выпускали в СССР и который так высоко ценится теперь коллекционерами.

Увидев и оценив хотя бы примерную стоимость всей этой коллекции, Катька просто ахнула про себя.

И тут же услышала старушечий голос:

– Вишь, какой глаз у него черный!

Сосредоточившаяся на фарфоре Катя с трудом вернулась к теме их беседы. Обе старушки смотрели на нее выжидающе, явно ожидая комментария к последней своей реплике. А о чем они говорили? Ах, да! Разговор шел об Игнатии. А у кого глаз черный? У Игнатия оба глаза были голубыми.

– Всякий раз, как он у нас в деревне появляется, кто-нибудь помирает.

Вот о чем шла речь!

И Катька поразилась:

– Что? Всякий раз?

– Ну, положим, не всякий, врать не станем, раз на раз не приходится, а все-таки частенько бывает. Приедет Игнатушка, поможет кому из бабушек, а потом в дом смерть приходит! Зайдем утром, а она уже лежит себе холодненькая. Ручки на груди сложила, глазки в потолок и молчит, сердешная.

– А в полицию вы заявляли?

– Зачем в полицию? – удивились бабушки. – От сглаза она разве поможет?

– А вы не думали, что Игнатий может сам иметь отношение к этим смертям?

– Конечно! – закивали с готовностью обе бабульки. – Натура у него такая черная. И злоба изнутри прет. От этого и сглаз случается, и порча всякая. Мы-то с Меланьей от его помощи подальше держались, в дома к себе не пущали, поэтому, должно, и уцелели обе.

Катя выглянула в окошко.

– Он в маленький голубой домик пошел. Не знаете чей?

Одна из старушек вздрогнула.

– А ты глянь, труба там покосившись?

– Трубу сейчас ребята поправляют. А была покосившаяся.

Старушка побледнела.

– Мой это дом.

– Ну все, Меланья, похоже, пришел твой черед.

Вторая бабулька не скрывала своего удовольствия, что помирать придется все же не ей, а по-друге.