Над маковым полем

Призраки ненаписанных книг

Каждое полнолуние в городах гуляют призраки ненаписанных книг. Никому не известные. Ни разу не опубликованные. Даже не написанные.

– Если так нудно будет и дальше, то я отказываюсь пытать свои мозги, – заявляет Мэрилин, но поток слов продолжает литься из накрашенного рта.

Они молча бредут…

– Штамп! – ловит его Лохматый.

…и стараются забраться в головы случайных прохожих. Но эти призраки избирательны. Они не полезут к толстокожим инженерам и механикам, которые не могут связать и пары предложений. Они по запаху вынюхивают потенциальных писателей и цепляются к их подошвам. Заполняют собой портфели. Щекоткой свербят в носу. Чешут ЧСВ. Но живут они в мире бесплотных идей. И идеи эти не могут общаться и встречаться друг с другом. Только наиболее чёткие и полные силуэты способны материализовываться. Так однажды очевидцы наблюдали, как вдоль магазинов ходил обгоревший Чичиков. Это было ещё в девяностые годы…

– Мало ли что могло ходить в девяностые годы! – не сдерживается Купидон.

…а позже, всего несколько лет назад, встречали тучного Филиппа Вайльда, идущего за Флорой. Жак Кормери, урождённый алжирец, успел обойти не только всю Северную Африку, но заглянул и на другие материки. Пространство – не помеха для этих невидимых скитальцев.

– Вообще не страшно, – зевает Мэрилин.

– Нисколечко, – поддакивает Дали.

– Хорошо. Я жду твоего рассказа, – изрекает Андерсен, нашаривая бутерброд.

– Что ж, тогда слушай и трепещи, – таинственно заявляет Дали, включая весь свой ум.

Человек в удаве

Один не совсем благоразумный мальчик нарисовал схематичного человека. Ну, как в песенке: палка, палка, запятая… Так вот, затем он взял и запихал этого мальца в удава. Ну, то есть он его удавом обвёл. Причём удаву даже пятна прорисовал, глаз обозначил и язык вытащил. И лежит бедный человек в брюхе питона и с трудом дышит. Справа и слева – удав. Снизу и сверху – удав. И сам он скоро переварится и станет частью удава. А внутри очень тесно – не пошевелиться. Конечности затекли, весь он вспотел от жары, хотя говорят, что змеи холоднокровные. Так вот – ни фига они не холоднокровные! Но не суть. Соль в том, что наш «огуречик» не может собраться и сориентироваться, как выбраться наружу. Мышцы желудка давят со всех сторон. Грудная клетка сжата, руки скрючены, воздуха мало. Вы, наверно, думаете, что у этой байки будет хэппи энд? А ничего подобного! Помер наш герой. Никто его не спас, никто удава не разрезал, как волка в «Красной шапочке», потому что думали, что на рисунке не человек в удаве, а какая-то шляпа.

– История твоя – шляпа! – хмыкает Андерсен. – В удаве должен быть слон, а не человек!

– С чего бы это вдруг? – оскорбляется Дали.

– С того, что так у Экзюпери написано!

– Мне плевать, у кого как написано. В моей легенде человек – значит, человек! И точка! – упорствует парень, загримированный под Текну из мультика про Клуб Винкс.

– Но ведь это плагиат! – горячится Андерсен.

– Сам ты плагиат! – набрасывается на него Дали.

– Осторожно! Свечи уроните! – суетится Купидон под хихиканье Мэрилин.

– Только попробуйте испортить друг другу макияж, и я убью вас! – вопит она.

– Ты лучше вместо убийства сама что-нибудь сочини, – мямлит Дали.

– Пожалуйста, – хлопает ресницами Монро, – у меня есть целая гора страшных историй!

2

Edent paupers

Хищное утро хотело проглотить её кухонным дверным проёмом. Она была в махровом халате и мимимишных тапочках в виде зайчат. Волосы небрежно спутались после долгого сладкого сна, а мысли вяло пробирались сквозь лёгкую дрёму. По привычке она открыла холодильник и, всё ещё считая себя спящей, достала коробку с пиццей, которую вчера оставил курьер – молодой парнишка в голубой фирменной кепке. Она перенесла картонную коробку на стол, открыла её и впилась взглядом в дразнящие лакомые кусочки теста с колбасой, грибами и маслинами. Положив на тарелку целых две части, она отправила их в микроволновку. Не больше минуты машина жужжала, разогревая ей завтрак. Сыр расплавился и сочным покрывалом лежал на других ингредиентах. Она уселась на стул, скрестила ноги и откусила вершину калорийного треугольника. Сыр потянулся за её ртом тягучими тонкими полосками. Мягкое тесто смешалось с шампиньонами, обработалось слюной и скатилось по горлу. Она была в махровом халате и мимимишных тапочках в виде зайчат, когда обнаружила себя поедающей запретный плод. Сожаление тяжким непрожёванным куском шмякнулось на дно живота. Она не могла поверить в то, что так позорно сорвалась. Что проиграла. Что набила себя бурыми жировыми клетками. Хищное утро хотело проглотить её кухонным дверным проёмом, и она попалась в его ловушку. Как рыба в сеть. Как мышь в мышеловку. Она была подавлена и разбита. Она отчаянно побежала к унитазу, но рвота никак не появлялась. Она была готова всю руку засунуть в глотку. Она плакала и кричала, но только срывала голос. Её спутанные волосы вставали дыбом от ужаса. Её изящные бёдра превращались в мясистые окорока, а губы обливались жиром. Она не могла себя принять. Она не могла выносить своего грузного вида.

Она была в махровом халате и мимимишных тапочках в виде зайчат, когда её тело нашли размазанным по асфальту. Оно лежало в неестественной позе. Кости были изломаны, а лицо окровавлено. Она была подавлена и разбита. Она уже не была.

– По-моему, это самая клёвая история! У меня аж слюнки потекли! – облизывается Текна.

– И не говори, – вздыхает Лох, – так пиццы захотелось…

– Вообще-то в этом и вся трагедия! Вы что, не врубаетесь, что еда манипулирует вами?! Вы подчиняетесь импульсивному соблазну! Вы – марионетки своих растянутых желудков! – полошится Мэрилин.

– Довольно, крошка, – прерывает её Купидон, – пришла пора мне потравить вас своими россказнями, – потирает ладони он.

Санта-Клаустрофобия

В детстве ко мне каждое Рождество приходил Санта Клаус и дарил офигительные подарки! Он забирался через трубу, приземлялся в камине и подолгу копался в своём глубоком мешке, выбирая самую красочную и весёлую игрушку. Он приносил мне Лего, Автоботов, лук и стрелы, машины на пультах управления и кули конфет. Я всегда замирал в ожидании чудес и волшебства, предвкушал восторг и упоительные игры. Но однажды Санта Клаус дождался, пока я проснусь, и лично вручил скакалку длиною в два с лишним метра. После добрый дедушка извлёк её из глянцевой упаковки и, словно бичом, ударил по полу. Я испугался и вздрогнул, но решил, что это, должно быть, смешно, и потому застенчиво рассмеялся. Тогда Санта щёлкнул скакалкой ещё раз и схватил меня за руку. Было видно, как его белые усы искривились над кровожадной улыбкой, а глаза угрожающе сощурились. Толстопузый волшебник раскатисто похохотал и одним движением стянул с меня жёлтые шорты. Он вновь замахнулся страшным сюрпризом, и я почувствовал, как тонкая резина обожгла май ас.

– Я вёл себя хорошо! Я вёл себя хорошо! – пищал я, но мама всегда говорила, что Санта Клаус тугой на ухо.

После того как моя попа покраснела и опухла от ударов, сказочный старик расстегнул ремень и спустил с себя шерстяные штаны. Огромная пиписька повисла перед моими айзами. Рука, избавившись от красной рукавицы, принялась ритмично скользить по этой коричневой колбасе, а я ещё громче вопить о помощи. Но соседи ничего не слышали. Я был один дома. Санта Клаус облизнул указательный палец и засунул его в моё очко так глубоко, что всё внутри сжалось. Вскоре вместо пальца в моей заднице оказалась его твёрдая штуковина. Добродушный великан двигал ею взад-вперёд, разрывая кишку на части. Живот жгла лютая боль, словно жало осы или перец чили. Я уже не хотел никаких подарков и конфет. Чудеса улетучились. Волшебство испарилось.

С того злополучного Рождества я возненавидел зимний праздник. Меня стало тошнить от красных костюмов на детских утренниках и ёлках. Я долго не мог спокойно опорожнять свой кишечник и молил Бога, чтобы Санта застрял в трубе, но в тайне боялся и Господа. Вдруг он такой же каратель? Вдруг он только прикидывается прощающим и справедливым? Я слезно просил мамочку разжечь камин в Рождение Христово, но она не обращала внимания на мои причуды. Я допоздна играл в прятки, но мамочке не нравились капризы и дурное поведение.

Впрочем, визиты Санты участились. Теперь он навещал меня не только по праздникам, но и в обычные будни, когда меня отпускали из школы пораньше.

– Вот тебе за двойку! Вот тебе за двойку! – постанывал он, и тогда я узнал, что Санта Клаус вовсе не Санта Клаус, а мой

Дорогой

Папочка.

– Вообще-то надо было рассказывать не настоящие истории, – осторожно остановливает Купидона Лох.

– Ах, да? – смущается он. – Но ничего. Моя история тоже не до конца правдива. – Все выдыхают с облегчением. – У нас не было своего дома, трубы и камина, – поясняет Купидон, и все снова напрягают блестящие лица.

Их ожидания не подтверждаются – дальнейших сносок не следует.

Белые вороны

Лох сидит на бабушкинском диване и старательно подстригает ногти на ногах. Острый месяц от среднего пальца отлетает куда-то в пестроту паласа. За ним отскакивает ещё один ноготок. Аккуратные маникюрные ножнички мягко скользят по роговым пластинкам, не задевая кожи. Порой Лох откладывает их и пользуется щипчиками, чтобы откусить непослушный заусениц. Его пристальному вниманию можно только позавидовать, но свет закрывает тонкая костлявая фигура Мэрилин.

– Хватит свои ногти разбрасывать, мерзкий ублюдок! – кривится она. – И отдай мои принадлежности!

– Угу, – медлит Лохматый и демонстративно возвращает Монро её потенциальные орудия убийства.

Девушка, похожая на ссохшуюся мумию, смиряет его победным взглядом и прячет вещицы в подозрительно маленький коралловый клатч. Уходит. Вновь в комнате воцаряется морозная стылая тишина.

Зима. Темнеет рано. Светает поздно. За окном темно, и не понять, солнце ещё не встало или только скатилось за элитные новостройки.

– Чего сидишь? Медитируешь? – проходит мимо Дали, шаркая чьими-то ветхими тапочками. Наверное, ими обедало ни одно поколение моли.

– Нет. Просто происхожу, – отвечает Лох.

– На улице происходить будешь! Пойдём пошатаемся во дворе, повеселимся, – подмигивает парень, и патлатый лениво оставляет нагретое местечко.

Нерасторопно заполняет собой штанины, обувает не самую подходящую обувь и набрасывает куртку. Незаметно к ним подтягивается остальная троица. В узком пяточке коридора жуткая толкотня и давка, но вскоре народ выпрыскивается в подъезд и с пчелиным гудением устремляется к лестнице, по пути застёгивая молнии и поправляя шапки.

На выходе их ждёт миленький пейзаж. Голое небо натягивает на себя гипсовые облака, прикрывая наготу. Белёсые кружева веток, заштрихованные инеем, наносят на небо узор. Впереди расстилается детская площадка, изувеченная современной гжелью. Воздух чистый и свежий, словно город только что почистил зубы.

– Ух, хорошо! – вдыхает Купидон.

Кажется, что январское утро хрустит кристаллами льда. Снег ещё не усеян вереницей следов ни тридцать седьмого размера, ни сорок первого, и его невинность радует расширенный зрачок. Друзья, словно малые чилдрен, занимают качели на скрипучих цепях и, раскачиваясь, продолжают бестемные беседы. Светло-синий сумрак сотрясают пошлые анекдоты, театральные любезности и громкий хохот. Над горизонтом ещё виден огрызок луны, а мусорках копошатся крысы и пара бородатых бомжей, а жёлтые собачьи лужи подёрнуты льдом.

– Как стрёмно! – бьет себя по колену Дали, глядя на Андерсена в очках.

– Дай и мне прикинуть! – сотрясается Лох и, нацепив очки на нос, спрашивает: – Ну как?

– Ещё, – заплетается от смеха Купидон, – ещё хуже! – наконец, выговаривает он.

Очки ещё долго примеряют разные лица и удивительным образом находят своего владельца.

– А у меня конфеты с собой есть, – удивляется Дали, запустив руки в карманы, – будете?

– Давай, – радуется Андерсен.

– А то! – присоединяется Купидон.

«Птичье молоко», поддельные монеты, «Детский сувенир» и «Коровки» с шуршанием лишаются обвёрток и пропадают в чёрных дырах.

– Наслаждение… – дегустирует Лохматый, ощущая, как сладкая начинка растекается по горлу. Монро завистливо сглатывает слюну, но не решается поддержать всеобщее пиршество.

Когда сладости подъедены, а качели насижены, компания двигается к парковке, озорно перешёптываясь и лукаво переглядываясь. Вооружившись пальцами, они рисуют на заснеженных бамперах, окнах и дверцах.

«Красавчег» – пишет Купидон.

«Удачи!» – пишет Андерсен.

«Мечты сбываются!» – пишет Дали.

«Верь в себя!» – пишет Мэрилин.

«Ты всё сможешь!» – пишет Лохматый.

Они странные вредители. Антихулиганы. Непохожие на всех. Они белые вороны. Чёрные овцы. А всё потому, что они счастливы.

Каждый Охотник Желает Знать, Где Сидит Фазан

Вернувшись в свой теремок, Андерсен разматывает клетчатый шарф, стаскивает с себя водолазку и спешит заварить горячий чай с ромашкой. Однако гости не желают следовать его примеру. Борясь за звание самого дерзкого смельчака, они, не разуваясь, проходят в гостиную и спальню, зачем-то забираются на постели, пачкая простыни растаявшей грязной жижей, и буянят, словно психи, сбежавшие из лечебницы.

– Эй, вы чего? С ума посходили? – возмущается Андерсен, увидев такое безобразие.

– Мы решили жить на полную катушку! – сообщает ему Монро, выбрасывая пух из наволочки, словно лепестки роз на свадьбе.

– Прекращай быть заложником своих привычек! Реальность неустойчива, как и сон! Мы сами выбираем оставаться в повторяющихся буднях! – горланит Дали.

– Зачем сидеть в зоне комфорта, когда можно быть бесшабашными безумцами? – вторит ему Лох.

– Но ведь мне потом всё это убирать… – ахает Андерсен.

– Зачем? Наплюй! В любом случае у тебя есть я! – отзывается Купидон, швыряя в него подушкой. Немного постояв в шоке, Андерсен, откинув все заботы, мчится к приятелям, срывая толстое одеяло.

– Так его! Так! – визжит Лохматый.

Ещё несколько минут компания дурачится, словно пьяная гвардия пиратов, а потом кучерявый ангелок останавливает общий галдёж и пляску.

– Погодите, – сияет он, – у меня есть мыслишка получше, – интригует альбинос и выбегает из комнаты.

Пока он пропадает, вспотевшие ребята снимают с себя жаркую одежду, переводят дух и даже отведывают ромашкового чая. На белой наволочке виднеется чёрный след подошвы, словно отпечаток великанского пальца, линолеум наводнён коричневыми лужами, но зато губы касаются ушей.

Когда Купидон возвращается, в пакете он держит несколько баллончиков аэрозольной краски.

– Что это у тебя? – загорается интересом Дали. – Так, красная, зелёная, жёлтая… – перебирает он банки.

– Круто! – восхищается Лох.

Андерсен пока боится впутываться в их авантюру, так как предполагает, что они собираются творить не самые одобряемые вещи. Да и вообще, мало ли что могло взбрести в голову весёлой молодёжи!

– Надо бы внести в твою унылую квартирку яркую струю, – голосит Купидон.

– Да уж, это точно, – сипит Андерсен.

– Тогда налетаем, товарищи! – командует Купидон, и баллончики мигом расходятся по рукам.

Лохматый и Дали тут же трясут их, словно погремушки.

– А как этим управлять? – неуверенно крутит перед собой флакончик Мэрилин, вызывая новую волну гогота.

– Сейчас покажу, – обещает долговязый геймер и первый наносит на шершавую стену длинную аорту.

– А-а, – понимает девушка, – это как лак для волос. – Она тоже с шипением выпускает фиолетовый фонтан краски.

– Отпад! – изумляется Лох, распыляя оранжевый цвет. – Смотри, как радостно! – дивится он.

Под рыжей полоской Купидон рисует жёлтую, но она у него слегка течет, так что потоки приходится вытирать первой попавшейся тряпкой. Только первой попавшейся тряпкой оказалась футболка Андерсена с Микки Маусом. Да ещё и новая. Да ещё и постиранная. Учитывая эти обстоятельства, становилось неясно, как она оказалась первой попавшейся тряпкой.

– Ничего, дружище, – бодро утешает его Купидон.

Андерсену остается только смириться и взять злёный цвет. И взять голубой цвет. И взять синий цвет. И дорисовать исполинскую радугу.

– Супер, да? – подходит сзади Лохматый.

– Супер, – подтверждает Андерсен, – только вонючий, – морщится он.

– Да уж воняет не хуже ваших носков, – поддевает парней Мэрилин и фотографирует перевёрнутую улыбку.

Вспышка. Фотографирует перепачканные колготки. Вспышка. Фотографирует забрызганные книги. Вспышка.

Но искусство только начиналось. Лох, орудуя сразу двумя баллонами, пытается творить экспрессионизм, копируя Эдварда Мунка. Штрих – и «Клешни клише» ушли в небытие. Штрих – и «Изюмный мрак» стёрся с лица стены. Штрих – и нет никакого «Cogito ergo sum». Все заметки Андерсена удалены. Уничтожены. Скрыты. На их месте появляется бесполая фигура и несколько цветных пятен Роршаха. Лох очень доволен собой.

Дали уже проецирует логотип «Арт-попы», уткнувшись в свои разработки. Мэрилин чертит круг и помещает в него квадрат. Вокруг квадрата описывает ещё один круг – и так до бесконечности, создавая завораживающий тоннель, похожий на какой-нибудь зеркальный портал.

– Ты одарена, май леди! – раздается тенор Купидона, возящегося с диковинной кляксой. Почему-то ему никак не удается приспособиться к художеству.

Андерсен же долго не может убить белизну штукатурки. Он не моргая пялится на её неровную кожу и блуждает в метафоричной вселенной. Вдруг ему вспоминаются вязкие, точно мёд, сны, и будущая картинка определяется сама собой. Огромная красная лужа наклеивается на пустой угол. Кое-где пролегают тени, кое-где отражается свет. Как только краска подсыхает, кисточка обводит круглые контуры и прорисовывает чёрные семена. Теперь Андерсен воочию видит маковое болото. И ему мерещится, словно алые головки колышутся на своих нежных высоких стеблях. Словно они призывают его, подобно мифическим Сиренам. Пурпурные чащи неуловимо качаются и затмевают убогую удручающую действительность. Целая горсть синих таблеток рассыпается перед его взором. Но он не поддается их чарам. Он жаждет пробуждения. Как Нео. Как Иисус Христос. Как Андерсен.

Шляпа

Важно вышагивая, в комнату в своей эксцентричной манере заходит Купидон в рабочей форме и новой шляпе на голове. Для аристократичного образа не хватает разве что перчаток и эксклюзивной тросточки с золотым наконечником. Лицо его хранит загадочное выражение, словно парень задумывает что-то грандиозное и хитрое.

– Приветствую, май бэбис! – диктует он в духе глашатая пятнадцатого века.

– Чего ты такой довольный? – подобно псу, обнюхивает его Лохматый.

– Как вы видите, приобрёл я чёрный хэт, – красуется белобрысый пупсик, – а потому предлагаю сыграть в одну интеллектуальную игру под названием «Alias». А то сидите, как умирающие моряки в шлюпке посреди океана, – шутит он.

– Это та игра, где надо слова отгадывать? – припоминает Андерсен.

– Так точно, дорогуша, – утончает Купидон.

– А что? Я за! – соглашается Дали, а за ним подтягиваются и другие товарищи.

– Отлично! – заявляет Купидон, – значит, правила следующие: разделяться попарно мы не будем, на объяснения терминов отводится по полминуты, запрещается употреблять однокоренные слова и указывать на предметы, каждый пишет по пять существительных и бросает их в шляпу. На этом, пожалуй, всё. Поехали! – голосит он.

Андерсен вынимает из кармана рубашки пожёванную записную книжку с шариковой ручкой. Аккуратно разрывает их на квадратики и складывает на стол, после чего друзья по очереди пишут на них то, что первым приходит на ум. Когда билеты укомплектованы и сложены в шляпу, настаёт пора определять первую жертву.

– Эники-беники, мы шизофреники, – по слогам произносит Купидон, наставляя на своих малышей палец-дуло. Останавливается он на Дали, – ты стартуешь, бедолага, – улыбается, пропуская того в центр.

– Так, – долго ерошит и перемешивает бумажки Дали, пока Мэрилин запускает таймер.

– Раз… Два… Три… – считает девушка, – время пошло! – скороговоркой выпаливает она, и Дали судорожно выхватывает записку.

Переворачивает её, пару секунд стоит в замешательстве, а потом пускается в размытые описания.

– Ну, такие длинноволосые чудики-бродяги, – объясняет он.

– Хиппи! – щёлкает пальцами Лох.

– А-а… Это… – берётся за второе слово Дали, – шестирукое божество, во! – находится он.

– Серафим? – изгибает брови Мэрилин.

– Они шестикрылые! – нервничает игрок.

– Шива! – подскакивает на месте Андерсен, и Дали радостно кивает, вытаскивая следующую бумажку.

– Эх… Болезнь всех нариков и проституток, – смотрит он в потолок.

– СПИД, что ли? – оскорблённо гнусавит Лохматый, и записка отлетает на пол.

– Этот… Как его… – теряется юноша.

– Стоп! Время вышло! – горланит Барби так, что напряжённый Дали вздрагивает и расстроенно возвращает карточку в шляпу.

– Неплохо! – аплодирует Купидон. – Три слова есть! – оглашает он, внося результаты в таблицу и повторяя считалку. На этот раз шизофреником становится заядлый книжный червь. – В путь, обаяшка! – хлопает его по плечу блондин.

– Начинай! – толкает его Мэрилин, и парень вытягивает первое слово.

– Пора тепла и уюта. Пирогов и яблок. Пора дождей и книг, – мечтательно жестикулирует он.

– Осень, да? – щурится Лох, и рука Андерсена снова уползает в шляпин рот.

– Настоящие буддисты, – говорит он.

– Отшельники?

– Сектанты? – звучат предположения.

– Да нет же, они мурлычут! – подсказывает юноша.

– А! Кошки! – догадывается Мэрилин.

– Почти! – потеет Андерсен.

– Коты! – спасает его Купидон.

– Да! – выдыхает мальчик и нащупывает ещё одну мини-страницу. – Массовая потребность, – делает отважное заявление он.

– Секс!

– Еда!

– Сон!

– Одиночество! – наперебой шумят приятели, но тут раздаётся противное пиканье таймера.

– Это драма была, – огорчается Андерсен.

– У-у! Лузер! – воет Дали.

Купидон же вновь фиксирует промежуточные итоги и посылает Лохматого на поле боя:

– Бесполезный засор мозгов, – быстро и чётко произносит он.

– Школа! – легко понимает его Андерсен, интригующе вытягиваясь вперёд.

– То, чего ни у кого нет, – задумчиво говорит Лох.

– Деньги! – выкрикивает Купидон.

– Смысл! – перебивает его червь.

Лох кивает на его реплику и бросается на следующую бумажку:

– Главная цель человечества.

– Красота? – выдвигает гипотезу Мэрилин.

– Знаменитость? – предполагает Дали.

– Искусственный интеллект какой-нибудь, – хмурится Купидон.

– А может быть, смерть? – теребит губу Андерсен.

– Да! – подпрыгивает Лох. – Самое сладкое блюдо, – смотрит он в очередной обрывок.