Академия Абсурдной Медицины

– А ты на человека, – парировала Лиза, разглядывая его, как гистологический препарат.

Решили «подышать воздухом». Улица встретила нас тухлым запахом из ближайшей подворотни и бродячей собакой, которая, кажется, уже неделю как не дышит. Сергей, внезапно оживившись, предложил: «Хотите, покажу классное место?».

Местом оказалась стройка с полуразрушенной будкой охраны. Внутри – куча медицинских перчаток, шприцы и плакат «Здесь был Вася» с кровавой красной гуашью подписью.

– Мы тут с Андрюхой практикуемся, – Сергей достал из рюкзака учебник анатомии. – Хотим в хирургию, но пока только крыс режем.

Лиза, не моргнув глазом, схватила ближайший лом: – Покажи, где тут у тебя аппендикс, – и ткнула им в живот Сергея. Тот побледнел, как труп под лампой морга.

– Эй, это же шутка! – заверил Сергей, но Лиза уже вовсю изображала экстренную трахеотомию на пакете из «Пятерочки». Я, как примерная медсестра, подыграла: вылила на асфальт йод из сумочки, на всякий случай ношу и завопила: – Пациент истекает Lipton’ом!

Андрей, решив, что мы психопатки, рванул к выходу, споткнулся о ту самую собаку и упал лицом в лужу. Лиза вздохнула: – Перелом клиновидно – ладьевидного сустава. Несите носилки.

– Носилки – это вы? – Сергей, похоже, уже жалел о всех жизненных выборах.

– Нет, – бодро ответила я, доставая из кармана бинты. – Но, если заплатишь, сделаем вид, что тебе интересно.

В итоге Андрей уехал на такси, хромая и бормоча что – то про «ненормальных», а Сергей попросил у Лизы номер «на случай, если что – то оторвется».

– Только если это не голова, – сказала она, стирая с ботинка пятно, похожее на мозги.

Наутро в академии я спросила Лизу: «Продолжим сегодня?».

– Только если новые трупы будут поинтереснее, – ответила она, заливая кофе в стакан с надписью «Я люблю патологоанатомов».

– Андрей, кажется, теперь ходит к мануальщику. Говорит, что после той ночи верит в реинкарнацию – мол, его позвоночник явно побывал в аду. Ну, хоть в кого – то вселили здравый смысл.

– Оу, а когда ты успела ципануть его номер?

– Ну, он вообще – то у меня взял, точнее слёзна умолял.

10.

Больничная курилка, поздний вечер. Две медсестры, Анна и Малика, курят у окна. Анна выглядит напряжённой, а Малика – спокойной, почти равнодушной.

Анна срывающимся голосом, – Ты знаешь, что сегодня было? пациента из третьей палаты отказались оперировать, пока его дочь не принесла конверт! Это же… это же бесчеловечно!

Малика равнодушно затягиваясь, – ну и что? Ты думаешь, хирурги за воздух работают? У них свои семьи, кредиты.

Анна вздрагивает, – ты серьёзно? Мы же клятву давали! Помогать людям, а не торговать их жизнями!

Малика с усмешкой говорит, – клятва? Это сказки для студентов. В реальном мире всё держится на деньгах. Ты хочешь, чтобы тебя уволили? Или того хуже – «случайно» перевели в инфекционку?

Анна тихо, но с вызовом, – а если бы это был твой отец? Ты бы тоже молчала?

– Мой отец умер четыре года назад. От рака. И знаешь, что я поняла? Мир несправедлив. Ты либо играешь по правилам, либо тебя выкидывают за борт.

– Но мы же можем что – то изменить! Если все начнут говорить, если пойдут в СМИ…

Малика перебивая с сарказмом, – о, да! Ты станешь героиней на пять минут, а потом тебя уволят, и никто даже не вспомнит твоё имя. А больница? Она останется такой же. Только хирурги станут осторожнее.

– Значит, ты просто смирилась?

– Я не смирилась. Я выживаю. Как и все, Малика выдерживает паузу, – Ты думаешь, я не вижу, как страдают пациенты? Но если я начну бороться, кто поможет моим детям? Ты?

Анна молчит, потом тихо говорит, – а если каждый будет думать только о себе, что останется от нас? От нашей профессии?

Малика берёт новую сигарету и отвечает, – останется то, что всегда было. Люди будут болеть, а мы – помогать. Кто – то за деньги, кто – то – из принципа. Но не строй иллюзий. Система сильнее нас.

Анна смотрит на часы, – мне пора. Дежурство.

– Иди. Только помни: герои долго не живут.

Идеализм и цинизм, желанием изменить систему и необходимостью выживать в ней.

Ольга Борисовна говорит, что здесь все сначала путают вены с артериями. «Ты не первая, – швыряет мне папку с историей болезни, – и не последняя». Ее голос – как звук рентгеновского аппарата: холодный, жужжащий, проникающий в кости.

Первый пациент: мужчина, лицо цвета мокрого асфальта. Диагноз – цирроз. Ольга Борисовна щелкает перчатками. «Снимай с него рубашку, – говорит, – и не смотри в глаза. Алкоголики любят рассказывать сказки». Его кожа липнет к моим пальцам, как испорченный пластырь. Он бормочет что – то о дочери, которая «учится на юриста». Ольга Борисовна втыкает катетер, не глядя. «Все они учатся на юристов. Потом исчезают».

Коридор пахнет антисептиком и страхом. Здесь воздух состоит из чьих – то последних выдохов. Ольга Борисовна называет это «терапией»: «Мы не лечим, мы замедляем. Как консервный завод для тел».

В палате №326 – женщина с отеками. Ее ноги похожи на перезревшие баклажаны. «Считай диурез, – бросает Ольга Борисовна. – И не верь, если скажет, что пила мало. Все врут». Женщина хватает меня за рукав: «Дочка, позовите священника». Ольга Борисовна смеется, доставая капельницу: «Бог здесь только в графе „причина смерти“».

Обед. В подсобке едим холодные котлеты, прижатые к стенке холодильником, который гудит, как умирающий. Ольга Борисовна разминает сигарету в стакане из – под кофе: «Ты ещё веришь, что спасаешь? Через месяц научишься отличать живых от трупов по звуку. Живые стонут громче».

Пятый этаж. Инфарктник, парень лет двадцати пяти. Ольга Борисовна щупает пульс, лицо каменное: «Запиши время. 16:48». Его глаза – как экраны с синим сигналом «Нет связи». Она выдергивает трубки, резко, будто рвет квитанции. «Смерть – единственное, что здесь не заставляет ждать в очереди».

Палата 323 пахнет старыми книгами и йодом. Василий Дмитриевич лежит, как музейный экспонат: седые брови метлой вверх, руки на одеяле – синие, узловатые, будто корни вывернутого дуба. На тумбочке – Евангелие, том Мопассана и пузырёк с «Корвалолом». Когда я вхожу, он поворачивает голову медленно, словно рискуя сломать шею. – Римма Александровна, – выдыхает, – а вы верите, что добро и зло – это реальные силы, или просто ярлыки, которые мы навешиваем на хаос? Лампочка над койкой мигает, как нерешительный свидетель. Старик снова прямо в лоб, без предисловий. Люблю это.

– Где в этом Бог? Если Он всемогущ и благ, почему дети умирают от рака? Или это Он – источник и добра, и зла?

– Римма Александровна, вы цитируете Ивана Карамазова. «Возвращаю билет» – помните? Но ответа у Достоевского нет. Есть только сомнение… и чаепитие с Алёшей. Смеётся, – А ты сама как думаешь?

– Думаю, что, если Бог допускает Освенцим, цунами и малярию – Он или не благ, или не всемогущ. Либо Его вовсе нет.

Василий, доставая яблоко, откусывает, – а если зло – плата за свободу? Как без возможности убить – понять ценность жизни? Как без боли – оценить радость?

– Это рационализация страдания! Вы бы сказали это матери, потерявшей ребёнка? «Ваша боль – часть великого замысла»?

– Нет. Но я бы молчал. Потому что логика бессильна перед горем. А что, если Бог – не кукловод, а… зеркало? Отражает нас самих. Мы творим ад на земле, а потом спрашиваем: «Где же Ты?»

– Тогда зачем молиться? Зачем верить?

– Может, чтобы не сойти с ума от собственной жестокости. Чтобы помнить, что мы способны и на другое. Василий кладёт яблоко на тумбу. Взгляни: червяк внутри него – это зло? Или просто часть цикла, который даёт жизнь новым деревьям?

Я стала разглядывать яблоко, – вы хотите сказать, что зло – иллюзия?

– Нет. Оно реально. Но, возможно, мы видим лишь один кадр из фильма… Вы когда – ни будь задумывались, почему в мифах столько богов – обманщиков? Может, Вселенная любит парадоксы.

– Это не ответ!

– А вы искала ответ?

Противостоянии рационального скептицизма и метафизической парадоксальности, всегда избегают однозначных выводов. В 323 палате так и веет философией.

Татьяна наша заведующая улыбается так, будто режет торт с человеческими пальцами вместо свечек. «Игорю в морге помощь нужна, – говорит, поправляя бейдж с криво наклеенной фоткой. – Ты же любишь… тишину». Её духи воняют дешёвым отбеливателем и завистью. Ольга Борисовна как – то обронила, что Татьяна дважды проваливала экзамен на патологоанатома. Теперь мстит живым.

Морг находится за третьей дверью с надписью «ТУАЛЕТ» – чья – то больничная шутка. Игорь встречает меня в фартуке, заляпанном чем – то между ржавчиной и вареньем. Руки у него в татуировках: на левой – анатомическое сердце с надписью «Верни долг», на правой – цитата из Достоевского, зачёркнутая корректором. «Римма? – хрипит он, закуривая над столом, где лежит тело без лица. – Поможешь взвесить грехи».

Тела здесь хранят в ящиках, как столовое серебро. Игорь объясняет, что морозильник глючит: «Вчера выплюнул бабку с пролежнями. Пришлось пристёгивать ремнями, как непослушного ребёнка в машине». Он тычет лопаткой для льда в грудную клетку трупа, выковыривая чёрные сгустки. «Смотри, – показывает мне кусок ткани, похожий на мокрую газету, – это печень. Мечта алкаша: можно залить, но нельзя прочитать».

Я спрашиваю, куда девать органы из переполненного ведра. «В суп, – серьёзно отвечает Игорь. – Столовая платит пять рублей за килограмм». Потом смеётся, и звук этот напоминает вибрацию стиральной машины, в которой забыли кота.

Татьяна звонит на стационарный телефон – трубка в жирном пятне. «Ну как, подруга? Игорь уже показал свою коллекцию пуповин?» Игорь вырывает трубку, целует её с мокрым чмоком: «Танюш, ты мне медсестру прислала или новую подопытную?»

В углу стоит холодильник с напитками. Открываю – внутри банки с надписью «Экстракт меланхолии 40%». Игорь наливает в стаканчик от йогурта: «Для смелости. Мёртвые не жалуются на запах изо рта». Пью. На вкус – лимонад с привкусом формалина.

«Знаешь, почему тут нет мух? – Игорь размазывает по столу жидкость из пробирки. – Они дохнут от скуки». Он рассказывает, как месяц назад к нему попал подросток с татуировкой «Мама, прости» на ребрах. «Сделал скидку на кремацию. Высыпал пепел в мамин суп. Говорит, теперь у неё изжога совести».

Вдруг он хватает мою руку, прикладывает к груди мертвеца. «Чувствуешь? Тишина. Они все такие – закончили спорить, врать, требовать. Идеальные пациенты». Его палец тычет в мою ладонь, как шприц: «Ты ещё кипятишься, а это лечится. Один день здесь – и ты станешь…»

Сирена. Привезли новое тело. Игорь уходит, оставляя меня с женщиной, у которой вместо глаз – пуговицы. В кармане её халата записка: «Простите, что без предупреждения».

Возвращаясь, Игорь несёт поднос с инструментами. «Слушай, – говорит, – передай Татьяне: её мать в холодильнике №4 начала разлагаться громче обычного. Пусть сменит дезодорант».

Уходя, замечаю на полу зуб. Игорь пинком отправляет его в сливное отверстие: «Не волнуйся. Он молочный».

На проходной Ольга Борисовна жуёт бутерброд с сыром, смотря на мои запачканные сапоги: «Ну что, научилась отличать селезёнку от совести?»

11.

Лиза стоит у кровати пожилой женщины Марфы Петровны, которая уже много месяцев страдает от неизлечимой болезни. Я держу в руке шприц с препаратом, который должен прекратить страдания пациентки. Её лицо спокойно, но в глазах – глубокая внутренняя борьба, медленно ввожу препарат, а Лиза садится рядом, ожидая, когда он подействует. Марфа Петровна слабо открывает глаза.

Марфа Петровна слабым голосом, – Лиза… что это? Я чувствую… так легко…

Лиза тихо говорит, – это конец ваших страданий, Марфа Петровна. Вы больше не будете мучиться.

Марфа Петровна смотрит на неё с удивлением, но без страха, – ты… ты сделала это сама? Зачем?

Лиза смотрит в сторону, затем прямо в глаза, – потому что я не могла больше смотреть, как вы страдаете. Каждый день, каждую минуту… Вы кричали во сне, плакали, просили о смерти. Кто – то должен был взять на себя этот грех.

Марфа Петровна слабо улыбается, – грех… Ты думаешь, это грех?

Лиза сжимает руки, – а разве нет? Я взяла на себя право решать, когда вам уйти. Кто я такая, чтобы играть роль Бога?

– Ты не Бог, Лиза. Ты просто человек… который пожалел другого человека.

У Лизы начинает дрожать голос, – Но разве это оправдание? Разве можно убивать из жалости?

– Жалость… это ведь не всегда слабость. Иногда это сила. Ты дала мне то, чего я сама не могла попросить.

Лиза начинает плакать, – но что, если я ошиблась? Что, если это неправильно?

Марфа Петровна слабо протягивает руку, – ты сделала это не из зла, Лиза. Ты сделала это из любви. Разве это не главное?

Лиза взяла её руку, – любовь… Но разве любовь может быть такой?

Марфа Петровна медленно начинает закрывать глаза, – Любовь бывает разной… Иногда она жестока, иногда милосердна. Ты выбрала милосердие.

– Простите меня…

– Не проси прощения… Благодарю тебя…

Когда Петровна ушла в мир иной, я спросила Лизу, зачем она устраивает душу раздирательные сценки. С легкостью вытирая слезы, она равнодушна ответила, – ну, надо же исповедаться и попросить прощения. Очистить совесть. А теперь поедем ко мне, курнем травки, посплетничаем.

Дым висел в квартире Лизы плотнее, чем запах формалина в морге понедельника. Мы с ней валялись на полу, обложившись подушками с надписями «Я люблю СПИД», подарок коллег на день рождения, и передавали друг другу самокрутку, скрученную из страниц брошюры «Секс без последствий». Лиза, выпуская дым кольцами, философствовала:

– Сергей целуется, как реаниматолог на дежурстве. Рот открывает – будто интубационную трубку вставляет.

– Зато Андрей, – фыркнула я, тыча пальцем в потолок, где висел плакат с мышцами человека, – в постели ведет себя, как студент – первокурсник на экзамене по проктологии. Все время спрашивает: «Тут так надо? А это нормально?».

Лиза закатила глаза, доставая из – под дивана банку с надписью «Печеньки», внутри – глицин и сигареты, – Вчера Серёга прислал мне голый торс. Фото такое тусклое, будто его делали через микроскоп на препарате «Эпителий алкоголика». Написала: «Милый, у тебя ребра проступают, как у Бетховена на эксгумации». Он обиделся.

Травка, похоже, была выращена где – то между палатой интенсивной терапии и адом. Я, глядя на пятно на потолке, внезапно осознала:

– Андрюшка, когда снимает носки, напоминает мне вскрытие гангрены. Тот же звук. А помнишь, как твой Серый пытался засунуть тебе руку под кофту в кино? – Лиза скривилась, будто лизала электрод. – Я думала, ты ему сейчас дренаж поставишь через пупок.

Разговор плавно перетек в плоскость «а что, если». Лиза, размазывая пепел по столу в форме сердца, предложила:

– Давай устроим эксперимент. Позовем их на ужин, накормим супом с валерьянкой и посмотрим, кто первым начнет выть на луну или слизывать обои.

– Или, – добавила я, вспоминая вчерашний вызов на вскрытие, – засунем им в карманы пробирки с мочой. Скажем, это тест на интеллект: «Угадай, чья это?».

Мы загоготали, как гиены на лекции по эвтаназии. Лиза вдруг замерла:

– Слушай, а ведь твой Андрей в постели наверняка использует те позы, что в учебнике по травматологии. «Миссионерская» – перелом копчика, «раком» – протрузия дисков…

– Не, – перебила я, – он как та хирургическая перчатка: одноразовый, скрипит и вечно рвется в самый ответственный момент.

Потом мы полчаса ржали над тем, что Андрей, наверное, называет свои «причиндалы» медицинскими терминами. «Пенис? Нет, это катетер для души, детка».