Царь и гетман

– Ну, теперь хоть на край света!..

Только край этот для Мазепы был недалеко, очень недалеко…

XVI

Трогательно, хотя мрачными красками описывают шведские историки-современники[90 - Nordberg I. A. Histoire de Charles XII. 4-е. La Haye 1728. P 315–339. Adlerfeld G. Histoire militaire de Charles XII. 1741 V 3. P 293–315 и продолжатель и издатель Адлерфельда, убитого под Полтавой, его племянник Карл Максимилиан Адлерфельд. (Примеч. авт.)] это печальное бегство двух злополучных союзников, с именами которых связано в истории так много трагического и поучительного. Один даже говорит, что если б эти злополучные союзники, Карл и Мазепа, соединились раньше, то «нам бы, может быть, довелось увидеть украинское величество из династии Мазепид и великую Шведскую империю на севере Европы»!

Напрасная надежда! История не признает этих «кабы» да «если бы».

Страшные дни потянулись для Мазепы, не говорим – для Карла: этому оставалась еще молодость, у которой никогда нельзя всего отнять, которую никогда и никакими победами нельзя ни победить, ни ограбить; у Карла оставалось еще целое царство где-то там, за быстрыми реками, за безлюдными степями, за синими морями да за высокими горами. А у Мазепы ничего не оставалось, кроме старости да воспоминаний да вот еще этого дорогого существа, грустное личико которого выглядывает вон из той богатой коляски, безмолвно созерцая неизмеримую, безвестную даль, расстилающуюся перед очами. Что-то с нею будет, когда его не станет на чужой стороне, да и как ему самому покинуть это сокровище, хотя бы для загробной вечной жизни?.. Бог с нею, с этой вечной жизнью без земли, без этого жаркого голубого неба, без этой степи, выжженной солнцем, без этих милых глазок, по временам с нежною грустью останавливающихся на нем, на бездольном старике, лишенном всего! Бог с нею!

«Вот и опять едем искать моей могилы в неведомой степи», – думает Мазепа при виде бледного личика Мотреньки, выглядывающего из коляски, и ему вспоминается тот день в Батурине, когда он в первый раз узнал, что Мотренька любит его. Но он не выдает ей своих мрачных мыслей, не хочет огорчать ее.

– Дитятко мое! Ясочко моя! – тихо шепчет он, подъезжая к коляске.

– Таточку мий! Любый мий! – страстно молится она, с тоскою замечая, как этот последний год и этот последний, вчерашний день состарили ее милого, ее гордость, ее славу и придали что-то мягкое, детское его вечно задумчивому лицу… И она любит его еще больше и беззаветнее, чем когда-либо любила.

А ему вдруг в безумную старую голову лезет шальной стих, который он любил повторять о себе еще пажом, когда на виду великих панов, при дворе короля Яна Казимира, он так беспутно ухаживал за всеми панями и паненками.

Цо ж вам, шкодзи, вельке паны,
Же сен-кохам, же-м коханы?
Кажда пенкна для мне рувна,
Кедым здровы, гожи, млоды —
Чи шляхцянка, чи крулювна,
Чи ли жона воеводы,
Чи москевка, чи русинка,
Чи Маруся, Катаржинка,
Чи ли влошка, чи черкеска,
Вишневецка, чи Собеска,
Чи то Дольска, чи Фальбовска…

Он сильно пришпорил коня и поскакал вперед, мимо коляски короля, завидев вдали синюю полоску Днепра, где они должны были переправиться на тот берег, за пределы Гетманщины.

«Прощай, мое славное царство!» – колотилось у него в сердце.

Авангарды из малороссийских казаков, запорожцев и шведской конницы подскакали к берегу. Шведов поразили уменье и неустрашимость казаков, тотчас же спешившихся с коней и вместе с ними бросившихся в воду. Понукая лошадей, с криками, жартами, смехом, свистом и руганью эти степные дьяволы, держась за хвосты своих привычных ко всему четвероногих товарищей, пустились вплавь, вспенив всю поверхность реки, усеяв ее то фыркающими лошадиными мордами, то своими усатыми и чубатыми головами в косматых шапках.

Подъехали к берегу и коляски, из которых в одной лежал, страшно страдая от раны и зноя, сломленный упрямою судьбою упрямый король-варяг, а из другой выглядывало задумчивое, прелестное личико Мотреньки. Солнце клонилось к западу, хотя все еще жгло невыносимо.

Мотренька вышла из коляски и спустилась к самому берегу Днепра, припала коленями на камень, торчавший у самой воды, сбросила с головы белый фуляр, защищавший ее от солнца, и, зачерпывая пригоршнею воду, стала освежать ею и пылающее лицо, и усталую от горьких дум голову… Намоченная коса стала так тяжела, что ее нужно было расплести, чтобы выжать из нее воду, и Мотренька, усевшись на прибрежный валун и выжав косу, стала приводить в порядок свою голову.

– Ото, мабудь, мавка косу чеше, – шутили казаки с того боку Днепра, суша на солнышке свои кунтуши да чеботы.

А Мотренька, глядя, как перед нею плавно катились днепровские воды, с грустью думала: «Не течи уже им до Киева в родную землю, не воротиться им никогда назад из моря, не воротиться, как той поповне Марусе Богуславке, которая потурчилась, побусурманилась ради роскоши турецкой, ради лакомства поганого…»

И вспомнилась ей та далекая Пасха, когда Мотренька была еще маленькою, десятилетнею, а может быть и меньшею, девочкою и когда у них в Диканьке на дворе сидел седой слепой лирник и, потренькивая на бандуре, жалостливо пел про Марусю Богуславку да про «бедных невольников»… Как тогда жалко ей было этих невольников, проводивших святой день – Великдень – на далекой чужбине, в тяжелой неволе и в темной темнице! Как охотно она отдала бы тогда им свои «писанки» да «крашанки», чтоб только им легче было!.. А теперь и она, и ее тато милый – те же «бедные невольники» и так же, как и те казаки-невольники, не будут знать в чужой земле, когда в христианской земле Великдень настанет.

Между тем запорожцы, что оставались еще на этой стороне Днепра с Мазепою, Орликом и Гордиенком, успели наладить нечто вроде паромов – плавучие плоты на маленьких лодках, чтобы на них можно было перевезти коляски с королем и Мотренькою да богатые сокровища Мазепы в разной утвари да бочонках с золотом.

Мазепа так торопился перевезти на тот берег свое единственное сокровище, Мотреньку, боясь, чтобы ее не настигли царские войска, что почти совсем забыл о своих бочонках с золотыми дукатами, и Карл тихонько от Мазепы велел их потом похитить.

Увидав Мотреньку, сидящую у воды в глубокой задумчивости, Мазепа, покончив все распоряжения с переправой, сам сошел к воде и тихо положил руку на голову девушки.

– О, моя Клеопатра! – сказал он, стараясь казаться веселым, хотя на душе у него было очень смутно. – Иди до своих кораблив…

И он указал на приготовленные к переправе плоты. Девушка радостно взглянула на него, думая, что он в самом деле весел.

Когда они подошли к экипажам, стоявшим на берегу, чтобы вместе с коляской и каретой самого Мазепы (его собственная карета следовала за ним в обозе) перейти на плоты, из одной коляски выглянуло молоденькое, бледное лицо с такими глазами, каких Мотренька ни разу не видала в жизни, и пристально посмотрело на девушку. Мотренька невольно по чему-то, а вероятно по этим именно странным глазам, тотчас догадалась, что это был король, которого она до сих пор не видала, так как он ехал не в передовом, не в казацком обозе, а в шведском. При виде бледного лица у девушки сжалось сердце… «Боже! Да какой же он молоденький еще, а уж что испытал!» – подумалось ей.

Карл сделал знак, чтобы Мазепа приблизился. Мазепа повиновался.

– Кто эта прелестная девушка? – спросил король, глядя на Мотреньку.

– Сирота, ваше величество, родственница моя, крестница…

– Какое милое существо! И она решилась разделить вашу суровую участь?

– Да, ваше величество… это мое единственное сокровище, которое мне оставила немилосердная судьба…

– О! Не говорите этого, гетман, мы ее заставим быть милосердной! – вызывающе воскликнул упрямый юноша, и глаза его стали какими-то стеклянными. – Фортуна – это брыкливая лошадь, на которой может ездить только смелый… Мы ее объездим…

– Вы, я в том уверен, ваше величество… но я… меня уже ждет Харон[91 - Харон – в греческой мифологии перевозчик душ умерших через реку Стикс в царство мертвых – Аид.] с лодкою, чтобы перевезти в область Аида…

И Мазепа мрачно указал на плот, стоявший у берега.

– Так познакомьте меня с вашей прелестной Антигоной. Эдип[92 - Антигона – в греческой мифологии Эдип, сын царя Фив Лаия, был брошен по приказанию отца в горах, так как предсказание гласило, что он должен стать отцеубийцей. Пастухи спасли мальчика; Эдип убил отца и стал мужем матери, имел от нее четырех детей. Когда преступление раскрылось, опозоренного, лишившего себя зрения Эдипа сопровождала в изгнании лишь его дочь Антигона.], царь Украины! – с улыбкой сказал король.

Мазепа кликнул Мотреньку, которая стояла в стороне и смотрела, как казаки втаскивали на плот ее коляску и карету гетмана.

– Дитятко! Ходи сюда! – сказал он. – Их величество мают оказати тоби жичливость.

Девушка подошла, потупив голову, и сделала молчаливый поклон.

– Очень рад познакомиться с вами, прекрасная панна! – сказал Карл по-польски.

Мотренька снова поклонилась и подняла на короля свои робкие, стыдливые глаза.

– Это делает вам честь, что вы не бросили вашего батюшку… Только в несчастии познаются истинные привязанности…

Но в этот момент к коляске короля подскакал Левенгаупт, весь встревоженный.

– Ваше величество! За нами погоня, – торопливо проговорил он. – За Переволочною уже показались русские отряды… Торопитесь переправляться…

– Я раньше моей армии не переправлюсь.

– Государь! Умоляю…

– Мне бежать? Никогда!.. Я эту коляску сделаю моей крепостью и буду защищаться в ней, как защищался в Нарве, – отвечал упрямец. – Вот кого поберегите, женщин.