Говор камней. Ирод (сборник)

– Но я твой муж…

– Да, был им и осквернял тело невинной девочки… Теперь я очистилась от твоей скверны и буду принадлежать Богу отцов моих.

– Но что случилось? – недоумевал Ирод.

– Ты сам знаешь.

Все мужество покинуло Ирода. Он так любил Мариамму, так боялся потерять ее, что забыл всю свою гордость, все свое величие. Он жаждал только ее ласк, ее дивного взгляда. И он видел в ее глазах только негодование и отвращение. Он не мог этого вынести и упал на колени:

– Мариамма! Пощади меня! Я хочу еще жить! Себя пощади!

– Прочь от меня, гадина! – отстранилась молодая женщина.

– Рабыня! – прошипел Ирод, обнажая меч.

– Повторение! – презрительно сказала Мариамма. – Теперь я не оскверню моей груди обнажением ее перед тобой… – И, не взглянув даже на Ирода, вышла.

Это бурное объяснение было подслушано хитрой Саломеей и царским виночерпием Кохабом, преемником виночерпия Рамеха, помогавшего когда-то Малиху отравить Антипатра, отца Ирода. Саломея, как только воротилась из Масады в одно время с возвращением из Александриона Мариаммы, тотчас начала вести подкоп под благосостояние и жизнь последней. Она видела, что Мариамма за что-то озлоблена против Ирода. Знала она также и о прежних бурных сценах между Иродом и Мариаммой и теперь воспользовалась своими знаниями. Она подкупила Кохаба донести Ироду, будто Мариамма подговаривала его отравить царя.

– Видишь, Кохаб, теперь самая удобная минута все сказать царю, – прошептала Саломея, услыхав, что Мариамма после бурной вспышки оставила Ирода одного, – за это царь вознесет тебя превыше всех.

– На крест разве, на Голгофу? – в нерешительности проговорил виночерпий.

– Нет! Нет! – настаивала хорошенькая идумейская змея. – Иди! Пользуйся моментом, он не повторится! – И Саломея, заслышав шаги брата, скользнула как тень и исчезла в переходах дворца.

Едва Ирод, потрясенный до глубины души, вышел в следующий покой, как перед ним распростерся ниц Кохаб.

– Это что такое? – сурово крикнул Ирод, останавливаясь.

– Великий царь! Не смею взглянуть на твое светлое лицо, – простонал негодяй.

– Чем виноват? Какое совершил преступление? – спросил Ирод.

– Не совершил, великий царь, а дерзаю отклонить его от священных глав царя и царицы.

– Встань и говори, в чем дело? Говори только истину.

Кохаб поднялся и губами коснулся края тоги Ирода (он был в римской тоге).

– Не смею произнести священного имени, – пробормотал изменник.

– Какого имени?

– Священного имени царицы.

Ирод задрожал.

– Говори, негодяй! – крикнул он. – Или вместе с мечом проглотишь свой гнусный язык.

– Не царица, великий царь… Нет, от имени царицы презренный евнух, черный Куш, подговаривал меня отравить твою священную особу… Я ему не поверил: великая царица не помыслит на жизнь своего царственного супруга. Это презренный черный Куш взводит на нее клевету… Его подкупила ревнивая египтянка, Клеопатра, которая, говорят, из ревности выколола глаза на портрете царицы.

– Хорошо, – сказал Ирод с бурей в душе, – я велю допросить черного Куша под пыткой, если он откажется сознаться в своем преступлении на очной ставке с тобой. Иди!

Увидав после того Рамзеса, приказав ему все приготовить в опочивальне для омовения с дороги и позвать немедленно Соема, Ирод прошел прямо в опочивальню.

Едва он умылся и переоделся, как вошел Соем. На лице его был написан смертный страх, но Ирод, сам полный тревоги и злобы, не заметил этого. Дело в том, что обиженный Иродом перед отъездом к Октавиану и уверенный, что на Родосе Ирода ждет смерть, Соем все открыл Мариамме и Александре, поклявшись им, что рука его, несмотря на грозный приказ царя, на них не поднимется.

– Тебе ничего не известно о заговоре на мою жизнь? – спросил Ирод, едва вошел Соем.

– Я первый донес бы об этом царю, – отвечал последний.

– Так знай же: сейчас виночерпий Кохаб донес мне, будто евнух царицы, черный Куш, от имени Мариаммы уговаривал его, Кохаба, отравить меня. Как вел себя евнух в Александрионе?

– Как самый верный слуга царицы, – отвечал Соем.

– А царица?

– Царица часто плакала о детях и несколько раз посылала своего евнуха в Масаду наведываться о здоровье царевичей, а потом приказывала ему рассказывать о них: ведь черный Куш почти вынянчил царевичей, как когда-то нянчил и маленькую Мариамму-царевну, ныне твою супругу, да хранит ее Бог!

– Хорошо… Так ты дай прежде очную ставку Кохабу с черным Кушем, а если последний будет запираться, допроси его под пыткой и сегодня же доложи мне обо всем.

Обвиненный, однако, ни в чем не сознался. На очной ставке с Кохабом он горячо обвинял последнего в клевете, призывал во свидетельство своей невинности и невинности Мариаммы всех богов Египта и Нубии, и Бога Израилева, и всех богов Востока. Наконец его подвергли жесточайшим пыткам, но и тут он ничего не сказал.

– Пусть сгниет во мне язык мой, если я скажу вам что-либо ко вреду моей царицы! – воскликнул он, наконец не выдержав мучений. – Одному царю я скажу все.

Ирод велел привести его к себе. Весь в крови предстал перед своим мучителем полуживой страдалец.

– Что ты хотел сказать мне о твоей царице? – спросил Ирод, выслав всех от себя.

– О царь! Вспомни, как тебя любила маленькая Мариамма, – с плачем проговорил допрашиваемый.

Слова эти удивили Ирода. Действительно, Мариамма когда-то любила его детской любовью. Потом она переменилась к нему с того рокового дня, когда он грозился распять на кресте все население Иерусалима. Теперь ему казалось, что она никогда его не любила. И вдруг этот жалкий старик, этот окровавленный черный Куш напомнил ему блаженную молодость, маленькую Мариамму, которая не по-детски страстно ласкалась к нему, нежно обнимала его шею своими маленькими ручками…

– Она никогда не любила меня, – мрачно сказал он.

– О царь! Вспомни только, когда ты, играя с нею во дворце, молодым принцем, изображал из себя Кира, царя персидского, Мариамма, которой было тогда лет шесть, представляла из себя Томириссу, царицу скифских амазонок… Я изображал ее боевого коня и, стоя на четвереньках, ржал по-лошадиному, а Мариамма сидела на мне с луком и стрелами… А раби Элеазар также был конем, твоим конем, и также ползал на четвереньках и ржал… Ты сидел на нем и вызывал на бой Томириссу… Мариамма пустила в тебя стрелу… ты упал, притворился мертвым… Мариамма бросилась к тебе, ты был без движения, казался бледным. О, как рыдала тогда бедненькая Мариамма, думая, что ты мертв…

Ирод сидел безмолвно, опустив голову. Лицо его судорожно подергивалось.

– Да, я помню это, – сказал он со вздохом.

– А потом, когда ты открыл глаза, как страстно она целовала тебя от радости, что ты живой, – продолжал старый евнух. – Или, помнишь, ты был Давидом, а раби Элеазар – Голиафом, с львиной шкурой на плечах…

– Голиаф старался схватить и увести в плен Мариамму, которая пряталась за меня, а ты поражал пращой Голиафа, и Мариамма радостно хлопала ручками и говорила, целуя тебя: «О мой Давид! Мой милый Давид!» Без тебя она жить не могла… Каждое утро, бывало, спрашивает: «Черный Куш! Когда же придет мой Ирод?»

Музыкой для Ирода звучали эти слова старого евнуха. Чем-то светлым, невинным веяло от этих воспоминаний, от этого невозвратно умчавшегося прошлого… Тогда Ирод был счастлив… На душе его, на совести не было ни капли крови, ни одной язвины на сердце… Его любили, любила эта самая Мариамма… А теперь? Слава, власть, дружба великих людей, и ни одного любящего сердца.

Ирод почувствовал, как что-то теплое упало ему на руку. То были слезы.