Царь и гетман

XIV

Таинственные всадники, подъезжавшие к купальским огням под Полтавой, были Карл, Мазепа, юный принц Максимилиан и генерал Левенгаупт, недавно присоединившийся к королю со своим отрядом.

Карл, овладев в июне Опошнею и ожидая подкреплений из Польши, на которые, впрочем, сомнительно было рассчитывать, зарядился вдруг, по обыкновению, безумною мыслью – завладеть Полтавою. Мысль эта, надо сказать правду, не сама забралась в «железную голову», а натолкнул на нее как бы нехотя и случайно лукавый бес – Мазепа. Этот «полуденный бес», как называла его хорошенькая молодая гетманша Настя Скоропадчиха, прослышав, что его «ясочка коханая» Мотренька находится в Полтаве, безумно захотел хоть еще раз в жизни взглянуть на нее, услыхать ее голосок, ее соловьиное щебетанье; и живучи были надежды, упряма была его железная воля! Бок о бок с нею идти к своей цели, добиться короны герцогской, – что уже между ним и Карлом порешено было, – и вместе с Мотренькою потом взойти на ступени герцогского трона. Под давлением этой двойной страсти он и забросил в шальную голову Карла мысль взять Полтаву, где должны были храниться огромные запасы провианта и боевых припасов, в которых шведы чувствовали ужасающий недостаток: шведские солдаты умирали с голоду в благодатной Украйне, а порох их за зиму был подмочен и почти не стрелял… Полтава и должна была дать все это Карлу…

Зарядившись этой мыслью, король-варяг уже не слышал советов своих полководцев и министров.

– Что за безумная мысль пришла ему в голову брать Полтаву? – ворчал Гилленкрук, допрашивая Реншильда, когда Карл сказал, что сегодня, 23 июня, он хочет ехать ночью осматривать укрепления Полтавы.

– Король хочет, пока не придут поляки, немножко потешиться, s’amuser, «повозиться», как он юношей любил «возиться» с фрейлинами, а потом с волками и медведями на охоте, теперь с московитами, – с улыбкой отвечал старый фельдмаршал, хорошо изучивший своего коронованного ученика.

– Сегодня ночью цветет папоротник, я хочу найти этот цвет, – с своей стороны говорил Реншильду этот коронованный ученик его.

Осторожный Гилленкрук и голову повесил. Даже храбрый Левенгаупт задумался: «У него все шутки… он так же играет Швецией, и своей короной, и своею жизнью, как маленьким играл в Александра Македонского…»

Вот за этим-то цветом папоротника он и явился под Полтаву, к самым купальским кострам, приняв их за огни бивуаков. И он нашел волшебный цвет: одна пуля, пущенная с крепостного вала вдогонку неизвестным всадникам, угодила Карлу прямо в пятку левой ноги, прошла сквозь всю стопу и застряла между пальцами. Упрямый варяг даже не вскрикнул, не промолвил слова, даже заметить никому не дал, что он ранен. Напротив, этот безумец был счастлив, радовался этой ране! Да и как не радоваться! На языке древних варягов-викингов рана называлась «милость», отличие – faveur, и ее не следует перевязывать раньше как через сутки… Ведь сага Фритиофа в песне XV говорит:

– Господи! Помоги нам! – в ужасе воскликнул Левенгаупт, увидав по возвращении в лагерь, что из сапога короля льет кровь. – Случилось именно то, чего я всегда боялся и что я предчувствовал!

– Жаль, что рана только в ноге! – отвечал безумец с сожалением. – Но пуля еще в ней, и я велю вырезать ее на славу.

Хмурый гетман только головою покачал: ему было не до Карла, не до его раны, он сам сегодня разбередил свою старую, страшную рану, которая сведет его в могилу… Он ее видел…

Но упрямый король, счастливый и гордый своею раною, истекая кровью, все-таки не прямо отправился в свою главную квартиру, а поскакал по лагерю посмотреть, что там делается.

Рана между тем делала свое дело. Нога воспалилась, страшно распухла, и нужно было разрезывать сапог. Оказалось, что кости в лапе были раздроблены; нужно было вынимать осколки и делать глубокие разрезы в ступне. А он как ни в чем не бывало: весел!

– Режьте, режьте, живее, ничего! – ободрял он хирурга, любуясь операцией.

– От чадушко! И бисова ж дитина! – невольно проворчал по-своему, по-украински, Мазепа, дивуясь на эту «бисову дитину».

– Что говорит гетман? – спрашивает чадушко.

– Благоговеет перед вашим величеством! – был латинский ответ, заменивший «бисову дитину».

В это время в палатку, где происходила операция, заглянул Орлик, знаками приглашая Мазепу выйти. Гетман вышел. У палатки стоял знакомый нам коробейник.

– Ну, что, был? – нетерпеливо спросил Мазепа.

– Были-с, ваша милость, – тряхнул волосами коробейник.

– И ее видел?

– Как же-с, видели-ста… Приказали кланяться и на подарочке благодарить.

– И она здорова?

– Ничего-с, слава богу, во здравии… только об вашей милости больно убиваются.

У Мазепы ус дрожал и пальцы хрустнули, так он стиснул руку другою.

– А что москали? – спросил он после минутного молчания.

– Царя ждут в город… Онамедни, сказывают, боньбу из-за Ворсклы бросил в город, а она, боньба, пустая, а в боньбе грамоту нашли: что потерпите-де, мол, маленько, на выручку иду.

Мазепа задумался на минуту.

– Ладно, ступай в мою ставку, – сказал он и вошел в палатку короля.

Карл, которому в это время перевязывали ногу после операции, с мертвенно-бледным лицом, видимо искаженным страданиями, которых он, однако, не хотел из упрямства обнаружить, с блестящими лихорадочным огнем глазами рассматривал только что вынутую из ноги пулю.

– Какая славная пуля! – говорил он словно в бреду. – А помялась немножко… Посмотри, Реншильд, какой дорогой алмаз…

Реншильд нагнулся и ничего не сказал. Он только вздохнул.

– Проклятый кусок! – проворчал Левенгаупт, тоже нагибаясь к черному кусочку свинца, помятому и окровавленному.

– Зачем проклятый, фельдмаршал? – возразил безумный юноша. – Я велю оправить ее в золото и буду носить в перстне, это моя гордость, мой драгоценный алмаз.

– Да, ваше величество, это великая истина, – подтвердил Мазепа, тоже всматриваясь в пулю. – О! Это королевская регалия… Только это не нашего, не казацкого литья, а московского… Эту пулю, ваше величество, надо вделать не в перстень, а в корону… это драгоценнейший диамант в короне Швеции, он будет светить вечно во славу Карла Двенадцатого.

Карл даже приподнялся на постели и глядел безумными глазами на Мазепу.

– О да! Мой гетман прав! – воскликнул он восторженно, хотя слабым голосом. – Мой мудрый Сократ всегда скажет что-нибудь умное… Да… да… эту пулю надо вделать в мою корону, в корону Швеции… это лучший перл в истории Швеции…

– И с кровью, ваше величество, – прибавил гетман.

– Как с кровью? – Он глядел на Мазепу, видимо не понимая, почти в бреду.

– С кровью вашего величества пуля эта должна быть вделана в корону Швеции.

– Да… да-да… О, великий ум у гетмана, великий! – бормотал король, все более слабея.

– И вокруг этой окровавленной пули, – продолжал Мазепа, – будет вырезана, ваше величество, надпись: «Sanguis rеgis Caroli Duodecimi sanctissima, pro Scandinaviae et omnium regionum Septentrionalium gloria cum virtute heroica effusa»[87].

– Да!.. Да!.. Pro gloria, pro gloria aeterna!.. In omnia calcula suesulorum…[88].

Далее он не мог говорить. «Железная голова» опрокинулась на подушку, Карл лишился сознания.

Когда через несколько минут его привели в чувство, доктор сказал: «Вашему величеству несколько дней строго запрещается всякое умственное занятие и физическое движение… Это запрещаю не я, а медицина…»

– Медицина мне не бабушка! – возразил упрямый король. – Слава Швеции для меня старше медицины.

– Так слава Швеции запрещает вам это! – строго сказал старый Реншильд.

– Хорошо, славе Швеции я повинуюсь, – уступил упрямый швед, – но что я буду делать?

– Лежать и сказки слушать.

– Да-да, сказки… я люблю сказки о богатырях… Так пошлите ко мне моего старого Гультмана: пусть он рассказывает мне сагу о богатыре Рольфе Гетриксоне, как он одолел русского волшебника на острове Ретузари и завоевал Данию и всю Россию…

Мазепа только головой покачал… «Ну вже ж и чортиня!.. Из одного, десь, куска стали выковав коваль и сего, маленького, и того – великого… Ой-ой-ой! Кто кого – кто кого?» – саднило у него на сердце.

Вошел Гультман, нечто бесцветное, грязноволосое, красноносое и с отвисшею нижнею губою. Глянув на короля, Гультман укоризненно покачал головой.

– Ты что такой сердитый? – весело спросил его Карл.

Гультман не отвечал, а, ворча что-то под нос, начал сердито комкать и почти швырять платье короля, разбросанное в разных местах палатки. Карл улыбнулся и подмигнул Реншильду.

– Гультман! А Гультман! Ты что не отвечаешь, старина? – снова спросил король.

Гультман, не поворачивая головы, отвечал тоном ворчливого лакея:

– Да с вами после этого и говорить-то не стоит – вот что!

– Что так, старина? (Карл, видимо, подзадоривал его.) А?

Гультман, порывисто повернувшись к Реншильду и не глядя на короля, заговорил обиженным тоном:

– Вот и маленьким был все таким же сорвиголовой: то он на олене скачет, то спит на полу с собаками, а платья на него не припасешь… Хуже последнего рудокопа, а еще королем называется! Я и тогда говорил ему, маленькому: не сносить вам, говорю, головы… Так вот – на-поди!.. Эх!

– Полно-полно, старина! – успокаивал его Карл. – Знаешь, сегодня ведь канун Иванова дня, когда цветет папоротник, я нашел этот самый цвет… – И он показал Гультману пулю.

А Мазепа все раздумывал, глядя на высокий, гладкий, словно стальной, лоб короля: «Ох! Кто кого, кто кого?.. А если тот этого?..»

А в это самое время тот, о котором думал Мазепа, в свою очередь думал о Мазепе. Он только что воротился в свою палатку с осмотра ночных работ по возведению шанцев на Полтавском поле, которое в течение нескольких последних дней стало спорным полем между Петром и Карлом. Петр, прибыв к Полтаве с левой стороны Ворсклы, со дня на день ожидал нападения Карла на город, и ввиду этого, известивши посредством брошенной в крепость пустой бомбы (о которой передавал Мазепе и его шпион-слуга, коробейник Демьянко, и в которую было вложено царем письмо), – известивши полтавского коменданта о приближении своем с войском, – Петр стал по ночам переправлять отдельные его части на правый берег Ворсклы отчасти в тыл и к левому крылу армии Карла. Когда последний, увидав купальские огни, поскакал с Мазепой и Левенгауптом удостовериться, не бивуачные ли это огни армии царя, и получил ахиллесовскую рану в пятку, царь в это самое время, позже, находился недалеко, на другой стороне Ворсклы, потому что и он, как и Карл, принял купальские огни за бивачные огни своего противника… Вместе с Шереметевым, Меншиковым и Ягужинским царь тихо подъехал к Ворскле и, окутанный мраком ночи и кустами верболоза, видел все, что происходило по ту сторону речки; только он не видал того, что видела Мотренька – Карла и Мазепы, потому что их закрывали густые ветви тополя, прислонившись к стволу которого стояла Мотренька. Ее-то царь, правда, видел и даже полюбовался этим освещенным красными огнями, строгим, задумчивым, единственно серьезным женским личиком среди оживленных, веселых и смеющихся лиц других дивчат; но он и не догадывался, что это дочь того Кочубея, который почти год назад погиб вследствие своей роковой ошибки, сделанной им в пылу гнева на Мазепу за честь якобы дочери, но главное под давлением сварливого характера своей жены, Кочубея, которого теперь часто вспоминал царь с чувством искреннего сожаления. Зато Ягужинский узнал Мотреньку и едва не вскрикнул от изумления и радости. Он кинулся было к реке, забывши и осторожность, и присутствие царя, но в этот момент последовали выстрелы с крепостного вала, крики и суматоха среди молодежи, кружившейся около огней, и все были крайне изумлены. Царь было подумал уже, что это шведы начинают приступ, и уже готов был скакать к своему войску, но последовавшая затем тишина на том берегу реки успокоила его, он догадался, что это были шведские разведчики. Только Ягужинский с ужасом вскрикнул:

– Боже мой! Это ее убили!

– Кого убили? Что ты, Павел? – с недоумением спросил царь, увидав бледное лицо Ягужинского.

– Ее, государь… дочь Кочубея… я узнал… она стояла под деревом, а теперь лежит…

Действительно, царь увидел, что девушка, которою он любовался издали, лежала на земле, а около нее, стоя на коленях, ломала руки маленькая девочка с копной цветов на голове…

– Так это она, бедная? – сожалел царь.

– Она, государь, это Мазепа проклятый погубил.

– Ах, бедная, бедная?.. А ты ее все помнишь, угадал?

– Угадал, государь, – дрожа всем телом, говорил Ягужинский.

Но скоро они увидели, что девушка приподнялась, тихо встала и медленно пошла в город, ведомая девочкой. Царь также ускакал к своим шанцам: он и не знал, что сейчас находился почти лицом к лицу с своим непримиримым и непобедимым врагом, которого он считал таким страшным и который так беззаботно играл и своею жизнью, и своею храброю армиею, и всею Швециею, играл, по выражению ворчливого Гультмана, «словно деревенский мальчишка мячиком»…

– Ох, надо, надо с Божиею помощию готовиться к генеральной баталии, – говорил сам с собою царь, осматривая шанцевые работы, – а то он, от чего сохрани Боже, не сегодня-завтра к штурму прибегнет… Только вот все нет калмыцкого войска, а без него боюсь начинать…

Воротившись к своей палатке, царь, несмотря на темноту, разглядел среди множества толпившихся там генералов и полковников малороссийских войск маститую фигуру Палия и подошел к нему, сойдя с коня и отдав его в руки ординарца.

– Ну, что, мой верный Палий, как нашел ты мое доблестное войско? – спросил он старика.

– Орлы, государь, истинные орлы, – прошамкал старый рубака, гроза крымцев и турок.

– А малороссийские полки?

– Оные, государь, полки за тебя и в огонь и в воду, да и самому Люциперу[89] себя знати дадут.

– А как ты себя на коне носишь?

– Погано, ваше царское величество: мое дело старое… А все ж таки проклятому Мазепе сала за шкуру налити не премину.

Царь улыбнулся. Он сам видел, что пять лет ссылки и тоска по родине наложили страшную печать разрушения на старика, и без того ветхого.

Отдав некоторые приказания начальникам отдельных частей, царь вошел в палатку в сопровождении неразлучного своего Павлуши, теперь уже Павла Ягужинского. В палатке на походном столе лежали планы, бумаги и пакеты, привезенные курьерами из Москвы, Петербурга, Воронежа и других мест обширного царства. Некоторые, более важные и спешные, были уже распечатаны и прочитаны; оставались только домашние письма, бабья переписка.

– Что-то моя матка пишет, мудер Катеринушка? – говорил царь, взяв одно письмо и распечатывая его. – «Всемилостивейший государь, дорогой хозяин мой, батюшка! Доношу милости твоей, что я с дочуркою нашею Аннушкою благостию Всевышнего Бога в добром здравии, только лапушка наша ныне скорбит зубками, понеже еще один зубок выдувает, и оттого слюнки текут во множестве. А впрочем, государь хозяин, не изволь сомневаться. А за то, государь, что изволил прислать мне с Азовского моря устерсы да материю по голубой земле цвет лазорев, и за то тебе, государю моему, земно кланяюсь, и тебя в оном новом голубом капоте обнять страх желаю, красавца моего свет Петрушеньку…»

Царь, приподнявшись над письмом, весело встряхнул своею курчавою гривою.

– Ах ты, мудер-мудер Катеринушка! Недаром я тебе оный пароль дал, – радостно говорил он сам с собою. – Ну-ну, что дале? «А обо мне, для Бога, не печалься: мне тем наведешь мненье. При сем посылаю тебе, государю моему, ящик с анисовкою и цедреоли шесть скляниц, а есть ли бы у меня, у горькой, крылья были, и я бы сама к тебе прилетела, другу моему. А что о царевиче Алексии Петровиче изволишь писать, государь, что якобы он тайным способом, от тебя, государя, таясь, к матери своей, старице Елене, в Суздаль ездил, и то, государь, он сам мне, пред Господом кающись и прося у тебя, государя своего, родительского прощения, со откровенностью поведал. И ты, всемилостивейший государь, молю слезно, сына своего, для Бога, прости, понеже не он то своею волею учинил, а умыслом покойной царевны Софии Алексеевны: она его тому научила…»

Царь быстро откинулся от стола, и лицо его нервно задергалось.

– У! Зелье – сестрица Софьюшка! И из гроба-то мне покою не даешь! – с волнением проговорил он. – Мало со стрельцами да с бородачами-раскольниками намутила, а вон и в наследство мысль свою змеиную сынку моему, дурачку, оставила… У, зелье московское!

Он встал и заходил по палатке. Как ни велик был шатер царский, но и в нем великану шагать двухаршинными шагами было тесно. Он опять присел к столу и стал читать письмо:

«А я тебе, другу моему сердешному, Петрушеньке, хоша и стыдно мне вельми и алая кровь со стыда к щекам приливает, на ушко другу моему шепну: у меня, друг мой, там, во чреве, под сердцем твоя шишечка возится, к Рождеству Христову, может, и сына тебе дам».

Петр вскочил и вытянулся во весь свой исполинский рост. В глазах его мелькнула не то безумная радость, не то гнев.

– Павел! – громко окликнул он.

В другом отделении палатки, которая разбита была пологами на несколько комнат, послышался шорох бумаги и быстрый ответ:

– Сейчас, государь! – Это отвечал Ягужинский, который, войдя с царем в палатку, тотчас прошел в свое отделение и стал писать письма, раньше заказанные ему царем. Ягужинский вышел из-за полога и остановился, ожидая приказаний.

– Мне Бог сегодня радость послал, – сказал царь необыкновенно весело, – так я хочу и тебе радость учинить.

Он остановился и, ласково улыбаясь, глядел на своего смущенного любимца. Тот стоял бледный и смутный, словно статуя с лицом из белого воска.

– Я давно заметил, что у тебя в сердце зазноба есть, а? Правда? – спросил царь, продолжая улыбаться и кладя руку на плечо молодого человека.

Ягужинский молчал. Царь чувствовал, что он дрожит.

– Ты не бойся, Павел… Говори мне правду: любишь эту черненькую Кочубеевну?

– Люблю, государь, – чуть слышно отвечал тот, не поднимая глаз и чувствуя, что краснеет.

– То-то же, я это и ныне заметил: малый чуть в воду не кинулся, когда увидал, что девка упала с испугу… Так хочешь, я тебя женю на ней, когда одержу викторию над Карлом?

Ягужинский упал на колени и стал целовать руки царя.

– Ну, полно, полно… Сам сватом буду… А девка, сдается мне, лицом благообразна… Недаром этот проклятый сатир Мазепа такие епистолии к ней писал… Встань!

Ягужинский встал весь красный.

– У! Попадись мне этот домовой старый, сто стрелецких казней я учиню над ним, и то ему мало! – гневно говорил царь, снова зашагав по палатке. – А тебя женю на этой черкашенке… как ее зовут, не знаю…

– Мотря, государь.

– Мотря, какое хорошее имя… Мотря-Мотрюшка, хорошо, зело хорошо… У нас такого имени нет… Да и так говоря, мне украинская здешняя речь зело по душе, благозвучия в ней много… Как приведу здесь все к желанному концу, заведу школы по городам, дабы в оных учение преподавалось их же малороссийскою речию, – говорил царь как бы сам с собою, ходя по палатке. – Так все мудрые государи, как то из истории видно, поступали, понеже отнимать у народа язык, Богом ему данный, и Богу противно, и безумно есть… Теперь я подлинно ведаю, что и Мазепа всего своего потентату лишился ради того, что склонность имел более к польским нравам и польской речи, чем к малороссийской… Так ступай, Павел, кончай с письмами и ложись спать: завтра у нас дела будет изрядно.

Ягужинский ушел в свое отделение, а царь, сев к столу, глубоко задумался над письмом своей «матки Катеринушки». Письмо это заставило его беспокойный мозг работать в том направлении, какого он сам не ожидал. Он видел рядом с постылым сыном от постылой женщины другого сына, и перед этим последним нюня Алексей казался таким жалким, недостойным того призвания, которое выпало ему на долю актом рождения… А что, если из его бессильных рук, которые способнее держать кадило, чем скипетр, выскользнет все, что приобретено вот этими мозолистыми руками (царь невольно раскрыл свои массивные ладони: мозоли плотника, мозоли от топора, от молота – все ладони в мозолях, словно бы это были ладони рудокопа), все, что добыто годами тяжкого труда, бессонными ночами, под удары этого страшного молота – этого нового Карла-Мартела!.. Нет, не бывать этому! Этот постылый сын должен уступить место будущему брату…

Но чем еще кончится предстоящая баталия? Страшно подумать, если Полтава будет второй Нарвой… Страшно!..