Замурованная царица. Иосиф в стране фараона (сборник)
– Что же это за шатры такие огромные, каменные, Бен-Гури? – спросил старого измаильтянина молодой, растерянно глядя на громады храмов Мемфиса и на поразившие его пирамиды.
– Каменные шатры, господин, это гробницы фараонов, – отвечал Бен-Гури. – Вот та, самая ближняя из самых больших, это гробница фараона Хуфу. Он царствовал очень давно, почти за две тысячи лет до нынешнего фараона.
– А как нынешнего зовут?
– Апопи или Апепи. Я видел, как этот фараон, по смерти фараона Апахнана, венчался на царство. О великий Баал! Какая это была церемония, в которой участвовал сам Апис с золотыми рогами!
– Бык? – с недоверием спросил младший измаильтянин.
– Да, бык, божество, господин. А следующая большая гробница та принадлежит фараону Хафра.
– Удивительно, мой добрый Бен-Гури, – сказал молодой измаильтянин, которого звали Баал-Мохар, – я вижу, что гробницы фараонов выше их дворцов. Разве мертвым нужно больше почести, чем живым?
– Да, мой господин, по понятиям египтян, тот, кто отошел в страну Озириса, то есть умер, тот должен жить вечно, а век живущего краток: много сто лет. Оттого они и гробницы ставят себе такие прочные и воздвигают их еще при жизни.
– А что означают эти высокие столпы? – спросил Баал-Мохар, указывая на обелиски.
– Это выражение помыслов фараонов, которые стремятся к небу, к богу Амону-Ра.
Слыша это, юноша, шедший возле верблюда, вспомнил, как несколько лет тому назад отец возил его в то место, где погребена его мать. Над нею тоже поставлен столп, но небольшой, куда до этих столпов фараонов! Вспомнил он, как плакал, хотя никогда не знал своей матери: она умерла, когда он был совсем маленький. Теперь ему больше не видать ни престарелого отца, ни могилы матери.
– О братья мои! Что вы со мной сделали! – снова простонал он, стараясь сдержать слезы. – Какая вина моя пред вами? Разве та нарядная одежда, которую сделал для меня отец? Но теперь что на мне? – И он с горестью глянул на грубые лохмотья, которыми прикрыты были его бедра. – Да, они называли меня сновидцем и злобно издевались надо мной. А разве человек повинен в снах своих?
И юноша вспомнил эти несчастные сны свои. Раскаленное солнце Ханаана высоко стоит над равниною Сихема, и знойный ветерок, доносимый от пустыни Мадиама, чуть шевелит спелые, полные колосья пшеницы, сверкающей золотом. Он, юноша, и все его одиннадцать братьев вяжут тяжелые снопы сжатой пшеницы. Вдруг его сноп словно живой становится посреди поля, а другие одиннадцать снопов его братьев обступают его сноп и кланяются ему. Когда он рассказал этот сон братьям своим, они с насмешкой и злобой сказали ему: «Ужели ты думаешь царствовать над нами?»
Вспомнил он и другой злосчастный сон. Видится ему не то день, не то ночь, а скорее, ночь при солнце: и солнце, и месяц, и звезды на небе. И видит он, что солнце, месяц и одиннадцать звезд как бы отделяются от свода небесного и кланяются ему. Рассказал и этот сон юноша отцу и братьям. Отец на это заметил: «Что означает сон, который ты видел? Неужели настанет время, когда я и мать моя и все братья твои придем и поклонимся тебе до земли?»
– Поклонятся мне до земли! – прошептал юноша, судорожно сжимая руки. – Мне, рабу измаильтян, которого как овцу ведут на продажу в этот страшный город! О Бог Авраама, Исаака и Иакова!
А страшный город и необозримое поле пирамид становится все яснее и яснее пред изумленным взором.
– Я долго жил в молодости в этой стране чудес и теперь охотно каждый год привожу сюда караваны с благовониями священной земли Пунт, – говорил между тем старый Бен-Гури своему молодому спутнику, когда караван с высоты Мокаттама стал спускаться к Нилу. – Видишь там, западнее города, ближе к царским гробницам, огромную площадь воды?
– Да, точно море. Это все Нил?
– Нет, это озеро Мери, вырытое руками человеческими. Оно вырыто несколько сот лет тому назад по велению фараона Аменемхата Третьего. Надо тебе сказать, мой добрый господин, что все богатство, все благосостояние и силы страны фараонов проистекают от чудес этой великой реки, которую ты видишь перед собою: если в половодье воды Нила поднимаются высоко и орошают собою землю, предназначенную для посевов, то жители страны получают обильный урожай, такой урожай, о каком мы, сыны пустыни, и понятия не имеем. Если же в иные годы, по неисповедимому велению небес, Нил мало разливается и не орошает полей, то страну постигает неминуемый голод, особенно если засуха продолжается дватри года, а иногда, что также случалось, целых семь лет. Но опыт и боги умудряют людей, а тем более служителей божества. Такими близкими к божеству людьми слывут в стране фараонов старейшие волхвы, служители богов Амона-Ра, Озириса, Изиды, Гора и иных божеств. Им-то боги и внушили благую мысль, а волхвы в свою очередь внушили ее фараону Аменемхату. И тогда повелел фараон построить укрепление на берегу Нила, в верхней его части, у самых границ Египта со страною Куш, где обитают и курчавоголовые люди, и при этом укреплении на скалах, выступающих в реку, начертить водомер, ряды линий, которыми и должна была каждый день обозначаться высота ежедневного поднятия воды Нила во дни его водополья. Наблюдения за этим водомером возложено было на особого доверенного старейшину, а в помощь ему приданы были писцы и служители, исполнявшие по очереди обязанности водомерных гонцов-вестовщиков: по мере поднятия воды в Ниле до известной меры они посылались гонцами во все города, лежащие по берегам великой реки вплоть до столицы фараонов и даже до моря, «великих соленых вод», Тат-Ур, и извещали о степени поднятия воды у водомеров для принятия соответственных мер. Вместе с тем фараон Аменемхат повелел согнать со всей земли тысячи землекопов, которые под руководством опытных старейшин-строителей и должны были вырыть это самое великое озеро Мери, которое ты видишь. Сначала озеро не имело в себе воды, что и понятно, ибо иначе его невозможно было бы рыть. Но когда безводное озеро было вырыто, тогда от него прокопан был канал до самого Нила, и этот канал у самой реки запирался, он и теперь запирается воротами, подъемными, на цепях, с каменными устоями по бокам. И вот когда вода в Ниле поднимется до высоты ворот, то их с помощью цепей тоже поднимают, и вода из реки по каналу стремится в озеро и наполняет его. И тогда, в который год воды в Ниле достаточно, чтобы напоить собою все пажити, озеро Мери, наполненное раньше водой, остается запертым, а когда разлив Нила мал и воды не достаточно для орошения полей, тогда ворота канала открываются, и вода из озера стремится в Нил и наполняет все поля земли фараонов.
– Да, видно, что боги умудрили фараона Аменемхата на такое великое дело, – произнес младший измаильтянин Баал-Мохар.
– А всё волхвы, – добавил старый Бен-Гури. – С моим прежним господином египтянином я когда-то поднимался вверх по Нилу до самого водомера и сам читал на скалах надписи. Помню одну, вырезанную в скале довольно высоко, на которой я прочел: «Высота Нила в четырнадцатый год царствования его святейшества царя Аменемхата III – вечно живущего».
– Вечно живущего? – улыбнулся Баал-Мохар.
– Да, в гробнице, в виде мумии.
Караван приблизился к самому берегу Нила. Среди невообразимого гула и гама, стоявшего над великой рекой, отчетливо выделялось заунывное, монотонное пение, прерываемое чем-то похожим на могучий стон. Это пели невольники, взваливавшие на плоты огромные глыбы гранита для постройки пирамиды царствующему фараону Апепи. Невольники пели:
Слава тебе, фараону Апепи, сыну Амона-Ра…Здесь следовал протяжный глухой стон.
Слава тебе, солнцу, не заходящему день и ночь.После каждого стиха стон и новые усилия двигать глыбу гранита.
Стоны эти ужасом отзывались в сердце юноши, которого измаильтяне вели на продажу в рабство.
II
Но вот мы видим юношу-раба в совершенно другой обстановке, в доме египетского сановника Путифара.
Путифар, или по-библейски Пентефрий, был приближенным лицом фараона Апепи и носил придворное звание сариса, или, по-библейски, архимагира.
Богатый дом Путифара находился в западной части Мемфиса и лицевою стороной обращен был к пирамидам, возвышавшимся на отлогости Ливийского хребта, пологими уступами спускавшегося к долине Нила. Дом со всех сторон окружен был массивными гранитными колоннами, перистили которых изображались громадными лопастями распустившегося цветка лотоса.
С лицевой стороны колонны эти опирались на два грандиозных пилона, в просвет между которыми видны были на горизонте величественные массивы пирамид Хуфу, Хафра и Менкара. От пилонов шла аллея сфинксов, оканчивавшаяся у громадного бассейна, обложенного красным порфиром, а затем шли ряды низких каменных зданий, предназначавшихся для служителей и рабов Путифара, для жизненных припасов его двора и для домашних животных.
Солнце, склоняясь к западу, стояло уже над великими пирамидами, когда из одного здания, расположенного по ту сторону бассейна и аллеи сфинксов, вышли два египтянина. В лице того, который шел впереди, одетый в богатый плащ из белого финикийского виссона, можно было сразу узнать бывшего юношу-раба, хотя он значительно возмужал и несколько потерял тот загар знойных равнин Ханаана, который смягчился в более умеренном климате долины Нила.
За ним шел старый египтянин, держа на руках молоденького белого козленка.
Приблизившись к бассейну, Иосиф, это был он, сын Иакова, проданный братьями, остановился. Следовавший за ним с козленком старый египтянин тоже остановился и издал протяжной звук, похожий на крик осла. В этот момент вода в бассейне заволновалась, и на поверхности его показалась безобразная голова крокодила. Страшное чудовище быстро подплыло к высокому каменному парапету бассейна и раскрыло безобразную пасть, в которой торчали страшные зубы, точно заостренные пилы. Маленькие глаза чудовища плотоядно сверкали.
– Великий Себек-Ра! Сарис его святейшества фараона Апепи Путифар приносит тебе жертву; прими ее и охраняй дом Путифара! – проговорил египтянин и бросил козленка в пасть чудовища.
Горькая улыбка скользнула по лицу Иосифа. Крокодил жадно схватил свою жертву и в тот же миг скрылся под водою.
Отпустив знаком старого египтянина, Иосиф пошел вдоль аллеи сфинксов, к пилонам, ведшим в главное здание. Он шел тихо, задумчиво, как бы прислушиваясь к нестройному шуму, стоявшему в воздухе над многолюдной столицей фараонов. Но мысли его были далеко: они витали над далекими холмами и долинами его родного Ханаана, где разбиты темные шатры племени Авраама, Исаака и Иакова, отца его, где когда-то бегал он своими маленькими ножками за стадами старших братьев своих, где плакал он над могильным столпом рано погибшей матери своей, Рахили, где старик отец его, Иаков, рассказывал ему о чудесном видении в Вефиле, где старая рабыня матери его, Фимна, много лет пробывшая в рабстве в Египте, рассказывала ему, маленькому Иосифу, о чудесах этой страны фараонов… И вот он сам теперь в этой самой стране фараонов, стране чудес и ужасов, в стране господства крокодилов и Аписов, в стране пирамид и сфинксов; но мысли его все витают над бедным, жалким Ханааном.
Пройдя аллею сфинксов и поднявшись на ступени между пилонами, Иосиф остановился и в раздумье оглянулся назад. Перед глазами его, вдали, высились темные массивы великих пирамид. Над ближайшею и высочайшею из них горело знойное солнце и, казалось, готово было коснуться остроконечной вершины этой таинственной, тысячелетней могилы царственного Хуфу. Иосиф глубоко вздохнул.
– Амон-Ра… Горус в сиянии, – презрительно прошептали губы его.
И ему опять вспомнились мирные картины его родины: склоняющееся к закату солнце Ханаана, рабыни с водоносами на головах, отправляющиеся к источнику, стада овец, возвращающиеся с поля.
Пройдя пилоны, он вступил во внутренние покои. Это была квадратная зала, поддерживаемая колоннами с листьями лотосов и пальм. Над архитравом было изображение солнца с крыльями орла. Под ним – выступающая из гранита статуя фараона с венцом на голове.
– «Я, фараон Апепи, любимый сын бога Горуса в сиянии, всесильный владыка Египта от великих порогов до «великих зеленых вод», могущественнейший всех царей в мире от Финикии до страны презренных Либу. Я не оставлю в покое моих врагов, но сожгу их лучами моего отца, Горуса в сиянии», – грустно качая головой, читал Иосиф горделивую подпись на подножии статуи фараона. – О мой Бог! Бог Авраама, Исаака и Иакова! Доколе будешь терпеть Ты эти беззакония? – невольно шептали его губы.
Рядом со статуей фараона высилась еще более массивная. Это было изображение бога Себек-Ра с головою крокодила. «И это бог!» – невольно содрогнулся Иосиф.
Он с презрением отвернулся от чудовища, вспомнив, как живой его первообраз сейчас пожрал маленького козлика, и прошел между колоннами направо.
Перед ним, за пунцовой занавесою, открылась другая, меньшая комната. Посередине ее стояла статуя богини Гатор, олицетворение чувственной любви. Богиня изображена была голою с изысканно заплетенными косами. Перед богиней на треножнике курился фимиам.
Близ стены, под богатым балдахином, стояло ложе, покрытое великолепною шкурою пантеры, а пол около ложа застлан был шкурою огромного ливийского льва. На ложе полулежала молодая женщина, едва прикрытая тонкими тканями. Руки, плечи и часть бюста ее были обнажены. На руках и шее сверкали золотые украшения.
Это была жена Путифара, Снат-Гатор. Маленький невысокий лоб под черными как смоль волосами, изящно изогнутые линии тонких бровей, миндалевидные, с длинным разрезом темные глаза сфинкса, смуглые, слегка зарумяненные щеки и нежно очерченные розовые губы – все было чувственно красиво в этой женщине.
У изголовья ее стоял маленький нубиец с опахалом из страусовых перьев.
– А, это ты, Иосиф, – томно сказала Снат-Гатор, бросая нежный взгляд на пришедшего. – Да благословят боги твой приход.
– Привет мой госпоже и повелительнице, – проговорил Иосиф, потупляя глаза под взором красивой женщины.
– Принесена ли жертва богу Себек-Ра, покровителю Мемфиса и нашего дома? – спросила Снат-Гатор.
– Об этом я и пришел доложить твоей ясности, – отвечал Иосиф, не поднимая глаз.
– А какие вести от моего супруга и повелителя? – снова спросила жена Путифара.
– Его ясность, мой господин и повелитель, приказал сказать через гонца, что они с его святейшеством фараоном, находясь на охоте в Долине газелей, выследили двух огромных львов пустыни и, вероятно, останутся на охоте еще несколько дней, – доложил Иосиф.
При этом известии глаза Снат-Гатор невольно выдали внутреннюю радость.
– А! – протянула она и присела на своем ложе, оправляя волосы и ожерелье.
Против нее, в оконном просвете, виднелись на горизонте пирамиды Хеопса и Хефрена, за которые уже опустился диск солнца.
– Светоносный Горус скоро оставит небесный свод бога Амона-Ра и пошлет на землю тени ночи, – сказала Снат-Гатор, глядя на далекие пирамиды. – Вот уже и гробницы фараонов Хуфу и Хафра – да веселятся они в обители всемогущего Озириса! – бросают сюда свои тени, и в воздухе становится прохладнее. Теперь мне не нужно тихое дыхание твоего опахала, мой маленький ветерок, – обратилась она к юному нубийцу, – оставь свое опахало и пойди отдохни или поиграй.
Юный нубиец не заставил свою госпожу повторять приказание: он тотчас припал коленками к шкуре льва, поцеловав край туники Снат-Гатор за пунцовой занавесью.
– Мне что-то сегодня нездоровится, мой добрый Иосиф, – сказала жена Путифара, когда скрылся ее маленький черный раб. – Может быть, я не умела умолить богиню Гатор. – И она глянула на ее статую. – Я буду рада, если добрый Иосиф посидит около меня и развлечет мои смутные думы, – сказала она, поправляя складки туники.
– Я готов служить госпоже и повелительнице раба своего, – скромно отвечал Иосиф.
– Ты не раб мой, а сарис – правитель дома господина моего, – сказала Снат-Гатор, указывая на сиденье около своего ложа, род кресла из красного дерева с резными изображениями ибисов. – Мой муж и господин облек тебя таким доверием, каким не пользовался никто в его доме. Тебе послушны все рабы дома Путифара, в твоем ведении все богатства и запасы дома, золото и медь, зеленые и синие драгоценные камни кладовых, все запасы благовоний священной земли Пунт; тебе вверена постройка вечного жилища Путифара в прекрасной стране Запада, в царстве великого Озириса; ты – правая рука Путифара и наместник его… И при всем том я замечаю, Иосиф, что на твоем прекрасном лице всегда лежит тень грусти. Скажи, добрый Иосиф, чего недостает тебе? Открой мне свое сердце, как родной сестре, как другу, и я, может быть, сумею влить бальзам утешения в твое сердце. Откройся мне, Иосиф, я буду молить небо, великого Амона и солнце, святоносного Горуса, чтоб они дали покой и радость душе твоей.
– О добрая госпожа! – тихо вздохнул Иосиф. – Твое небо – не мое небо, твои боги – не мои боги, твое солнце – не солнце Ханаана.
– Но, Иосиф, и небо Египта такое же голубое, как и небо Ханаана, и боги Египта добрые боги, а солнце долины Нила благотворнее солнца Ханаана.
Иосиф молчал. На кроткие, задумчивые глаза его навернулись слезы.
– Скажи же, поведай мне, Иосиф, что еще гложет твое сердце? – со слезами в голосе спрашивала Снат-Гатор.
– О госпожа! Не спрашивай меня об этом: слишком глубока рана моего сердца, чтобы я мог открыть ее тебе, – отвечал Иосиф, низко опуская свою курчавую красивую голову.
Ответ этот смутил жену Путифара: как женщина, она подумала, что ханаанский пленник тоскует по другой женщине, и ревность шевельнулась в ее сердце.
– О мой Иосиф! – страстно заговорила она. – Я залечу в твоем сердце эту рану, и всемогущая Гатор поможет мне в этом… Откройся мне, кто та женщина, которая нанесла тебе эту рану?
– Не женщина, а мои родные братья, – тихо отвечал Иосиф и закрыл лицо руками.
Снат-Гатор вздохнула свободнее: «Не женщина. О великая матерь, рождающая солнце!» И она с благоговением и мольбою взглянула на статую богини Гатор.
– Братья! – почти радостно воскликнула она. – Что же они сделали с тобой?
– Они продали меня в рабство, – последовал чуть слышный ответ.
– Родные братья! За что же?
– Они невзлюбили меня за то, что я был любимцем нашего отца, за то, что он любил мою мать больше всех других своих жен и наложниц, за то, что он одевал меня в нарядные одежды, наконец, за мои сны! – со страстной горечью проговорил Иосиф.
– За сны? – удивилась жена Путифара. – Какие же это сны?
– Мне тяжело их рассказывать, – отвечал Иосиф.
– Но сны – это таинственные глаголы божества, которые, однако, не всякий смертный в состоянии разуметь, – сказала Снат-Гатор. – Только служители божества разумеют эти глаголы. Что же было в твоих снах такое, что могло возбудить гнев в сердцах твоих братьев?
– Им показалось в моих снах пророчество, что я буду царствовать над всеми моими старшими братьями и их родом. И они продали меня измаильтянам тайно от отца… О, как я помню этот несчастный день моей жизни! – говорил Иосиф, как бы позабыв, что он не один. – Братья пасли тогда стада в Сихеме. Раз утром отец говорит мне: в Сихеме ли братья твои, сын мой? Поди и посмотри, здоровы ли они и здоровы ли овцы? И я пошел от долины Хеврона к Сихему, но в пути заблудился. Тогда встречается мне один человек и спрашивает: кого ты ищешь? Я говорю: ищу братьев моих; скажи мне, где они пасут? Он и говорит: они ушли отсюда; я слышал, как они говорили между собой: пойдем в Дофаим. Я и пошел туда и нашел их в Дофаиме. Подхожу к ним и слышу издали: «Вон идет наш сновидец»; говорят: «Убьем его и бросим в ров, а отцу скажем: лютый зверь съел его; тогда посмотрим, что значат его сны». Услышав это, брат Рувим и говорит: «Я не дам его убить; не будем, говорит, проливать кровь брата, а лучше бросим его здесь, в пустыне, в один из рвов; не наложим на него, говорит, рук своих». Он, кажется, желал спасти меня, чтобы возвратить к отцу. Все это я слышал и все же пришел к ним. Тогда они сняли с меня мои пестрые одежды и бросили в ров, в котором, однако, не было воды, а сами стали обедать. Вдруг я слышу: «Вон, говорят, караван идет, измаильтяне от Галаада; верблюды их везут в Египет вьюки, полные фимиама, ритины и стакти». Тогда брат Иуда и говорит братьям: «Какая будет нам польза, если мы убьем брата своего и скроем кровь его? Пойдемте лучше, говорит, продадим его измаильтянам: руки наши, говорит, не будут в его крови: – он брат наш и наша плоть». Братья согласились на это, вытащили меня из рва и продали измаильтянам… И вот я здесь…
Он говорил это тихо, как бы про себя, печально склонив голову. Слезы медленно катились по его щекам и падали на виссон его плаща. Он не видал, как Снат-Гатор тихонько поднялась с ложа и приблизилась к нему; погруженный в свои воспоминания, он не заметил, как она нагнулась над ним, и только тогда он опомнился, когда почувствовал, как чьи-то горячие руки обхватили его низко опущенную голову и женский голос шептал над ним:
– О мой бедный, мой бедный! Иди ко мне, я утешу тебя, я осушу твои слезы моими поцелуями.
Иосиф вздрогнул и быстро поднялся.
– О госпожа! Зачем это? – прошептал он, бледный от волнения. – Я должен уйти… я еще не всем распорядился по дому… Прости меня!
И он быстро скрылся за пунцовой занавесью, отделявшей покои Снат-Гатор от главного покоя, посвященного богу Себек-Ра.
Жена Путифара с пылающими щеками упала на свое ложе.
– О великая Гатор! – шептала она. – Зажги его сердце, как ты зажгла мое… Ты видишь мои муки… Три раза напоял Нил своими животворными водами священную страну моих предков, с тех пор как этого раба из Ханаана ввели в дом моего повелителя, три раза совершил Горус свое годичное шествие над царством фараонов, три года не дает мне сна образ этого Иосифа, и вот сегодня… я надеялась, что растопила его сердце… он все мне сказал… он плакал, как женщина… я обнимала его голову… И вдруг! О великая Гатор!
III
Прошло еще несколько лет, и мы снова видим Иосифа в иной обстановке.
Он уже не при дворе могущественного Путифара, а в государственной тюрьме фараонов. Около десяти лет находится он в заключении. Годы много изменили его. Прекрасный, кроткий юноша превратился в зрелого мужа, но глубокая грустная дума и теперь светилась в его задумчивых глазах.
Однако он уже не простой узник в тюрьме фараонов. Что-то было в его поведении, в его кротком взоре, в его словах и поступках такое, что внушило к нему во всех глубочайшее доверие и уважение. В своих ссорах и недоразумениях все узники тюрьмы шли к нему как к своему судье; несчастные, впадавшие в отчаяние и жаждавшие смерти находили в нем утешение и поддержку; больные и обиженные находили в нем защитника и заступника пред строгим емхетом, доверенным лицом фараона и главным начальником государственной тюрьмы.
И емхет заметил Иосифа, мало того, он настолько оценил высокие качества этого скромного ханаанеянина, что приблизил его к себе и вручил ему ближайшее заведование государственной тюрьмой. Зная жену Путифара, емхет подозревал, что в скандальной истории Снат-Гатор виноват не Иосиф, а сама прекрасная Снат, хотя сам Иосиф насчет этой истории хранил глубокое молчание.
Как бы то ни было, но через несколько лет после заключения Иосифа в государственную тюрьму он является в ней вторым после емхета лицом по управлению этим карательным учреждением фараонов. С этой поры он всего себя посвятил облегчению горькой участи заключенных. Собственно центральная тюрьма фараонов, находящаяся в Мемфисе, служила главным образом для временного заключения преступников: это был центральный этап, откуда осужденные отправлялись на каторгу или в пещеры горного хребта Тароау, выше Мокаттамы, где выламывался белый известняк для возведения царских пирамид и особых гробниц и для изваяния статуй и саркофагов, или же в каменоломни Красной горы, в Верхний Египет, для ломки красного гранита и твердого порфира, которыми облицовывались наружные грани пирамид. При высылке партий на каторгу Иосиф прилагал особое старание, чтобы в каменоломни не были отправляемы слабые, больные и старики. Ко всем этим несчастным он относился с отеческою любовью: он отводил им более удобные помещения, старался об улучшении их пищи и облегчении от обязательных изнурительных работ.
В числе последних особенным вниманием Иосифа пользовался один необыкновенный древний старик, доставленный в государственную тюрьму из Фив в самых тяжких оковах. Известно было только, что он был долгое время, чуть ли не полстолетия, верховным жрецом храма богини Мут, священной матери богов и супруги бога Пта, верховного отца богов в Фивах. За какое преступление он был лишен высокого сана и заключен в государственную тюрьму, никто не знал, ни Иосиф, ни даже сам емхет. Таинственный арестант был прислан в Мемфис при указе верховного тайного совета жрецов с пояснением, что он присужден к пожизненному заключению «за тяжкое, непередаваемое человеческим языком преступление».
