Йога Таун

Глава 3

Когда я пошел в школу, меня спросили, кем я хочу стать, когда вырасту.

Я написал: «Я хочу стать счастливым».

Мне сказали, что я не понял задание.

А я ответил, что они не поняли жизнь.

Путешествие окончилось. Трое хиппи возвращались домой, трое хиппи и один гроб. Брат Лоу умер, а Коринна была беременна. Мной.

Багажа у них не было, только вещи, купленные по дороге, в Стамбуле или Кабуле – городах, которые больше не имели значения. Все теперь не имело значения. Объявления по громкоговорителю, толпы путешественников в зале вылета, индийские семьи, сидящие на полу, усталые хиппи и коммерсанты; пахло кондиционером, по́том и карри. Коринна шла впереди, за ней Лоу, а Мария отстала на несколько шагов. Коринна показала три билета, Лоу принялся искать паспорт, а когда нашел (Коринна уже прошла дальше), оглянулся, ища Марию. И не увидел ее. Он позвал. Коринна остановилась. Лоу заметил, как голова Марии исчезает в толпе. Он окликнул еще раз, громче, но она не вернулась. Сзади уже напирали люди. Коринна раньше Лоу поняла, что произошло. Она взяла его за руку и потянула за собой. Больше они никогда не видели Марию.

Лоу и Коринна сели в самолет и полетели в Германию, увозя покойника в багажном отделении и ребенка под сердцем. Ни он, ни она не вернулись домой прежними.

Три месяца назад Мария была единственной из них, кто не хотел ехать в Индию. Приближалось Рождество 1967 года, года Лета любви[9] и «Сержанта Пеппера», года, когда появились цветные телевизоры, а поп-музыка резко вошла в моду. В Бонне скончался Аденауэр, а Джими Хендрикс, сломавший на сцене «Стратокастер», за одну ночь превратился в мировую звезду. Лоу было двадцать два года, он мнил себя бунтарем, носил длинные волосы, учился в Берлине и не знал, как жить дальше. Музыка звучала в Лондоне и Сан-Франциско, Германия жила в тени холодной войны. Серые дома, серые костюмы, серое небо. Пахло туманом и угольными печами. На праздники Лоу возвращался в родной Гарбург. От Гамбурга его отделяли несколько километров и одна буква, но это был совсем другой мир. Окраина, городишко, кирпичные фасады, дом типовой застройки, не большой и не маленький, врачебный кабинет отца на первом этаже, крохотные детские на втором и вязаная занавеска на кухонном окне. Здесь Лоу вырос вместе с братом Марком. Детьми они часто играли в развалинах, находили неразорвавшиеся снаряды и смотрели, как в порту поднимали затопленные корабли. Подростками ездили на электричке через Вильгельмсбург в порт, стремясь вырваться из рутины, на Рипербан. Свободы было много, а денег мало. Ровно в одиннадцать полагалось быть дома, не то такое начнется. Когда они увидели «Тюремный рок»[10], то почувствовали себя Элвисом, хотя были всего лишь мальчишками из пригорода. А когда Лоу купил первую пластинку «Битлз», он ужасно злился, потому что не мог понять, как эти шваброголовые могли играть в Рипербане[11]. Это была проблема его юности: настоящая жизнь происходила где-то далеко. А в ненастоящей жизни настоящей не было места. Он никогда этого не показывал, потому что не хотел обидеть двух самых близких людей – отца, который о нем заботился, и брата Марка, за которого чувствовал себя в ответе с тех пор, как умерла мать. В отличие от Марка, он знал ее два года. Но он был слишком мал, чтобы помнить что-то кроме смутного ощущения абсолютной любви. Которая ничего не требует, она просто есть.

Мать умерла, когда Марк появился на свет. Вот так просто. Одна жизнь появилась, другая исчезла. В последний раз Лоу видел маму, когда отец вел ее к «фольксвагену». Она поддерживала руками живот и улыбнулась Лоу. Как будто они просто пошли в булочную.

Через несколько дней растерянный Лоу стоял у открытой могилы. Он не понимал, почему люди бросают лопатами землю на деревянный ящик, и думал, правда ли, что там его мама. Вечером ему казалось, что она сейчас войдет и споет ему колыбельную. Но вместо этого слышал детский плач. Часами. Отец делал то, что делал всегда, – молчал о своих чувствах и, сжав зубы, продолжал работать. Приехала бабушка, чтобы присматривать за малышом и готовить для мальчиков. Младшему доставалась ласка, старшему – поручения. Принести молоко, принести лекарство, накрыть на стол. Когда Марк подрос, Лоу возил его гулять в коляске. Ему это нравилось, потому что позволяло вырваться из тягостной атмосферы, которую создавала бабушка. Можно было наконец оторваться. Марк был в восторге и смехом подбадривал Лоу ехать быстрее. Однажды коляска налетела на бордюр, опрокинулась и Марк орал благим матом. Но когда они вернулись домой, он уже все забыл. Марк любил старшего брата. Бросался навстречу и обнимал, когда тот приходил из школы. Всегда хотел играть с ним в футбол. Марк не любил оставаться один, а Лоу часто мечтал не быть больше братом и сыном. По пути из школы он катался на велосипеде, чтобы попозже вернуться домой. Дом был местом, где, закрыв за собой дверь, он тут же получал поручения. Должен был заботиться.

И никто не спрашивал, каково ему.

Он предпочитал зависать в музыкальном магазинчике, часами слушал там песни, они были словно послания из другого мира, в котором он скоро стал ориентироваться лучше, чем в своем собственном. Только голод загонял его домой. Там его частенько отправляли на поиски Марка, который опять где-то болтался, как говорил отец. Обычно Лоу находил его на реке, протекавшей неподалеку, а иногда в реке, где он собирал камни, наблюдал за рыбками и радовался, когда брат строил с ним домик на дереве. Эта речушка рядом с районом новостроек, где они чувствовали себя частью природы, была одним из лучших их воспоминаний. Они возвращались домой в вечерних сумерках с камнями в карманах и в грязной обуви, и Лоу, как старший, получал нагоняй, потому что должен был быть умнее.

В ту зиму 1967 года Лоу учился в Берлине и не хотел ехать на Рождество в Гарбург, но отец настоял. Марк второй раз завалил выпускные экзамены в школе, хотя был далеко не глуп и учителя его любили. Просто он не видел смысла в знаниях, которые никогда не пригодятся в жизни. Он предпочитал тусоваться с девчонками, болтаться, как говорил отец.

Лоу должен был помочь вразумить его.

«Тебя он послушает».

Отец никогда не понимал Марка. Сам он был абсолютно разумным человеком, а Марк – легкомысленным мечтателем, неорганизованным и чувствительным. Они жили на разных полюсах, одним из которых был разум, а вторым – удовольствие, это слово отец произносил сквозь зубы, скривив рот, словно говоря о чем-то, предназначенном для людей недалеких. На удовольствия не стоило тратить время, жизнь состояла из работы. В свободное от лечения пациентов время отец писал письма в медицинский журнал и участвовал в жизни евангелистской общины. Он был не особенно религиозным, но высоконравственным человеком, исполненным прусского чувства долга. Мать смягчала это теплом, добротой и чувством прекрасного, и, видимо, Марк унаследовал характер от нее, а не от отца. Их тела, мысли и чувства слишком уж разнились. Если отец разочаровался в Марке, то потому, что принципы, определявшие его жизнь, хотя он никогда не говорил о них, не находили у Марка сочувствия. Эти жизненные установки были сформированы войной и чувством вины и нависали над отцом, словно тень. Иногда он молчал за столом, и тогда все чувствовали себя виноватыми, не зная почему. Лоу понимал этот язык намеков лучше Марка. Когда он однажды нарядился на карнавал ковбоем и купил на карманные деньги (тайком, разумеется) пластмассовый пистолет, то спрятал его в подвале. А когда чуть позже хотел забрать, пистолет исчез. Он понял, что отец все узнал. И оба не сказали ни слова об этом.

Насилие было табу. «Только бы не было войны» – таков был моральный императив, определявший все. Лоу принял его безоговорочно, но, повзрослев, разоблачил двойную мораль отца, который молча сидел перед телевизором, когда американцы бомбили Вьетнам, но ругал протестующих студентов, потому что те перешли к насилию. Он говорил, что они не лучше нацистов. И Лоу резко возразил тогда. Его слова, должно быть, глубоко ранили отца, словно разорвали негласный пакт, потому что он погрузился в еще более глубокое укоризненное молчание. В Марке Лоу не нашел поддержки – казалось, тема вины Германии, волновавшая многих, его не трогала. Словно он упал с неба, а не был ветвью немецкого генеалогического древа.

Марк был принцем из детской сказки. Густые светлые волосы, крепкие руки, сияющие глаза, искренний взгляд, который он не сводил с собеседника. Он был таким обаятельным, что на него невозможно было обижаться. Таким энергичным и веселым, что забывалось, какой груз ему приходилось нести: жизнь матери, которую она отдала ради его жизни. В детстве он казался взрослым, а повзрослев, остался вечным ребенком. И он был единственным, кто не замечал, что боги поцеловали его при рождении. Зато он обладал удивительным талантом попадать в истории. Оказывался не в то время не в том месте и не с теми людьми, прогуливал школу, делал глупости. Лоу то и дело вытаскивал его из передряг.

Когда Лоу уехал в Берлин, Марк оказался предоставлен сам себе. Лоу мучила совесть, но когда он увидел Марка зимой, то был горд и удивлен, как тот повзрослел. На вокзале они крепко обнялись. Марк бурно радовался приезду Лоу. Если отец ожидал, что Лоу поможет ему, то Марк искал в брате союзника.

Для начала они посетили музыкальный магазинчик в Санкт-Паули. Той осенью хлынул поток новых альбомов, один восхитительнее другого: Disraeli Gears группы Cream, Smiley Smile «Бич Бойз», The Who Sell Out группы The Who, Axis: Bold As Love Хендрикса, Universal Soldier Донована, Their Satanic Majesties Request «Роллинг Стоунз». И пластинка Magical Mystery Tour «Битлз», привезенная из Америки и продававшаяся из-под прилавка за бешеную цену. Продавец дал Лоу и Марку две пары наушников, подключенных к одному усилителю, и они впервые услышали «Дурака на холме» и «Я морж». А еще «Пэнни Лэйн» и «Земляничные поля». Песни на все времена, того же года, что и «Клуб сержанта Пеппера» из альбома века. Эти парни из Ливерпуля, чуть-чуть старше Лоу и Марка, выдавали шедевр за шедевром, и, похоже, без всяких усилий. И не только они. Битлы словно выпустили на свободу творческий вихрь, который заставил мир вращаться все быстрее и быстрее, а не успевшим вскочить на карусель оставалось смотреть вслед и испытывать головокружение. Марк, нацепив наушники, отбивал такт на стойке. Он закрыл глаза. Magical Mystery Tour была не просто пластинка, это был билет в путешествие через пространство и время.

Лоу и Марк могли разложить песни на составляющие. Один исполнял басовую партию, другой отбивал такт. Но если Лоу слушал и анализировал, предпочитая на концертах стоять в сторонке, а не танцевать, то Марк полностью сливался с музыкой. Достаточно было дать ему в руки инструмент, и тот становился уникальным. Лоу годами учился играть на пианино и так и не добился серьезных успехов. Марк заполучил гитару и в короткий срок научился создавать звуки, которых никто еще никогда не слышал. Он разработал ударно-щипковую технику, извлекая из гитары сразу и мелодию, и ритмический стук. Барабанил ладонями по дереву, как шаман, и казалось, что играет целая группа.

Марк не стремился к совершенству. Он играл, чтобы стать свободным. У него было слишком много чувств, чтобы их сдерживать. Раньше он бесконтрольно выплескивал их во внешний мир, которому они были ни к чему. И только музыка помогла чувствам выразиться. Благодаря этому Марк перестал зависеть от бурливших эмоций. Такт, ритм и мелодия естественным образом упорядочили бурный поток, и Марк интуитивно следовал этому порядку. Музыкальная грамматика вернула ему гармонию с миром. Первую гитару он любил, как родную мать.

– Ты можешь многого добиться, – сказал Лоу. – Поступай в консерваторию.

– Я школу не окончил, меня не возьмут.

– Так окончи. Ты губишь свой талант.

– Ну, я не такой умный, как ты. Медицина, философия и все такое. Я просто болтаюсь.

Марк ухмыльнулся и пожал плечами, словно ему было все равно.

– I’m a loooser[12], – пропел он, – I’m a loooser!

– Ты мог бы сделать музыкальную карьеру, – сказал Лоу.

– Ты говоришь совсем как папа, – ответил Марк, и Лоу обиделся. – Я занимаюсь музыкой ради удовольствия. Не ради денег.

Потом они шатались с пластинками по рождественской ярмарке, курили, пили пиво и стреляли по пластмассовым цветам. Было холодно, а возвращаться домой не хотелось. Где-то два плохих уличных музыканта играли «В дуновении ветра»[13].

– Посмотри на «Битлз», – сказал Лоу. – Они каждую ночь рвали задницы, играя в Рипербане. Еще когда были подростками.

– То был период Чака Берри. Тогда они еще не были настоящими «Битлз». Лучшие песни появились позже.

– Потому что они развивались! Никогда не останавливались. А ты…

– Знаешь, в чем секрет битлов? Расширение сознания.

– Я о чем говорю? Если хочешь съехать от папы, надо самому зарабатывать деньги.

– А, я даже не знаю, – ответил Марк, внезапно погружаясь в себя. – Я иногда чувствую себя пакетом, брошенным на улице. Все бессмысленно. Я ошибка в сценарии.

Лоу было больно это слышать. И ему не нравилась роль, которую он сам вынужден был играть. Потому что она давила на него. Любимый сын. Отличник. Умница. На самом деле Лоу шел по пути наименьшего сопротивления. Он изучал медицину не для того, чтобы приносить пользу обществу, а чтобы угодить отцу. И он поехал в западный Берлин не затем, чтобы присоединиться к революционерам, а чтобы избежать службы в армии. Когда в первом семестре на анатомии надо было резать труп, он потерял сознание. По-настоящему его увлекала музыка. Он уже давно проводил больше времени в музыкальных магазинчиках, чем на лекциях. Но не хватало смелости открыто поговорить с отцом. Берлин завел его в тупик, а он был слишком малодушен, чтобы это признать. Марк понимал это и был единственным, кто прощал ему.

– Почему бы нам не создать свою группу? – сказал вдруг Марк. – Ты и я, вдвоем.

Лоу удивился, но идея показалась заманчивой. Вырваться, начать что-то новое. Только теперь, когда Марк выступил с инициативой, Лоу вспомнил отца и его просьбу «вразумить мальчика».

– У меня маловато способностей, – сказал он.

– Не прибедняйся, – возразил Марк.

В этот момент словно из ниоткуда появилась компания кришнаитов, молодые люди неопределенного пола, яркие, шумные, полная противоположность немецкому консерватизму, открытый вызов мещанству.

Харе Кришна, Харе Рама, Харе Харе, Харе Кришна.

Лоу понятия не имел, что это значит, но восхищался, что эти ребята, его ровесники, преодолели страх – они гордились, что сами не такие, как все.

– Слушай, Лоу, я тут подумал, – заявил Марк, – а поехали в Индию.

Лоу не воспринял его слова всерьез. Они ничего не знали об Индии, разве лишь то, что почерпнули из книги Германа Гессе[14] и музыки Джорджа Харрисона. Но сама мысль об Индии затронула в Лоу какую-то струну. Это казалось идеальным выходом из тупика: выбирая между двумя путями, выбрать самый соблазнительный третий путь, путь хиппи – ничего не выбирать и не решать. И сделать это философией. Уйти в свободное плавание. Максимум духа времени, максимум авангарда, максимум утопии.

Позднее, уже в 70-е годы, считалось мещанством не поехать в Индию. Бхагван[15], Пуна, кришнаиты. Но 1967—1968-й было еще временем экспериментов. Время невинности. У них не было плана. Только мечта. Мечта о рае, который они потеряли, даже не узнав его.

– Что, сдрейфил? – спросил Марк.

– Нет. Но Мария не захочет.

Девушки были еще одной стороной жизни, в которой младший брат опережал старшего. Они так и вились вокруг Марка, а он для этого даже пальцем не шевельнул. Он относился к этому легко. Мог встречаться со всеми, но ни с кем не оставался надолго. У Лоу было все наоборот. С Марией он встречался с шестнадцати лет. В школе они были неразлучны, и некоторые находили, что они похожи на пожилую семейную пару. Мария была мечтательной и незаметной, невысокой, но крепкой. Веснушки на щеках, светлые волосы до плеч и большие глаза. Хотя ее считали робкой и ранимой, именно ей удавалось вернуть Лоу на землю, когда он витал в облаках. Ей он мог рассказать обо всем. Она была из тех женщин, которые ночью ведут мужчину домой после попойки. Лоу и Мария никогда не ссорились, все время были вместе, слушали «Битлз» и читали Германа Гессе. Когда Лоу уехал в Берлин, Мария осталась в Гарбурге и поступила учиться на воспитателя. Они виделись при каждом удобном случае. Но Лоу гнал мысли о том, что одной любви недостаточно, что рано или поздно придется принять решение, чтобы их отношения вышли на следующую стадию. Мария же не сомневалась, что Лоу однажды станет отцом ее детей. Она выросла без отца, но отсутствие одного из родителей по-разному сказалось на ней и на Лоу: она хотела свить гнездо, которого у нее никогда не было, а он хотел вырваться из-под гнета семейных обязательств. Когда Мария закончила учиться, она поинтересовалась, вернется ли Лоу в Гарбург или ей самой искать работу в Берлине. Правда, в Берлин ей не хотелось, он был для нее слишком большим и легкомысленным, но с Лоу она готова была жить где угодно. Она не умела любить наполовину. И ей не нравилось делиться. Чем дольше Лоу оттягивал решение, тем сильнее она ревновала его к студенткам, с которыми он общался.