Жизнь, любовь и белое облако. Сборник рассказов
– Матери-то привет передай, не забудь! – крикнула вслед Ленке тётка, давая заодно подзатыльник привалившемуся к ней от смеха Пашке. – И спроси, как же это она тебя за столько лет человеком быть не научила!
*****
Компания сидела за столом и веселилась от души. Так веселиться могут только не видевшие друг друга очень давно, встретившиеся очень тепло и очень близкие по духу люди.
Роберт Иванович (названный так родителями в честь любимого поэта Рождественского) наливал хорошую водку – ибо от вина, и тем более, виски, тётка наотрез отказалась, махая руками – и оживлённо беседовал с Георгиевной.
– Ну, как там наши места, Георгиевна? – радостно вопрошал он.
– Да куда же они денутся! Живут-поживают! А как вы то в этой Москве? Вот уж жить не смогла бы! – против обычного весело отвечала тётка.
– А Лидка что не приехала, а? Вот же зараза! – восклицал Роберт Иванович.
– Да куда же ей ехать? – резонно вопрошала Георгиевна. – Кому там работать, если не ей? Она, если так пойдёт, у нас на всю больницу скоро одна останется! Оптимизация, мать её! Иваныч, ты бы с братом поговорил, а? Он хоть и не из наших, но пусть заступится, а? А то глядишь, и без больницы останемся…
И так далее.
– Пап, мы поедем, погуляем – сказал Владислав Робертович, друг и одноклассник Пашки. Парни встали.
– А что, с нами скучно, что ли? – весело прищурился Роберт Иванович.
– Я так не сказал, – ответил Роберт Иванович. – Просто погуляем…
– Ну да, ну да… – хитро глянул Роберт Иванович. – И как этих ваших красавиц «просто погуляем» зовут?
Тут уже Владислав Робертович улыбнулся.
– Время придёт – узнаете, пап – сказал он. – Пошли, Пашка.
– И в кого он такой серьёзный?.. – спросил Роберт Иванович, глядя вслед неразлучным друзьям. – Прямо иногда загадка.
– Ну, Иваныч, прости, конечно, но точно не в тебя – улыбнулась тётка. – Ты вон, когда-то на весь посёлок давал прикурить…
– Ты Владику-то не рассказывай – расхохотался Роберт Иванович.
– Да уж, не расскажу – кивнула тётка. – А хорошо, что они с Пашкой подружились, а?
– Хорошо! – сказал Роберт Иванович. – Я даже удивился поначалу. Вроде, Владик у нас уже в Москве родился, а тот в посёлке вырос. Но – друзья не разлей вода. Видишь, какую операцию по разоблачению злодейки провернули. Высокие, блин, технологии! Черти!
– Всё потому, что воспитание, хоть и через одно поколение – а наше, поселковое – ответствовала тётка авторитетно.
– Слушай, а Макс, когда отслужит, куда поедет? – спросил Владислав Робертович, ведя машину и вглядываясь в вечернюю Москву.
– Пока не знаю. Да он ещё и сам не знает, наверное – ответил Пашка, тоже вглядываясь в вечернюю Москву.
Которая временами просто диво, как хороша…
– А давай его сюда – предложил Владислав Робертович, поворачивая. – Чего ему там делать? А мы тут поможем.
– Давай! – сказал Пашка, радостно глядя на друга.
*****
Максим отслужил и, с благословения тётки, уехал к друзьям в Москву. Потому что, хоть посёлок и хороший, и воспитание там правильное, но молодёжи делать там, если честно, нечего. Да и с Ленкой было бы противно и больно встречаться. Очень она его ранила. А он верил.
Кольца купил…
Что касается тётки, то, вернувшись, Георгиевна наша оставалась одна недолго, ко всеобщему удивлению. Нет, мы тут не будем байки травить, что у них с Робертом Ивановичем вспыхнула застарелая любовь и всё такое… Роберт Иванович свою жену и маму Владика (ладно, чего уж там – просто Владика!..) любит по-настоящему. И у них с Георгиевной в своё время даже в поселковой школе симпатии были к разным объектам страсти. Которые давно уже далеко, и к нашей истории отношения не имеют.
Просто тётка наша, вернувшись в посёлок, купила себе новый телефон, Светка научила Георгиевну пользоваться всеми прекрасными возможностями этого телефона. Смартфона, если по-новому. А ещё, установила ей всевозможные приложения знакомств. И вот, Георгиевна сопротивлялась… а потом разок туда взглянула, и…
В общем, нашёлся хороший человек. И не так далеко, к удивлению нашему.
Хотя, чего удивляться… Жизнь такая. Где ещё сейчас познакомиться, если не в смартфоне.
Знаю только, что и у этого хорошего человека, и у Надежды Георгиевны – а я что, не говорил, как тётку Максима полностью звать?.. ну, извиняйте… – так вот, знаю, что у них всё будет путём. Всегда.
Потому что носительницы имени-отчества Надежда Георгиевна, как правило, барыни твёрдые, славные, и от своего слова – не говоря уже от принципов – не отступят. И примеров немало. Возьмите хотя бы народную артистку Бабкину. Вот же женщина, так женщина! Аж дух захватывает.
Но и наша Надежда Георгиевна, хоть не такая знаменитая, а хороша! И, честно говоря, перед Богом и перед людьми сделала немало доброго.
Вот, хотя бы Максимку выручила. Так что – счастья им всем!
И вам тоже счастья, добрые люди!
Мелочи жизни
Мама не любила своих детей.
Она смотрела на своего сына, который копался в таких непонятных, хоть и очень дорогих для семейного бюджета детских шмотках. Мальчиковые шмотки. Уже рвутся и вечно грязные.
«Кто это?» – с тихим испугом спросила она. Подумала, конечно, про себя; и стала отгонять мысли. На секунду даже испугалась, что это могло быть произнесено, но напрасно. У неё не было того, что могло быть сказано вслух.
Маме было очень жаль.
Мальчик, тем временем, оделся, застегнулся, как мог и украдкой смотрел на неё. Она знала, что в сыне есть ещё небольшой остаток непонятного уважения к ней и послушания, и прочего бреда, который дети вбивают себе в голову по отношению к родителям; она, мать, смотрела на то существо, которое зачем-то когда-то родила, и, как говорят писатели, с ужасом понимала, что это какой-то чужой человек, пока ещё маленький, но заблокировавший её жизнь навсегда.
А ещё она понимала, что этот сын испытывает вину по отношению к ней. Чувствовала, что он думает, будто мама недовольна им за то, что он что-то не так делает и уже много раз не так делал. Что он не знает, как это – когда мама любит. И она знала, что ей так легче – когда он, этот, непонятно откуда взявшийся ребёнок, уже вырастающий из недавно купленных вещей (а ведь она отказалась из-за них от абонемента на йогу), чувствует, что он виноват и ущербен. Когда он ей уступает. И хоть это хорошо, раз он уже есть и его никуда не деть.
В голову пролезла предательская мысль, вернее, мечта: этот сын вырос, вообще, все выросли, мужа нет – он куда-то испарился, исчез; нет, не умер, пусть живёт… но хотя бы уйдёт к другой – так будет лучше для них обоих. Нашёл себе какую-то новую женщину, скажем, из своих сотрудниц, и ушёл. А ещё так прекрасно, что детей он заберёт. Непонятно пока, почему, но заберёт.
Сейчас же ей предстояло взять чужого, но своего сына за вечно мокрую от пота ладонь, вывести из этой странной квартиры. Довести до школы, отпустить его, сказать какие-то слова, потому что ничего не сказать, отвернуться и уйти не хватит смелости. И вернуться за ещё одним существом, жизнерадостной заготовкой будущей женщины, ещё одним вытесняющим жизнь человечком, перед которым вину почему-то чувствовала уже она сама… Отвести бойкую и крикучую девчонку в детский сад. Зачем, зачем она их рожала, зачем это всё? Эти мучения, больницы – и никакой радости даже спустя дни, недели и годы после того, как она выпустила их из себя, оставшись одна, измученная, в крови.
И этот рыжеватый тюлень с неприятной кожей и запахом, который удовлетворяет свои противные биологические желания, унижает и мучает её всякий раз, когда не она не успевает заснуть или сказать о недомогании – а в её недомоганиях он разбирается чуть ли не лучше её самой, потому что её, видите ли, любит – этот мешок из шерсти и мяса, который преданно глядит на неё каждое утро – кто он?
Кто вообще это придумал: канва жизни, замужество, три не своих живых существа, которым надо отдавать всё, офис, куда хоть и не хочется ходить и делать всякие глупости, но где так хорошо скоротать время перед уходом в свою непонятность, беспредельную и схваченную клеем? Она, мама, не знала, что с этим делать, потому что это было бесконечно.
Ей оставалось жить два дня.
Метаморфоза дороги
Владу, Денису, Диме с благодарностью
– Задолбала, если честно, – сказал он, кладя ноги на соседнее кресло. – Ни хера не может вовремя: ни человека принять, ни на заказ ответить. Сегодня ещё одного клиента потеряли. Получается, что из-за неё. Отмороженная какая-то.
– Ну, и чего ты ждёшь? – сказал друг, партнёр и одноклассник. – Уволь.
– Не знаю, – сказал он. – Какая-то она жалкая, блин. Уволю – а она с голода сдохнет. Или комнату в съёмной хате не оплатит.
– Ох, ты ж… – сказал друг, партнёр и одноклассник. – А если ты таких увольнять не будешь, сдохнем с голоду мы. И поселимся на съёмной хате. В одной комнате. И будем водить тёлок по очереди. Потому что комната одна. А ещё, если ты помнишь, я храплю.
– Какой зашквар…– сказал он. – Умеешь ты напугать.
– Нина, зайдите, – сказал он набрав номер. – Только не ко мне, я в кабинете у Алексея. – Нина… – добавил он, дав отбой. – Имя, как у моей тётки. Только тётке уже за полтос, а эта молодая – и Нина…
*****
– Мы Вас зачем позвали, Нина… – сказал он девушке.
Она глядела на них обоих странно. К горлу подступило нехорошее чувство, но его удалось отогнать.
– … В общем, у нас проблемы, – сказал его друг. – Много жалоб.
– Да, я понимаю, – тихо сказала она.
– И, короче…– продолжил его друг.
– Нет, всё нормально… – так же тихо ответила она. – Я уволюсь.
– А… Ну, ладно. – сказал его друг. – Жалко, конечно, что…
Она повернулась и вышла. Дверь вдруг грохнула так, что он обомлел. Сердце сжалось, провалилось и выскочило, забившись. Пот выступил на лбу и сразу почувствовалось, что кондиционер, наверное, слишком холодно работает. Надо уменьшить. Господи, что со мной?..
– Вот дура, блин! – возмутился друг, партнёр и одноклассник. – Можно подумать, у себя дома. Интересно, она там тоже так хлопает, или боится, что мама люлей даст?
– Так. Ладно. Я пойду, – сказал он. – Что-то сегодня уже… всё. Закончили.
– Слушай, да ладно! – обеспокоился его друг. – Чего ты, из-за девочки уволенной расстроился? Их таких было и ещё будет. Вообще чего-то раньше за тобой не замечал. Как же ты дальше будешь с такими нежными, блин, чувствами? Ну её на хер…. Нас ждёт большой бизнес и великие дела! Поехали, отдохнём? А? Мы в «Барби» давно не были, например, а? Нас там забудут, а это нехорошо. Едем, короче.
*****
Шёл вечер и ему казалось, что всё вокруг подменили.
«Устал, – подумал он. – Как же я устал. Ладно. Мы сделали. Мы… Это … Сделали! У нас новый бизнес. Охрененно. Охрененно, сука! Мы выиграли. Мы вышли вперёд. Конкуренты… в жопу конкурентов. Реально, у нас их нет. Хочу коктейль. О, а я же его уже пью…Что такое? Что происходит?..»
Сегодня ему казалось, что вкуса нет. Вокруг всё плоское. И времени нет.
Он даже не удивился, когда увидел эту девушку. Ему стало тоскливо и захотелось открутить время назад, чтобы прийти и увидеть её в офисе, ходить мимо, равнодушно давать распоряжения… Только сделать уже ничего было нельзя. Но надо. Непонятно, что, но попытаться было надо.
– Слушай…те… – сказал он, садясь рядом с ней за стойку бара. – Сидеть в одиночку не надо. Парни вокруг не так поймут, а люди у нас знаешь… знаете, какие…
Она сжалась и сидела, напряжённо слушая.
– Зачем Вы?.. – спросила она. – Зачем со мной разговаривать? Оставьте меня, пожалуйста. То есть, лучше не надо. Я сама пойду. Я не знала, что Вы здесь будете.
– Я это… Что хотел сказать, – ответил он. – Ну, не придавай значения этому увольнению. Это же бизнес, ничего личного, да? Я не один… у меня компаньон, он был не готов… А так ты… очень даже… В общем, поехали ко мне? Помиримся, я тебе постараюсь компенсировать…
Она ударила тонкой рукой, но неожиданно точно и очень больно. Ему показалось, что звон пощёчины отозвался во всём – бокалах, стаканах, людях. Даже в глазах потемнело на секунду.
Окружающее возвращалось. Из толпы, окружающей их, только один чудик, открыв рот, глядел на обычную в этом месте и, вместе с тем, необычную сцену.
Он смотрел, как девушка, ещё утром работавшая у него, прикрыла рот рукой и выбежала из бара. И в первый раз не понял, бежать за ней или нет.
Она скрылась за людьми и её не стало.
*****
Он ехал домой, бросив всё. Хотелось приехать, отключиться и начать завтрашний день, как родиться заново – не помня ничего из предыдущей жизни. Было одиноко и он слушал радио. Попса была неприятна, остальное не лезло. Переключил на какое-то разговорное. Там вели идиотскую, без конца меняющуюся беседу о футболе, об акцизах на бензин, о каком-то губернаторе…
«Какой облом… – думал он, заводясь всё больше; даже усталость проходила постепенно, а опьянения и так не было ни в одном глазу – только доехать, скорее бы… Я найду её. Мы неправильно сделали, неправильно. Сука, почему Лёха столько лишнего несёт, когда бухой? Зачем со всеми незнакомыми разговаривает, на хрена?.. Завтра надо сказать ему, что он неправ, инвестора нельзя брать в долю прибыли по такому контракту… а девочку найти и взять обратно. И ещё, надо…».
Зазвонил мобильный.
– Лёха, давай я доеду, наберу тебя, – сказал он.
Но Лёху было не остановить. Он радостно верещал про какую-то тёлку, которую встретил в клубе, а раньше они учились в параллельных группах, и он всегда знал, что она ему когда-нибудь даст, («Лёха, я рад за тебя…») и чтобы ты, брат, не парился, и что у тебя за настроение такое, («Лёха, всё нормально… Слушай…» ты чё, вообще – из-за этой девки, что ли?.. Да она больная, оставь! Надо тебя куда-нибудь отправить – на Ибицу – нет, это пошло, конечно, но чё-нить такое, тебе оторваться надо!.. («Лёха, ты глухой? Я тебя потом наберу, потом! Я же за рулём, реально…»).
«И ещё, вот оно, оказывается, как бывает… – подумал он вдруг в секунду. – Лёха, я просил же… Вот она, авария, только почему так некстати…». Вокруг возник мощный, бархатный, и даже какой-то красивый толчок, вещи начали складываться и лететь, в ушах стоял мясистый, плотный неуправляемый хруст. А потом в лицо начали бить негостеприимные осколки, и он только успел зажмуриться и попробовать сбежать.
И ничего не стало.
*****
Глаз разлепился с трудом. Голова сильно болела и была перебинтована. Первое, что пришло в голову – спросить, который час и что это такое вокруг. Но рот почти не раскрывался. И сперва кто-то, как бы вместо него, выдал какой-то хрип. С третьего раза вышло подобие слов.
Перед ним сидела женщина, которую он меньше всего в жизни хотел бы видеть.
– Мама, какого хера ты здесь делаешь? – произнёс он. И понадеялся, что это плохой сон, галлюцинация, и она сейчас исчезнет.
Но она осталась. Даже несмотря на боль, постепенно заполняющую куски тела, даже несмотря на то, что всё, что не болело, ощущалось странно, как вязанка дров – несмотря на всё, главная боль была видеть эту мать сейчас; не в офисе, где он тогда сидел в кресле владельца и генерального директора, а она была по ту сторону стола, перед ним, а здесь, когда он был беспомощен, неподвижен и унижен.
– Я чуть с ума не сошла, – горячо и сбивчиво начала вещать дама. – Боже мой!.. Коля так переволновался, хотел за свой счёт взять! Я еле отговорила его ехать…
– Мама…– сказал он, шевеля губами как бы отдельно от тела. – Передай Коле… пусть волнуется за себя. И за тебя. И это… не надо за свой счёт… а то тоже в больницу попадёт…
– Господи! Сынок, ну как же ты неправ, ну… почему ты так говоришь? – торопливо сказала мать, как будто знала весь разговор заранее. – Николай Павлович совсем не такой, он прекрасный человек, и ты это знаешь…
– Ты пришла мне про него рассказывать?.. – Боль начала распространяться по всему черепу толчками. – Слушай… Он такой прекрасный… Иди к нему…ты же когда-то к нему ушла, а меня сплавила к бабушке. Вот и это… иди. Окей?..
– Ну, зачем ты так?.. – губы матери тряслись, и она мяла платок, и всё выглядело крайне пошло; даже в своём диком состоянии он не мог этого не видеть. Вся из штампов… вся. Почему у всех – ну, или у многих – матери, как матери…, а у меня – вот это? «Вот сдохну, и последнее, что буду видеть – эта рожа…»
– Я ухожу, – сказала она. – Я… зашла в церковь и попросила… поставила свечку. А ты … такие слова… рожа, какой кошмар! я не заслужила, знаешь!
– О… а я сказал это вслух…– прошептал он. – Какой кайф… наконец-то. Слышь… ты это… свечку поставила? Иди тогда, ты всё сделала, да?.. Скажи им там, что – если что, могут хоронить сразу… ты же свечку уже поставила, да?
– Я за твоё выздоровление! Как, как ты можешь?!.. – крикнула она в платок.
– Ты смогла поменять меня на своего мужика… и я могу… – прошептал он, отъезжая в другие края непонятного цвета. «Только бы это было не последнее до того, как я уйду совсем», – подумал он; но всё стало хорошо на секунду, а потом выключилось.
*****
Свет и, наверное, день. Вокруг лежат, насколько можно увидеть, загипсованные и забинтованные. Ходят медсёстры – или очень соблазнительные, или совсем некрасивые.
«Ого…а я это ещё понимаю? Я такие вещи чувствую? Ого…».
*****
– В общем, Вам повезло, – говорит врач, можно сказать даже, приветливо, но глядя, при этом, куда-то в потолок. – Подвижность верхней части тела и верхних конечностей практически восстановлена.
– А, это.. почему верхних? А … ноги?.. Это же… нижние. Да?
– … В общем… через это многие проходят. – говорит врач. – Вы могли остаться полностью лежачим. На многие годы. в смысле, на десятки лет. Перспективы неплохие, с учётом того, что Вы ведь, в общем, человек не физического труда. Я бы очень рекомендовал перед выпиской обратиться в центр социальной реабилитации… И коляски сейчас совсем не те, что были раньше. А ещё, Вам повезло, что это в Москве. Здесь для колясочников многое предусмотрено…
«Ты что, охренел, тварь? Я колясочник?! Да как ты можешь?!..» – но на сей раз вслух не звучит ничего и всё уже привычно отъезжает в небытие, как декорация в небольшом театре.
*****
Лёха, мой дорогой Лёха… Я никогда не называл тебя так, но, знаешь – всегда так знал и так думал. Я вырос без брата и без сестры, а ты у меня был один. У меня было так много друзей в школе, но это были как бы только школьные друзья, а ты был один. Мы с тобой, совсем разные – ничего общего, вроде – были настолько близки внутри, что…
Что же ты лежишь теперь на гипсовой конструкции, которая окружает моё тело, и обнимаешь её? Блин… жутковатое впечатление. Как будто я уже в ящике – ну, понятно, каком – а на этом ящике валяются, рыдая, всякие там родные и близкие. А ящик уже закрыли и только я понимаю всё, почему-то, и наблюдаю за всеми ними; только сказать ничего не могу. Но надо сказать: это же Лёха…
И он сказал:
– Ты с электриками контракт закрыл?
– Чего? – встрепенулся Лёха, подняв мокрое лицо. Он покраснел, глаза были как в шестом классе, когда семиклассники их с Лёхой побили. Тех было трое, и они были сильнее. Оттуда и вспомнился Лёхин взгляд, наполненный непониманием, испугом и детской болью.
– Ручку дай… – тихо прошептал он, шевеля пальцами. Леха понял, торопливо дал ручку поднёс блокнот. Он написал кое-как на блокноте про контракт.
– Вот ты больной… Ты про что думаешь?! – сказал беспомощно Лёха. – Ты… чего, вообще охерел? Какой, на фиг, контракт? Мы тебя чуть не потеряли… я тебя чуть не потерял!…– сказал он и, продержавшись пару секунд, снова разразился слезами.
Он смотрел на друга, партнёра и одноклассника и понимал, что не один. И это неожиданно и прекрасно. А ещё понимал, что вся следующая жизнь будет ужасна, тяжела и страшна. Даже непонятно, насколько страшна.
Лёха вдруг затих. Сглотнул, шмыгая носом – как будто это не был свихнутый слегка на голову, веселый до одури любитель клубов и бабник, а во дворе не ждала новенькая БМВ (над этим Лёхиным выбором он часто издевался, предпочитая ездить на… в общем, на том, в чём разбился, и что не спасло… – а, может, наоборот, спасло? если бы не эта тачка, а какая-то послабее, уже был бы на том свете… а вообще-то, чем так, лучше вообще на том свете…). И Лёха сказал:
– Всё, я всё понял.
– Что понял? – еле слышно спросил он.
– Всё будет, как раньше, – сказал Лёха. – Компания работает, мы вышли на китайцев, мы им нужны. У нас – будущее. Ты полечишься и вернешься ко всем делам…
– Ты чего… совсем?.. – ответил он тихо.
– Молчать! – сказал Лёха неожиданно жёстко. – Работниками и партнёрам всё равно, в коляске ты или в какой ещё херне. Это твоя компания. Если ты будешь ходить вверх ногами – это тоже не их дело. Мы – работаем. Я пока управляю, и ты вернёшься. А потом мы тебя отвезём в Швейцарию или где ещё там таких ставят на ноги – и ты будешь ходить. Если даже не будешь танцевать – переживём. Я за двоих потанцую, а ты за столиком с тёлками будешь бухать…
– Лёха, вот ты идиот… – сказал он, улыбаясь сквозь сами собой текущие слёзы.
– Чего? – спросил Лёха, улыбаясь. – Потом вдруг лицо его исказилось гримасой боли. Он выдавил из себя:
– Ты это… прости меня. Если бы я с тобой по телефону тогда не разговаривал, ты бы не это… в аварию бы не попал. Сука я… спать даже не могу. Еле дошёл сейчас сюда. …
– Лёха, – сказал он, чувствуя дурноту. –. Мне не надо было садиться за руль. Мне… это… не надо отвечать на звонки за рулём. Ещё дорогу переходить только на зелёный и вести себя хорошо. Если ты на себя будешь наговаривать, я тебя перехерачу этим гипсом.
– Не, не надо…– сказал друг, партнёр и одноклассник. – Я себя уже за это перехерачил много раз. А если реально меня прибить, компания без управления останется. И ещё – нет же, сука, гарантии, что нас рядом положат. Я пошёл… давай. Не грусти. Я завтра буду.
*****
Когда он очнулся, то понял, что упаковка из гипса, неподвижность и боли – это не сон. Не сон.
Очень не хотелось, чтобы это стало жизнью.
И вдруг он понял, что, может, и не станет. Вообще-то, раньше до него бы это никогда не дошло.
Она сидела поодаль и смотрела в окно. Потом перевела взгляд на него и явно вдруг так испугалась, что не смогла ничего сказать.
Он открыл рот, чтобы поздороваться.
– Я.. Вы не беспокойтесь. Я сейчас уйду, – быстро сказала она.
– Почему… ты так любишь уходить? – наконец выговорил он.
– Что? – тихо спросила она.
– Зачем ты тогда… ушла? – спросил он, немного набрав голос. – Мы много кого хотели уволить… Все просили… И оставались. А ты ушла сразу.
А потом кто-то в нём произнёс вслух:
– И теперь без тебя… плохо.
Прежний он бы такого не сказал, потому что никогда такого не говорил.
Молчание шло долго, как годы жизни. За стенкой переговаривались рабочие, которые ремонтировали соседнюю палату.
Врач сказал ему, что вскоре после того, как его выпишут, палату, где он сейчас, тоже будут ремонтировать.
– Я приду… буду приходить, ладно? – сказала она тихо.
– Да. Не уходи, – ответил он. – И ещё… больше не говори мне «Вы».
– Но, как-то… – возразила она.
– Я не просто так к тебе в баре подошёл, – сказал он.
*****
Она приходила всегда. Вдвоём они наблюдали, как гипсовые куски уходили с тела, из жизни. Вернее, спадали с неё, с жизни, а она выбиралась наружу – спасённая, новая, но неподвижная и бесчувственная от середины тела и ниже.
Такое ощущение, что она началась, жизнь, но становится всё труднее и труднее.
Бесконечные выматывающие гимнастики. Больно, всё время больно. Бассейн, в котором не поплывёшь теперь никогда, и куда тебя спускают. И это ужасно больно.
Девять десятых жизни заняты упражнениями – и это больно; едой, сном, процедурами. Больно.
Ему очень повезло, что это в Москве. В провинции он, скорее всего, остался бы овощем. Так все сказали.
– К определённым процедурам мы можем допустить для помощи только родственников, – сказал врач.
– Это моя невеста, – ответил он.
Она опустила глаза и покраснела. Неделю спустя, ежедневно приходя, она спросила:
– А зачем ты так сказал?
– Потому что теперь это так, – ответил он. – Но, если ты не хочешь, не надо. Ты не можешь себя привязать вот так, к инвалиду. И я не…
– Ты не инвалид, – сказала она.
– Да перестань… – сказал он. – Слушай, давай честно, а? Мне это не нужно, вот это ..
– Ты не инвалид! – яростно крикнула она и кинула чашкой в стену. Стекло треснуло и разбилось, и, хотя это было совсем по-другому, вокруг снова возник мясистый, неуправляемый хруст. Он ждал, пока в лицо снова начнут бить негостеприимные осколки и даже зажмурился и захотел сбежать. Но вдруг стало понятно, что теперь сбежать уже не получится никогда и никуда.
Они долго плакали – она, стоя на коленях и уткнувшись лицом в колени его, а он, склонившись и гладя её по голове, вдыхая её запах; а в этом запахе было всё, что ему когда-то не нравилось, а теперь было так хорошо, и от этого плакалось ещё больше – впервые со школы (только тогда, последний раз, этого никто не видел).
