Матан и его семья

Матан вытер слезы. Увел рыдающую Эфрат. Сестры подавленно молчали. “Как красиво Карми пишет, он и сам такой красивый парень!” – нарушила молчание Ципора. “Храни его Бог!” – добавила Оснат.

9. Как бы живые

Долго и настойчиво Матан преследовал важную цель: добиться приязни персидского царя. Он вполне достиг желаемого и с толком использовал дружелюбие владыки. Делал он это в интересах единоверцев, во имя блага своей семьи, ради себя самого. Таковы были побудительные мотивы мудреца, перечисленные в порядке уменьшения их значимости. Нельзя, однако, исключать справедливость противоположного утверждения, то есть, что мотивы названы в порядке увеличения значимости – надежными историческими свидетельствами в пользу первого или второго предположения мы не располагаем.

Покровительствуя Матану, великий монарх никогда не упускал из виду того факта, что его протеже чужак, несомненно преследующий, но умело скрывающий своекорыстные интересы. Это обстоятельство нимало не беспокоило владыку, ибо он полагал своекорыстие основой правил жизни и источником справедливости. Однако к удовольствию от общения с умным собеседником примешивалась зависть персидского патриота: “Почему мои визири не так умны как этот иудей?” Сия простая психологическая ситуация объясняет тайную радость царя любым неудачам Матана.

Для предупреждения всякого рода неблагонадежности, бдительный правитель обязан знать, чем дышат все подвластные ему подданные, независимо от их положения в общественной иерархии. Благодаря доносителям царь имел сведения о семейных бедствиях Матана. Поскольку иудей сам не заговорил о них, то и монарх помалкивал, хотя в глубине души его забавляло горе мудреца.

Монарху было известно, что строгая в вопросах семейной нравственности иудейская община вполне может лишить Матана влияния и поста. Тогда владыка потеряет не только умного собеседника, но и полезного данника высокого ранга, удерживающего в повиновении своих жестоковыйных соплеменников. Желая придать моральных сил страстотерпцу в его беде и борьбе, царь придумал повод, как ободрить Матана, предоставив тому случай проявить дипломатическое дарование и, вместе с тем, польстить мудрецу.

– Я рад вновь видеть тебя в своем дворце, о, преумный иудей! – произнес царь, дружески потрепав Матана по плечу.

– Каждая встреча с владыкой переполняет счастьем мою душу! – ответил Матан.

– Слыхал ли ты, Матан, что высокомерные римляне утверждают, будто в персидском государстве все рабы, кроме царя?

– Мне не доводилось слышать подобной нелепицы!

– А сам-то ты какого мнения?

– О, это бессовестная клевета на твой народ, повелитель, – гневно воскликнул Матан, внутренне согласный с таким утверждением.

– Оговор, вне всякого сомнения, – согласился царь, – а теперь внимай мне, Матан. Я призвал тебя по весьма важному делу. Мне недавно приснился сон, и, я думаю, в нем есть намек на римских душегубов. Я хочу услышать от тебя объяснение смысла моих ночных видений.

– При твоем дворе, владыка, есть выдающиеся толкователи снов!

– Боюсь, Матан, понять столь сложный сон не под силу никому из моих придворных. Вся моя надежда на тебя.

– Рассказывай же, царь персидский! – воскликнул польщенный Матан.

– Привиделось мне, будто я – мельник, и приносит мне крестьянин два зернышка и просит размолоть их в муку. А я не удивился, что зерна так мало, положил обе крупинки между жерновами и принялся за дело. Поглядел – одна частичка смололась, а другая – нет: алмазная она. Тут я проснулся.

– Слушай меня, монарх! Два зернышка – это два войска, одно – твоя армия, другое – римский легион. Жернова – орудия войны. Смоловшаяся крупица – побежденное персидским воинством римское полчище. Не поддавшийся жерновам твердый алмаз – твое войско. Вот тебе и толкование сна!

– Блестяще! Воистину: сны есть надежды бодрствующих.

Успешная беседа с монархом ободрила унывавшего Матана. “С Божьей помощью всё еще устроится!” – думал Матан, покидая дворец. Доволен был и царь.

***

Вернемся к событиям преждевременного окончания военной карьеры Шуваля. Застрельщиком изгнания его из армии был некий молодой офицер, имя которого отсутствует в анналах вавилонской истории. Будем называть этого человека просто “офицером”.

Итак, пусть сие не покажется удивительным, но наш офицер не слыл носителем ни расовых, ни религиозных предрассудков. Он абсолютно лояльно относился к мужчинам из иудеев, а, что касается особ прекрасного пола богоизбранного народа, то он искренне восторгался их прелестью. Тогда какая же сила подвигла его к подрывным мерам против Шуваля? Ответ нехитрый: офицер боялся конкуренции. Поэтому он, играя на низких шовинистических чувствах своих коллег, подстрекнул их к неблаговидным действиям, и вскоре Шуваль был отстранен от службы.

Добившись устранения опасного соперника, офицер только в первое время чувствовал довольство. Прослышав, что Шуваль подался в разбойники и стал главарем ватаги головорезов, персидский воин вновь затужил, небезосновательно опасаясь за свою жизнь. Уничтожена опасность конкуренции, зато возникла угроза мести. Как говорится, уголь сажи не белей.

“Семьи Божьих избранников крепкие, и иудеи никогда не нанесут вред своим, – размышлял офицер, – мне известно, что у Шуваля есть сёстры. Стало быть, если я сумею жениться на одной из них, то этим обезопашу себя от мести сумасшедшего шурина, ибо он не причинит мне беды, дорожа благополучием сестры!”

Офицер явился в дом к Матану и Эфрат, сказавшись прежним боевым другом Шуваля. Передал страждущим родителям привет от сына и заверения последнего в любви к отцу с матерью. Излишне говорить, сколь горячий прием был оказан нежданному визитеру.

Искусно поддерживая почтительную беседу с родителями, гость, тем временем, незаметно поглядывал в сторону девиц, сидевших поодаль за другим столом. Ему приглянулась старшая. Ну, а ей, легкомысленной, до безумия понравился молодой красавец в военном одеянии. Ципора по уши влюбилась.

Офицер не преминул воспользоваться вежливым приглашением посетить дом еще раз. Вполне возможно, что во время повторного визита он незаметно передал Ципоре записку романтического содержания. Как бы там ни было, но Ципора стала исчезать из дома на часок-другой под разными удобными предлогами, не вызывая подозрений у Эфрат.

Однажды Оснат драматическим голосом призвала отца и мать и торжественно отчеканила: “Наша Ципора покинула отчий дом. Они с офицером безумно любят друг друга, и она вышла за него замуж. Ципора сожалеет о том горе, которое причинила вам, дорогие родители, но она сказала мне, что любовь сильнее всех человеческих чувств!”

“Бедняжка, глупенькая…” – сквозь нахлынувшие рыдания проговорила Эфрат. “Она полюбила…” – вступилась за сестру Оснат. “Мерзкий негодяй! Набитая дура!”– не сдержал брани Матан.

“Ципора больше не дочь нам! – дрожащим голосом вынес суровый отцовский вердикт Матан, – она связала судьбу свою с иноверцем. Теперь она мертва и для нас, и для народа иудейского. Всем приготовиться к семи дням траура, как по усопшей. Таковы наши законы, и мы не преступим их! Какое несчастье, какое бездолье…”

Терзаемый горем, Матан в воображении своем похоронил живую дочь – принес в жертву собственное дитя. Словно древний язычник, верил он, что, насытив богов-каннибалов, он докажет верноподданность и обретет благоволение. Женские сердца восстали против страшного закона, но не осмелились Эфрат и Оснат перечить мужчине.

***

Оснат не могла смириться с мыслью о гибели Карми. Не верила она, что безумие поселилось в голове его. Чудилось ей, будто Карми жив, что бродит он где-то поблизости – то ли обиженный, то ли угнетенный духом. Она подолгу не засыпала, прислушиваясь к шорохам в темном саду. Вдруг это брата шаги? Вот он подкрался к дому, а в дверь постучать не решается!

Раз дошел до Оснат слух, якобы иногда по ночам бродит в ближнем лесу некий человек, по походке совсем молодой, напевает что-то себе под нос, разговаривает сам с собою, а иной раз сядет под деревом и заплачет. Услышав всхлипывания, пробуждаются от ночного сна птицы, собираются вокруг скитальца, выводят чудные трели на разные голоса, и тогда слезы его высыхают, и он внемлет сладким звукам, благодарит пернатых и просит у них прощения за беспокойство в неурочный час.

“Это, без сомнения, Карми” – решила Оснат. Тайно от отца с матерью и от домашних слуг она бесстрашно отправилась в ночной лес, уселась на пригорке и стала ждать. Тишина. Вскоре подул легкий теплый ветерок, зашуршали листья на деревьях. Девица задремала.

Неподалеку раздался голос, ему ответил другой. Оснат очнулась, прислушалась. Вдруг на лицо ей упал свет масляной лампы. Какой-то человек с жестокими глазами глядел на нее. Он свистнул, подошли еще двое. “О, да по одежде видать – девка-то из богатого семейства!” – сказал один. “Неплохая добыча!” – поддакнул второй из подошедших. “Что делать ей в ночном лесу одной? – проговорил тот, что с лампой, – богачи с жиру бесятся!”

Трое лесных братьев уложили на носилки Оснат, от страха лишившуюся чувств, и доставили драгоценную ношу в разбойничий стан. Несомненно, искушенный читатель с ходу сообразил, что дева попала в лагерь Шуваля. Глава вавилонских бандитов еще не успел осуществить свою мессианскую мечту, и пока не совершил поход в Эрец-Исраэль, и не освободил Иерусалим от завоевателей-иноверцев.

Шуваль узнал лежавшую без памяти сестру, но о своем открытии промолчал. Атаману разбойников прежде доносили о душевной болезни Карми и о вероятной гибели его. Шуваль искренно оплакивал несчастного брата и, конечно, сразу догадался, что и Оснат, глубоко горюя и не веря в злую судьбу, искала в лесу Карми. Вожак строго-настрого наказал подначальным ему корыстным лиходеям не причинять никакого зла девице: дескать, если вернем ее в целости и сохранности – получим изрядный выкуп.

На следующий день слуга подал до смерти перепуганным родителям письмо, которое нашел на крыльце дома. На клочке пергамента неумелыми каракулями была выведена баснословная сумма. “Оцененное деньгами несчастье – это всего лишь расходы, а не несчастье!” – промолвил ободренный Матан. Допуская плохое, Эфрат утешилась только наполовину.

Матан – человек не бедный, но назначенная разбойниками сумма вполне могла повредить его благосостоянию. Однако чрезмерных потерь можно было избежать. Иудейство, согласно своим законам, не бросает пленных, но обязательно выкупает их. По призыву Матана община Нагардеи объявила всеохватный сбор пожертвований, и вскоре мать с отцом обнимали и целовали благополучно возвращенную домой дочь.

Отец просиял сразу, как только увидал вернувшуюся Оснат. Конфиденциальный разговор с дочерью убедил обеспокоенную мать, что ее опасения были напрасны, и Эфрат обрела вторую половину утешения.

На беду родительская радость оказалась преждевременной. Потенциальные женихи куда-то пропали. “Оснат была в плену у разбойников, – сказал жене опечаленный Матан, – что могут подумать люди? Кто теперь возьмет ее в жены?” Эфрат горевала еще пуще: “У нас две дочери. Старшую, Матан, ты объявил мертвой, младшая обречена на безрадостное стародевичество. Бедняжки, они не мертвы… Души как бы живые…”

10. Старость

Как и следовало ожидать, Матан не удержался на посту главы ешивы. И еще одно огорчение постигло его. Не сумел он, подобно отцу своему Гедалье, сохранить до конца жизни влияние в совете семерых, правившим Нагардеей. Община отступилась от наставлений человека, не увлекшего за собой сыновей и не уберегшего от бед дочерей. Матан принял жизненные поражения смиренно, памятуя о приоритете законов и обычаев над страстями и амбициями.

Трудно с благородством переносить перемены к худшему – они превращают, порой, самую светлую душу в злую. Но не таков Матан. За многие годы он научился и привык винить в своих неудачах себя самого, оправдывая других и не принимая во внимание неблагополучие обстоятельств. Пессимизм и покаяние давали обильную пищу уму и сердцу отверженного мудреца.

Утешая мужа, Эфрат неустанно твердила ему в уши, как много он сделал для упрочения веры в народе и для внедрения законопослушности в широкие массы соплеменников. И еще о многих добрых его деяниях упоминала сострадающая супруга. Но неизменно отвечал ей самокритичный Матан: “Не достоин быть наставником юношества, проглядевший собственных детей, и не нужны городским правителям советы того, кто не умел править своею семьею!”

Царь персов весьма сожалел о смещении Матана. Монарх вынужден был отказать от дворца приятному и головастому собеседнику, ибо полагал, что государю не пристало встречаться с человеком, отвергнутым его собственной общиной. Дабы излить свой гнев, владыка прибегнул к недружественным мерам в отношении жестоковыйного иудейского племени, подвергающее остракизму лучших своих сынов.

Однако царь мог позволить себе иметь сантименты к подданному, угодившему в чужую опалу. Поэтому монарх стал иной раз направлять в Нагардею одного из своих визирей – для бесед с Матаном от высочайшего имени. Авлат, так звали ученого перса, утешавшего и развлекавшего умными разговорами прежнего царского фаворита, бывал сердечно принят в доме Матана и живал у того по нескольку дней. По возвращении во дворец Авлат пересказывал правителю содержание диалогов и заодно докладывал о настроениях иудеев в Нагардее.

К неуспехам других Авлат относился с образцовой невозмутимостью. Он был весьма доволен тем, что времена дружбы царя с иудеем остались позади. “Заглазные разговоры, моими устами ведомые от имени нашего владыки, не опасны, слава богам, и не повредят ни мне, ни кому-нибудь еще из наших придворных ученых!” – думал визирь.