Избранное. Публицистика, фантастика, детективы, стихотворения и афоризмы

– Вы не верьте ей, что она это не со зла. Я возле учительской убиралась и все слышала. Она сказала: «Этот жиденок жрал у меня на уроке яблоки. Они все свиньи, их желудями надо кормить, а не яблоками».

Вечером папа по-философски произнес:

– Достоевский был прав, русскому народу действительно не свойственен изначальный антисемитизм, ему его прививают как прививку оспы во избежание внутренних брожений. Ничто так не объединяет нацию под знаменем центральной власти, как наличие подлого и хитрого врага прямо у нее за спиной.

Инцидент был бы исчерпан, если бы болтливый сын уборщицы, учившийся в той же школе, не оповестил Витю и еще кое-кого о словах Марьи Ивановны. Это очень больно сказалось на чувствах Вити, ведь Марья Ивановна была его классным руководителем.

А тут выяснилось, что она прячет под маской Фантомаса, как выразился его друг Паша, который был на год старше и на год благоразумнее и рассудительнее.

Как бы там ни было, а по дороге в школу Вите было довольно весело. Ведь приближались осенние каникулы. Они собирались пойти с папой по грибы в следующее воскресение, если, конечно, не будет дождя. Мелкие капельки, стекавшие по лицу, были до того похожи на слезы, что Витя пожалел, что внял голосу матери и оставил зонтик в прихожей. «Вот только плакать мне еще не хватало», – подумал он.

После уроков по пути домой он купил себе мороженое из тех денег, что мама дала ему на кино, и сейчас раздумывал, как теперь выклянчить у нее еще 20 копеек на следующее мороженое. Мама деньги давала охотно, но каждый раз выспрашивала, зачем они ему понадобились. На подходе к дому его встретила соседка и повела себя весьма странно, она быстро взглянула на него, отвела глаза и со всех ног нырнула в ближайший подъезд.

«Что это с ней? – подумал Витя. – Очумела она, что ли?»

Но смутная черная точка беспокойства назойливо засела у него в мозгу. Витя ускорил шаг. На пороге родного дома он увидел отца. Узнать он его смог только по фигуре. Лицо было совершенно чужим, вылепленным из воска. Живыми на нем были только глаза, переполненные невыразимым словами страданием.

Совершенно потеряв голову от необъяснимых явлений последних пяти минут, Витя с ужасом произнес:

– Папа, что с тобой?

– Мама погибла, – через силу вымолвил он.

В этот момент раздался звонок телефона.

Папа помчался к нему скорее ветра.

Витя замер, не осознавая ничего, кроме глубочайшей пустоты внутри, и не замечая, как он медленно оседает на пол в глубоком обмороке.

Очнулся он только минут через пять, подумав, что ему что-то пригрезилось, и он жутко перепугался.

Однако действительность напомнила о себе истеричным голосом отца, оборвавшимся стуком брошенной трубки и перешедшим в глухие сдавленные рыдания.

Позже, когда все выяснилось, Витя пожалел, что у него игрушечный, а не настоящий автомат Калашникова. Пьяный дядя, сын начальника политотдела горкома партии, задавил маму, когда она переходила на зеленый свет. Пьяный дядя и свидетели происшедшего были доставлены в милицию, где они были допрошены, их показания задокументированы, а тем временем преступника ругали матом милиционеры. Преступник попросил сделать один телефонный звонок, и все, как по мановению волшебной палочки или, точнее, по взмаху руки невидимого режиссера, все сразу изменилось. Милиционеры стали мямлить торопливые извинения, рвать заведенное дело на глазах у еще не отправившихся по своим делам свидетелей преступления. Преступник, ставший вдруг потерпевшим, смачно сплюнул себе под ноги и сакраментально произнес:

– Незачем было этой старой корове прыгать ко мне под колеса. Шла бы себе только по тротуару, если через улицу переходить не умеет.

Свидетелей попросили оставить свои адреса и идти домой, мол, если надо, их вызовут.

Отец, поминутно хватаясь за сердце, пытался качать права, но, несмотря на то, что он был известным в городе инженером, его попросили соблюдать тишину и порядок, иначе он сам просидит в милиции пятнадцать суток за нарушение общественного спокойствия.

Попробовав воспользоваться своими скудными связями в городском руководстве, папа узнал, что он, твою мать, не профессор и не член-корреспондент академии наук, чтобы из-за него трогали такого большого человека.

Один милицейский чин шепотком посоветовал писать в генеральную прокуратуру СССР, но это тоже не дало никаких результатов.

Через месяц после трагедии папа, отчаявшись добиться правды, запил, а через неделю его, еще теплого, вынули из петли в его рабочем кабинете. Вернувшись на работу, улыбаясь всем сослуживцам, папа заперся в его кабинете и долго из него не выходил. На стук он не отзывался, когда же выломали дверь, его ноги качались в полуметре от земли.

«Крюк для старых господских гардин сослужит мне лучшую службу, чем я теперь смогу сослужить товарищам, чей долг служить народу». Так было написано в его предсмертной записке.

Витя потерял контакт с действительностью, в его маленькой душе просто не помещалось столько горя, он рвал на себе волосы, кричал на учителей, а дома прятался от бабушки в шкафу. Бабушка не позвонила в 03, это сделала Марья Ивановна, когда она позволила себе замечание, что, мол, плакать надо дома, а в школе надо учиться, и Витя схватил три свои тетрадки и на глазах всего класса порвал.

Марья Ивановна сбегала в кабинет директора, набрала 03 и сказала, что в ее классе есть мальчик, недавно потерявший родителей и совершенно потерявший рассудок.

Впоследствии уже взрослый человек, иммигрировавший в Израиль, пошел учиться на заочный факультет университета, вот только ни жене, ни детям он так и не поведал, что в бывшем уже Советском Союзе диагноз «дебил» ставили так же, как давали знаменитую 58 статью в 30-е годы. Буквально всякому, у кого были проблемы с обучением в обычной школе. Родители, конечно, могли подсуетиться и дать на лапу или же оббивать многочисленные пороги и в итоге отстоять своих детей, но это было далеко не так просто.

Как бы извинялся капитан Жеглов перед подследственным Груздевым.

Мне всегда казалось, что в фильме «Место встречи изменить нельзя» именитый капитан Жеглов все-таки мог найти нужным действительно извиниться перед бывшим подследственным Груздевым. Жеглов, естественно, не стал бы униженно просить у последнего милостивого прощения за то, что, возглавляя следствие, он надлежащим образом осуществлял свою важную и ответственную работу. Нет, гроза московских бандитов извинился бы разве что за то, что содержал под стражей человека, полностью уже осознавая его полнейшую невиновность. Мне очень захотелось описать, как это могло бы вообще вот, собственно, выглядеть.

– Здравствуйте, товарищ Груздев! – сказал капитан Жеглов. – Я знаю, что, несмотря на то, что вы сейчас навсегда покидаете эти серые и негостеприимные стены, в вас бурлит желчь. Вас снедает слепое раздражение по поводу того, что вас, честного и образованного человека, арестовали, держали в тюрьме, словно какого-нибудь преступника. Вам, наверное, кажется, что я тут вас самочинно держал, будто мне вовсе ничего не стоило умаслить сговорчивого прокурора, чтобы он выписал ордер на ваш арест. И все это будто бы мною было хитроумно проделано именно для того, чтобы, пока вы будете гнить в тюрьме, собрать против вас как можно поболее веских и неопровержимых улик. А затем, недолго думая, галочку в деле поставить, сдав его ко всем чертям собачьим в архив. Ну а для того чтобы лишний раз ускорить дело, я из кожи вон лез, стараясь выбить из вас чистосердечное признание в том преступлении, которого вы никогда не совершали. А между тем, гражданин Груздев, это ведь вы и сделали буквально все от вас зависящее, дабы наши подозрения пришли именно по вашу душу. Вели вы себя настороженно и крайне вызывающе, мешая тем самым проведению важных следственных мероприятий. Безответственно пытались как можно скорее покинуть место убийства, не дав при этом никаких существенных показаний, а также выказывали ненужную нервозность и явное раздражение по отношению к покойной.

– Кроме того, вы никак не выразили ни малейшего порицания по отношению к убийце пусть и бывшей, а все же вашей жены, – вставил подполковник Панков. – А между тем эта женщина не была для вас посторонним и полностью чужим человеком.

После паузы капитан продолжил:

– Все это навело бы на подозрения любого опытного оперативника, разве что вот манеры его могли быть, пожалуй, другими…

– Но изысканность речи еще вовсе не подразумевает серьезный, беспристрастный и цепкий подход к делу, – снова вмешался Панков. – На беду некоторых граждан, есть у нас в органах этакие всеядные буквоеды, которые свои выводы делают, основываясь на одних лишь мелким шрифтом отпечатанных строчках протоколов и допросов. Такие вот недотепы, которые в сыскном деле мышей не ловят, действительно могут и не найти что-либо крупное, даже и в принципе лежащее на самой поверхности. Зато если все должным образом оформлено и запротоколировано, они разом безо всякого промедления поспешат навсегда покончить со всеми своими прямыми обязанностями. Грубить такой следователь вам, скорее всего, вовсе не станет, а передав дело в суд, веско скажет: «Уж не обессудьте, но все улики однозначно так против вас». Может, конечно, случиться и совсем по-другому. Жестокий следователь часами станет изводить подследственного пустыми разговорами, иногда выкрикивая оскорбления и угрозы, а также безапелляционные требования сейчас же, не сходя с места, признать свою тяжкую вину. При этом подследственный может и не дожить до последующего выяснения полной его явной непричастности к какому-либо иным лицом злодейски совершенному преступлению. Тюрьма и так не курорт, а потому пожилой человек, на которого следствие оказывало неоправданно сильное давление, может уйти в мир иной из-за внезапно так приключившегося сердечного приступа. Я знаю Жеглова, а потому уверен, что он на вас излишне не давил, ждал, пока вы сами созреете для серьезного разговора.

Слово вновь взял Жеглов:

– Товарищ Груздев, поверьте: у меня и в мыслях не было желания упечь вас за решетку!

При этих словах Жеглов насупился и выразительно взглянул на товарищей.

Тут к разговору на правах пожилого человека подключился Копытин:

– Вы, товарищ Груздев, заняли глухую оборону, нисколько не пожелав сотрудничать со следствием. Тем самым вы отказались помочь ему вовремя выйти на след настоящего убийцы. Это, в свою очередь, обернулось именно против вас.

Жеглов при этих словах осклабился, а подполковник деловито произнес:

– А ведь вы могли бы нам серьезно помочь, даже и выразив простое человеческое сожаление по поводу того, что у вас нет для нас ничего действительно важного.

Глеб Жеглов выразительно взглянул на Панкова, и тот кивнул, разрешив изложить мнение.

– Если бы вы избрали путь содействия следствию, а не стали бы чинить ему препятствия… Однако вы предпочли лезть в бутылку, отговариваясь пустыми фразами.

Внимательно до того молчаливо прислушивавшийся к разговору Тараскин внезапно оживился:

– Ваши так называемые показания, товарищ Груздев, – всего-навсего пустая, как и не заполненный белый лист, отписка. А ведь как врач, вы должны были понимать, что человек, убивший вашу жену (которую, увы, не воскресишь), уже на следующий день мог покуситься на жизнь какого-нибудь другого человека. А между тем его еще совсем не поздно было бы успеть спасти.

Лицо Жеглова сразу стало напряженным.

– Фокс тяжело ранил нашего товарища. И вот кто же знает, вспомни вы хоть что-нибудь, совсем ненароком оброненное вашей женой, и тогда, может быть, мы бы его изловили несколько раньше.

– Когда в процессе следствия кто-то из близко знавших убитого или тем более его родственник запирается, грубит, – произнес Шарапов, – это поневоле приводит к мысли, что он кого-либо явно тем покрывает, сочувствует черному делу, а может, и сам его совершил. Поэтому ему страшно из-за своей нечистой совести. Вот он и…

Жеглов строго посмотрел на него и жестко подвел под всем сказанным черту: