Граница нормальности

Но я-то из этого магического реализма выпал, слава яйцам. Вредно это для мозга, прямо скажем. Кастанед и Маркесов всех раздал, Сильву вместе с Коэльей выкинул в мусорку без жалости. Начавшееся со свадьбы и закончившееся с рождением Наташки, приземление прошло в целом удачно, без травм. Да, скурвился, да, быт сожрал, ну и что?

А тут он, со своей зелёной спиной, об которую ножики ломаются. И неизвестно ещё, что он с этим нариком сделал. Ну правда ведь, неизвестно. Я тоже могу про припадок какой рассказать.

Куртку-то зачем надо было выбрасывать?

И Гришан понял. Он так-то сообразительный.

– Ну ладно, – говорит. – Пойду я.

И пошёл. Даже чаю, как говорится, не попил.

Посидел я так минуты три, в стенку тупя, и только, значит, собрался как следует себя изгнобить – сука, трус, баба, сдал кента, предал, чего уж там, – как в дверь звонят. Я поначалу решил, что это Гришан вернулся мне всечь, вразумить, так сказать, по-мужски, с полным на то правом, кстати.

И мысли мои от звонка этого совсем по другому руслу потекли.

Предать можно только близкого человека, это понятно. Ну а если человек думает, что он тебе близок, а ты так не считаешь, это как? Ну любой бомж с рынка придёт к тебе и скажет – друг! Вполне искренне, кстати, скажет, почему бы и нет. Ты от него отбежишь подальше – это, получается, тоже предательство, что ли? То есть – сначала надо помочь, а потом уже разбираться. Ага. Ага. С какой стати мне оправдывать ожидания, возложенные на меня другим, совершенно посторонним человеком? Значит, дело, как всегда, в деталях. Гришан, понятно, не бомж с рынка. Он меня в некоторых аспектах получше знает, чем моя законная супруга. Он, таким образом, связан со мной. Грубо: он потонет, я потону. А то, что я сейчас сделал (или не сделал) – это попытка эту связь уничтожить. Получилось ли? Он же по-прежнему знает меня, знает, в конце концов, где я живу, знает, чего хочу (хотел когда-то), знает, чего боюсь (боялся когда-то). Связь никуда не делась, можно лишь рассчитывать на его благородство и гордость, что он не даст этим сведениям хода… Это получается, что предательство – ещё и крайне невыгодное и рискованное дело.

Крепок я всё-таки задним умищем, ох как крепок.

Я встал и пошёл к двери, она уж ходуном ходила, и звонок беспрерывно пиликал. Где-то краешком подумал – как это возможно, одновременно так грохотать и звонить, и не додумал, открыл дверь, даже рожу невольно сморщил и челюсти схлопнул: ща ведь как прилетит!

Но нет, не прилетело. Стоит какая-то тётя среднего возраста, с сумками, очень злая.

– Женя, – говорит, – ты чего? Пьяный, что ли?

– Я Женя, – говорю. – Нет, трезвый. А вы – кто?

– Пьяный, – утвердительно произносит и в дверь мимо меня нацеливается с сумками, по-деловому так.

– Э, – говорю, – вы куда.

Тут она встала – нос к носу со мной.

Высокая.

И запричитала.

– Женя, ты когда успел, скотина? Я тебе комедию-то поломаю щас! А ну пусти меня быстро, и так целый день носилась, тебя мне тут ещё не хватало! Сумки возьми, нет, не бери, сволочь, разобьешь ведь ещё, ну гад, а ну пусти!

И ломится в квартиру по-прежнему, внагляк. Я встал стеной, плечом проход закрыл, вторым дверь подпер и коленом ещё добавил. И потихоньку так её выпихиваю. Хватит мне чудил на сегодня, то Гриша со своей кожей, то эта мошенница. Жена ещё вон скоро придёт, увидит, вообще будет веселье.

– Идите, – говорю, – гражданка, домой. Нечего тут ловить вам.

Она отпрянула и смотрит прищурившись.

– Ты же трезвый, Женя, – говорит так нехорошо.

– Трезвый, трезвый, – говорю и двери закрываю.

А она ногу припихивает и как заорёт в глубь квартиры:

– А ну показывай, кто там у тебя! Вылазь, сучка! Отпуск у него, ишь! Домой баб водит, совсем охренел! Маринка, если это ты, убью-придушу сучку! Я тя сразу раскусила, под дурачка решил, вылазь, покажись, гадина!

И прорвалась таки, сумки по всей прихожей разлеглись: морковка, масло, продукты какие-то… И шнырь в спалью, а оттуда – шнырь в ванную. Ну, думаю, всё, дамочка. Щас мы будем говорить с вами с позиции грубой силы, а возможно, и силовой грубости. Пошёл за ней, аккуратно так прихватил её за жакетик. Думаю, щас будет драка, только бы не царапалась! Ногти у ней, я заметил, короткие, такими хуже всего достаётся.

А дамочка как куль – бдрынь на пол у ванной. И шепчет так трагически:

– Нету ж никого, Женя.

– Нету, нету, – а сам думаю, чего ж делать-то теперь.

Она глаза подняла и жалобно так говорит:

– Женечка, – говорит. – Ты что ж, меня совсем-совсем не узнаёшь, Женечка?

И так со слезой она это сказала, что я повёлся. Вгляделся – лицо как лицо, обычная женщина, чуть постарше меня, может, лицо усталое, морщинки вон пошли, мешочки под глазами, накрашена наспех…

– Я жена твоя, Женечка, Лена я!

И рыдает, на полу сидя.

Тут меня отпустило. Всё стало ясно.

Обычная сумасшедшая. Что там делают в таких случаях? Ноль три?

– Тихо, тихо, – говорю. – Найдётся ваш муж. Вот стульчик, садитесь, чего на полу сидеть. Сейчас мы позвоним, ваш муж приедет и заберёт вас домой.

Взял трубу, начал набирать ноль три, и тут подумал, что у неё, похоже, есть мобильник. Может, действительно позвонить мужу? Ну или кто там будет в телефонной книжке под именем «Дом».

– А у вас телефон есть? – спрашиваю осторожно.

Она смотрит на меня пристально и вынимает телефон. Есть.

– Давайте я позвоню к вам домой, – говорю максимально естественно и просто.

Получилось.

Даёт трубу.

Сонерик, отлично. Люблю эти телефоны. Быстро нахожу «ДОМ», звоню. Показываю ей дисплей – ну чтоб чего не подумала, вдруг я в Зимбабве звоню за её счёт.

И тут у меня в руках труба, моя которая, домашняя – как зазвонит!

Я аж выронил – и мобильник этой, и трубу саму.

А она смотрит на меня, будто её у меня на глазах на куски разделывают.

Я трубу поднимаю, а она свой мобильник и говорит в него:

– Это мой дом, Женя, – говорит так тихо и медленно. – Я Лена. Я здесь живу. Ты мой муж, Женя.

И в трубке – то же самое, на полсекунды позже.

Ну, тут я, видимо, не выдержал, поплыл.

Очухиваюсь.

Лежу по-прежнему на полу, но прихожая какая-то немножко другая. Или это от треволнений мне так кажется. И подушка диванная под головой. Лена эта успела переодеться, влезла в Наташкин халатик и тапочки.

Наташка!

Сейчас же придет Наташа!

Вы не подумайте чего – она женщина далеко не глупая, но вот в этом вопросе у неё просто клин, у Наташи моей. По улице с ней идешь, не дай бог глянешь на кого – дутья не оберёшься потом. Телик смотришь, похвалить никого не моги. Она сама знает, что глупости всё это, понимает, но ничего поделать не может, и, подозреваю, не хочет.

В общем, если Наташка увидит эту Лену в своем халатике – то лучше бы я с Гришей пошёл и вместе с ним где-нибудь сгинул, за гаражами, в трещинах мироздания.

Вздрыгиваю я на полу, значит, этаким дельфином – и опаньки! – а ручки-то вот они! Связаны, и привязаны к ногам, и ноги тоже связаны и скручены, и лежу я такой в прихожей своей как бандеролька, весь в веревках бельевых, в проводах и в скотче.

Ай да Лена, когда успела?

Или это я так долго лежал?

Или это она меня так уложила?

Чтобы вот как раз связать?

– Женя, ты прости меня, – это Лена. – Но щас дедушка Серёжку привезёт, а ты, кажется, с ума сошёл.

Какой, блин, Серёжка? Какой дедушка?

Дёргаю руку, ногу, извиваюсь как уж. В принципе, из веревок и проводов вырваться можно было – видать, силенок у неё маловато затягивать понадёжнее, но скотч! Какая, блин, мерзопакостная штука, оказывается, этот скотч! Поди ж ты, лежит на каждом углу за три копейки, а вот ведь – и не вырвешься, вообще, никак. И трещит, зараза.

Минуты через две я дёргаться устал и решил, что если Наташка рассудит здраво (и если к тому моменту от меня что-нибудь останется), то она поймёт, что Лена эта в нашей квартире против моей воли. Вот так.

И тут же в дверь позвонили.

Это, конечно, Наталья. Всё, Леночка, ховайся. Мне, конечно, достанется тоже, но сначала – тебе, роднуля. Моя зайка – чемпионка универа по волейболу и лучшая подающая всех времен и народов – очень не любит непрошеных гостий, особенно, подозреваю, тех, кто без спросу её халаты напяливает.

Ну, эта Лена открывает дверь, и с кем-то там трындит.

– Вам кого?

– Мне нужно… эээ… Женю. Он здесь живёт?

Женский голос, но не Наташа.

– Да, здесь. – Это Лена. – А вы кто?

– Понимаете, это долго рассказывать…

Точно не Наташа. Ещё какая-то баба.

День визитов, блин.

– А вы покороче. Самую суть.

– В общем, его укусил крокодил.

– А, – говорит эта Лена так саркастически, но с истеринкой. – И то я думаю, чего это с ним сегодня такое. Точно крокодил?

– Да. Но это не совсем обычный крокодил. Понимаете.

– Да уж понимаю. Я даже думаю так, что не крокодил, а крокодилица.

– Нет-нет, с этим строго, это точно крокодил. Это «он». Тёмное начало всего сущего.

– Сущего, говоришь, – Лена совсем уже взвизгивает. Чую, что-то будет. – А ты, вы кто ему будете?

– Э…э… не знаю, как вас зовут, в общем, я Таня. Мне он нужен как мужчина.

Тут, как пишется в книжках, на мир рухнула звенящая тишина.

И тишина эта была очень недолгой.

– Ах ты…

И слышу короткие такие звуки: туп, туп, тыщ, тыщ.

Всхлипнули и заорали они одновременно.

Ах ты сука, орала Лена, вот кого он привел (образец бабской логики, Таня эта пришла после неё, но кого это волнует?), порчу навела, да я тебе! Да я тебе!

Таня отбивалась и орала уже что-то совсем бредовое. Какой-то крокодил, укусил меня, крокодил необычный, значит, со мной надо срочно переспать. Такая у неё была позиция. Вполне, кстати, внятная и даже довольно логичная. Не вижу, почему бы свободной женщине не переспать с кем-нибудь, особенно если этот кто-нибудь – я.

Через минуту-другую в подъезде всё притихло. Слышу – неразборчивое какое-то гыр-гыр-гыр, напряг уши изо всех сил, аж в башке зазвенело. Мужской голос выяснял, что тут происходит. Сосед, наверное.

Дверь открывается, и вижу я целую делегацию: Лена эта, потом помятая брюнетка примерно того же возраста или постарше, Таня, видимо, ещё какой-то почтенный тип в черном советском квадратном пальто и совсем маленький ребенок, лет двух-трёх. Все на меня глазами лупают.

Несколько секунд тишины, и только я собираюсь потребовать меня освободить, а не пялиться, как тип в квадратном пальто говорит Лене решительно:

– Собирай вещи. Хватит с тебя.

А Лена будто только этого и ждала, кинулась сразу в комнаты.

Собственно, здесь я их и раскрыл. Обычное ворьё. «Собирай вещи». Только к чему был весь этот цирк? Может, они актёры какой-нибудь разорившейся труппы, подумал я, почему бы и нет.

А тип этот в пальто говорит брюнетке Тане:

– А вы, надо понимать, его следующая пассия будете?

А та так готовно отвечает:

– Ага. Ненадолго.

– Ну, – говорит тип в очках, и реально слышно, что он придушить её готов, – ненадолго – это понятно. С таким, знаете ли, долго не задержишься. Максимум года на три! – повышает он голос, для Лены, видать. Хорошо играет, убедительно. Отец и отец, точнее – тесть и тесть.

Тут ребёнок заревел, всё сразу давай сюсюкать, даже Таня эта. Тоже прокол в их цирковой труппе, кстати. Ясно же всё – ребёнок для отвода глаз. Я ещё сто лет назад читал, что самые лучшие воры-карманники выглядят очень респектабельно: костюмы-тройки, начитанные, свежие, образованные. А эта шайка, надо полагать, самые лучшие грабители-квартирники. Будь я хоть двести раз самым отмороженным пэпээсником, ни в жизнь бы не остановил ни Лену (замужняя работящая женщина идёт домой после работы), ни Таню (бездетная офисная стерва средних лет, ну её нафиг связываться), ни этого типа в пальто (зам или директор в какой-нибудь организации, возможно даже государственной), ни, естественно, ребенка (хорошо упакованный двух-трёхлетний пацан, где-то рядом мама, папа и, скорее всего, бабушки с дедушкой). И на помощь звать бесполезно. И даже, наверное, опасно.

Здесь у меня явственно и одновременно закололо в стянутых ногах, руках и в спине. Тут же вспомнилось тоже читанное где-то, как на зоне малолетки, чтоб загреметь в больничку, сгибали ногу в колене и связывали крепко на ночь; потом иногда приходилось и ампутировать… У меня, конечно, ноги не в колене схвачены, и в основном скотчем, по всей поверхности тела, но кто знает…

Гляжу, а эти снова вокруг меня собрались.

– Пап, а с ним что? – Лена так шепчет. Снова одетая и с сумками опять. Собрала, надо полагать, всё более-менее ценное. Хана мне.

– Да выберется, чего ему, – тип отвечает громко. – Или вон ипохондричка его поможет.

– От ипохондрички и слышу, – отвечает брюнетка из кухни. – Помогу, конечно. В пределах стоящей, гм, передо мной задачи.

– Тьфу ты, срам какой, – кричит этот тип. – Лена, поехали. Серёжик, иди к деде на ручки.

И ушли. Брюнетка на кухне посудой гремит моей. Наташкиной. Нашей посудой гремит. Сторожит, стало быть, меня. Зачем?

Где же Наташа, блин? Наверное, Олесю забирала и в садике задержалась…Хотя чего там задерживаться. И как вовремя, самое главное.

Брюнетка Таня эта вышла из кухни и говорит:

– Ау, – говорит.

Я смотрю на неё молча. Потом говорю:

– Развяжи.

Секунду я думал, что развяжет.

– Позже, – говорит так нехорошо. У меня снова заныло в пятках, как тогда, утром, когда Гриша приходил. Эх, Гриша, надо было пойти с тобой… Вот мне и наказание. Магический, ёкарный бабай, реализьм как он есть. Я потом понял, что вот именно в этот момент у меня в голове мелькает какая-то мысль. Но я её не поймал.

Секунд пять она на меня так смотрела, потом пошла в зал и принесла нашу свадебную карточку в рамке.

– Сейчас мы, – говорит, – кое-что проверим.

Я не реагирую, а она мне под нос карточку суёт.

– Гляди, – говорит.

Я отворачиваюсь. Кажись, и правда, извращенка. А нам почти не страшно, ай-яй-яй…

– Гляди, дурак, – просит почти. – А то порву.

Я дрогнул здесь, конечно – из-за Наташки, главным образом. Я и так, в общем, уже покойник, а если и свадебная фотка исчезнет, то вообще.

Гляжу –

– и снова поплыло всё перед глазами.

На снимке мы с этой Леной вдвоём в свадебных костюмах!

На снимке мы с Леной в свадебных костюмах!

На нашем с Наташей снимке! В рамке, которую заколебались искать по всем магазинам!

Да что ж вам ещё надо-то, суки вы рваные?

Я, кажется, это вслух сказал. Брюнетка подошла поближе:

– Же-енечка, – говорит. – Ты не пониматеньки ничеготушки. Это обычное дело, когда тебя кусает Он. Благодари его, что он тебя заметил. Ты его разбудил, а он тебя тяпнул. Ты теперь, Женечка, избранный. Укус его – это милость, это счастье, это знак. Про знаки знаешь? На каждом шагу у нас знаки. Ветер судьбы шевелит листья древа нашей жизни, и на каждом листочке – его отпечаток. Тот, кто дремлет в реке…

– Ты про что вообще? – спрашиваю. Тупым таким голосом, я умею. Отрезвляет таких дамочек моментально.

Эту не отрезвило. Она присела рядом и продолжила:

– Есть Тот, кто дремлет в реке. Река – имеется в виду всё это, – она описала рукой круг. – Жизнь наша, грубо говоря.

– А, понятно, – сказал я. – И он, значит, дремлет по жизни.

– Да, – нисколько её не задели мои слова. – Но иногда он просыпа-а-ется.

Интонации её стали одновременно и игривыми, и таинственными.

– Показывает нам хво-о-стик. Спи-и-нку. Или зу-у-убки – кому как повезёт. Как крокодил. Он, собственно, и есть крокодил. Крокодил всех крокодилов.

– В гости приходила большая крокодила, – сказал я.

– Ну вот он показался и укусил тебя. А мог утащить. А он просто укусил. И теперь ты немножко другой. И жизнь твоя другая. И вот так всё…

Не успела она закончить.

У нас снова были гости, но на этот раз никто не звонил и не стучался, а тупо выбили дверь, тяжеленную внутреннюю деревянную дверь. Прямо на меня.

Что-то хрустнуло в районе моего затылка, и стало темно.

Но я успел подумать: всё, умер.

***

Ан нет.

Открываю глаза.

Сидит какой-то мужичок не совсем русского вида, а вида, прямо скажем, откровенно семитского – чернявый, горбоносый, наглый – и хлещет меня по мордасам. Надо отдать должное, безо всякого удовольствия хлещет, исключительно по разнарядке, так сказать, сверху. Я открываю глаза, болбочу что-то – всё, всё, отстань, мол. Он выдаёт мне ещё оплеуху и закругляется, а я диспозицию оцениваю.

По-прежнему связанный, и по-прежнему в прихожей, но уже не лежу, а сижу. Прислонили меня к стеночке – не из-за заботы обо мне, чувствуется, а чтоб под ногами не путался, скорее. В квартире гул, басят мужские голоса. Человека четыре-пять, вместе с семитом этим.

Голову поворачиваю – и будто медным тазом мне по башке шваркнуло, потому что вижу я часть дивана, а на диване лежит давешняя моя пассия, Таня-брюнетка, с тонюсеньким красным ожерельем на шее, и язык вывален набок. Тихо лежит и спокойно, потому что, ясно-понятно, безнадёжно мёртвая.

Удавили родимую мои гости. Насовсем.

И здесь я испугался по-настоящему. Адреналин скакнул так, что чуть-чуть не вырвался из этого скотча.

– А ну тихо! – крикнул кто-то со стороны. И ещё кто-то кричит:

– Не вырубай его, и так еле расшевелили!

И неожиданно у меня над ухом кто-то говорит угрюмо:

– Не боись.

И сразу в глазах темнеет и дышать становится нечем. Гад сзади стягивает мне горло, а второй гад спереди ловко и умело перетягивает по новой мне руки и ноги, уже не скотчем и бельёвкой, а какой-то эластичной байдой.

– Всё, – говорит гад спереди. Гад сзади снимает удавку, и я могу дышать. Говорить уже не могу, не пробовал, но знаю точно, что не могу.

Гад спереди подтягивает стул и садится передо мной.

– Если «да», то кивай головой, если «нет» – мотай, – говорит он скучно. – Понимаешь меня?

Как долго тянется секунда!

Киваю головой.

– Хорошо, – говорит гад. Выглядит он обычно: типичный такой зажравшийся менеджер полусреднего звена. Только фигура уж больно плотная, для менеджера. И глаза ледяные.

– У тебя сегодня была вон та, – он мотнул головой в сторону зала, где был диван, где лежала брюнетка. Меня непроизвольно затошнило. – Так?

Киваю.

– До неё здесь были твои родственники – жена, её отец и твой сын. Так?

Мотаю головой отчаянно. Гад спереди глядит куда-то за мою спину, и кажется, что меня опять будут душить, но нет.

– Не помнит он. Он его цапнул, – говорят у меня за спиной.

Гад кивает и продолжает, совсем медленно и внятно:

– Кто-то – был – у тебя – сегодня – ещё?

Киваю.

Видно, что гаду очень хочется спросить – «Кто?», а мне очень хочется ответить, правда. Лишь бы всё скорее кончилось.

А то ноги затекли уже, сил нет.

Гад встаёт, и на несколько минут меня оставляют в покое.

Меня начинает тошнить и трясти одновременно.

Наташа придёт сейчас. С Олесёнком.

Именно сейчас.

Я уверен в этом.

Такова цена предательства. Кроме того, что это глупость, помимо того, что это невыгодно, без учёта того, что это рискованно, предательство – это ещё и грех. Аз воздам. Ох как воздам. Но как? Как это можно организовать? Да никак. Баб этих, старика этого, мальчика – никак ты не организуешь. То есть получается, по логике Гриша здесь и ни при чем, но я-то чувствую – он тут ещё как при чём.

Ко мне подходят двое, крепко хватают и тащат в зал. На мертвую брюнетку я стараюсь не пялиться, а особенно на её синий язык, свисающий по щеке, хочу отстраниться, но хрен там – сажают меня прямо на её ноги, на диван. Все пятеро гадов в комнате. Тесно. На компьютере открыта папка с моими фотографиями.

Главный гад говорит:

– Тот, кто был сегодня утром, есть на этих фотографиях?

Несколько секунд мне позволено подумать, но потом семитовидный бьёт меня ладонями по ушам.

Я киваю.

– Хорошо, – говорит гад. – Здесь?

«Семейные». Мотаю головой.

– Здесь?

«Друзья». Нет.

«Коллеги» – нет, «разное» – нет, «Роддом» – нет, «Тачки», «Праздники» – нет.

«Старьё».

Киваю.

Гад открывает папку и начинает проматывать фотографии, одну за другой, следя за мной.

Гриша всё не попадается.

– Не бойся, мы тебя не убьем, – говорит он тем временем. – Ты просто потерпевший, один из многих. А эта – служила ему, и получила своё.

Вдруг что-то меняется в комнате. Все, включая и гада, смотрят мимо меня. Наташа любила меня так разыгрывать, терпеть блин не могу. Но сейчас, похоже, не разыгрывают.

Слегка поворачиваю голову – горло болит страшно – и вижу Гришу Лаптя.

Собственно.

Он стоит в дверях с видом совершенно бытовым. Так опоздавший на полузнакомую гулянку человек застревает в дверях комнаты с гостями.

– Общий привет, – небрежно говорит он.

Дальше всё происходит очень и очень быстро, а возможно, даже одновременно.

Одновременно все пятеро гадов бросаются на него, причем двое – через меня, и одновременно – не знаю как, не спрашивайте, – Гриша кидается навстречу всем пятерым. Так-то он дерется плохо. Однажды мы с ним сцепились с какими-то студентами на остановке поздно вечером. Студенты отпинали нас безо всякого труда, разбили мне плеер и расквасили ему лицо. Помню, что больше всего поразился я не тому факту, что нас избили, а тому, что Гриша, как маленький ребенок, прорыдал всю дорогу до его дома, до которого пришлось переть пешком.

Но сейчас всё было по-другому. В тесном зале двухкомнатной квартиры в ипотечной новостройке Гриша принимал нападающего всем телом, одновременно с легкостью уворачиваясь от остальных, прижимал его к себе на мгновение и отбрасывал от себя – уже мёртвого.

Первый.

Второй.

Третий.

Четвёртый.

И главный гад.

Всё.

Одну секунду он оглядывает врагов, чьи трупы усеяли пол моей квартиры, одну секунду он с легким сожалением смотрит на брюнетку, и одну долгую секунду он смотрит на меня ничего не выражающим янтарным взглядом.

И тут я, кажется, понимаю.

Тот, кто дремлет в реке.

Я ору, я кричу, я булькаю и сиплю.

Что ты сделал с Гришей, сукин сын, кричу я, но только хрип, хрип, и горло будто снова режут удавкой. Что ты сделал с Гришей. Что ты сделал со мной.

Понятное дело, Тот, кто дремлет в Реке не удостоил меня ответом и просто ушёл, оставив мертвых стражей, которые убили его слугу. Каждый раз, когда я закрываю глаза, я вижу, как он отворачивается и уходит. Каждый раз.

***

Дальше вы знаете. Я живу у людей, которые называют себя моими родителями. Им позвонила моя бывшая жена Лена. «Жена» пишу без кавычек, потому что мне теперь всё равно, была ли она мне женой или нет. Я не знаю и не помню ни её, ни её сына Серёжика, а документы – документы можно подделать. В наше время, при современном развитии печатного дела… Квартиру я потерял, и, когда вышел из клиники, деваться мне было некуда, потому что Наташа не стала с ними бороться, а заочно подала на развод и уехала в другой город с Олесей вместе, так мне сказали врачи; они ещё говорили, что она вообще Гришина жена, но это уже совсем бред. А тут эта пожилая пара; в общем, я согласился жить у них, тем более, что государство не возражало. Все убийства – пять мужчин, одна женщина – хотели повесить на меня, и это почти выгорело, но операм не свезло: пока я в клинике жрал барбитураты, Гриша, или кем он там стал, замочил или покусал ещё полдюжины причастных и не очень. Был большой шухер в городе, еле замяли. Меня оправдали, но как-то, знаете, всё равно.

Я зову их «мамой» и «папой»; они добрые люди, а мне не трудно. Работаю в местном ЖЭКе, убираю территорию. Недавно взяли в кредит мне компьютер и подцепили интернет, теперь ночами сижу на форумах, читаю разные сайты и потихоньку сам начинаю писать – может, что и получится, порадую родителей. А то мама грустная, потому что ей часто звонит Лена, и она потом плачет.

И ещё иногда, ночами, я думаю тихо-тихо: а ведь может быть, что это ещё не конец.

Может же?

***

Да продлится твой сон, Тот, кто дремлет в Реке!

Да не дрогнет веко твоё, Тот, кто дремлет в Реке!

Да не явится миру твой панцирь, да не ступят лапы на берега!

Смерть – милость для видевших, проклятие – манна для разбудивших!

Каждый миг сна твоего – дар живым,

Тот, кто дремлет в Реке!