Альбигойцы. Книга II

В то же время она сняла из себя шарф и повесила на рыцаря. Тысяча голосов раздались по зале, требуя чести защищать Изабэллу.

– Ступайте все! Вскрикнул Граф де Монтфорт, махая руками, которые подобились веткам огромного дуба, колеблемых бурей. Помилуй Бог, я считаю игрушкою сбросить на землю всех этих толковых и бархатных рыцарей; зато они узнают от меня старинные правила турнира. Я буду играть с ними, словно с мячиками; и то не дурно: мне нужно же иметь какое-нибудь упражнение. И так, если завтра двор не покроется лентами и шарфами, то смело можно сказать, что уже нет более истинных мужей во Франции.

– Милости, одной милости у вас прошу, Граф Монтфортский! Вскричала Изабэлла умоляющим голосом, который от внутреннего волнения сделался ещё более трогательным.

– Прошу о том, чтобы поединок был не смертельным, а согласный с правилами турнира. Сохрани Боже, если драгоценная кровь, обречённая на защиту Церкви, прольётся за женщину.

– Если я наперёд отгадал твою просьбу, то едва ли бы на неё согласился. Ей! Закричал Монтфорт с досадою своему пажу, толкая ногою перчатку Изабэллы, подними это и повесь на дворе замка. Кому не пришла ещё охота проститься с жизнью, не смей дотронуться копьём до неё!

– На Бога возлагаю надежду! Произнесла Изабэлла трепещущим голосом, подняв к нему свои взоры.

– А тебя, молокосос, сказал Монтфорт Паладуру, я порядком за хвастовство, и так далеко прогоню от тебя беса тщеславия, что при взгляде на женский шарф ты побледнеешь, как при виде войска, готового к битве.

– Если я буду глух к голосу красоты, или к звукам трубы военной, отвечал Паладур, то пусть смертная бледность покроет лицо моё. Но довольно быть человеком и рыцарем, чтобы стать призыв красоты и славы; да, говорю я, рыцарем, воином испытанным в поле, и человеком, чем ты никогда не был, прибавил он, увидев насмешливую, дикую улыбку на устах Монтфорта.

– Это же слишком много, сказал Сир Эймар; гнев увлекает вас далеко. Если Баронессе угодно будет принять мои услуги, то я вместо себя в сесть быть Маршалом будущего турнира. Пусть Граф Монтфортский выберет другого между присутствующих рыцарями.

Изабэлла с благодарностью приняла предложение старого рыцаря, и встала, с намерением удалиться. Паладур, проводив её до дверей, вышел из залы, почтительно поклонившись владетелю замка и бросив гордый взгляд на Монтфорта.

– Хвастун убрался отсюда, сказал Монтфорт с грубым смехом, потягиваясь в креслах.

– Нужно доказать прежде, что он заслуживает это название, сказал Эймар, который хотя и был ветрен не по летам, но живо чувствовал Благородный порыв Паладура.

– Рыцарь Кровавого Креста – храбрый и верный Крестоносец, прибавил Епископ Тулузкий, очень естественно принимавший участие в людях, одарённых особою силою души, или тела. Клянусь митрою[4 - (др.-греч. ????? – «пояс, головная повязка») – головной убор, часть богослужебного облачения в ряде христианских церквей. – Прим. Артур Коури.], Продолжал он, что можно всегда с полною уверенностью искать Паладура в первых рядах воинства.

Ропот послышался в собрании при этих словах, которые как бы уровняли рыцаря-новичка с потомками древнейший фамилий. Бароны старались выказать Епископу гербы свои, свидетельствующие о благородном происхождении и храбрости их предков но Епископ немало не смутился, будучи выше любых предрассудков своего времени, хотя и ниже собственных слабостей; он важным тоном заставил умолкнуть гордость толпы, превозносившие заслуги предков.

– Мужественный рыцари, благородные Пэры, защитники Креста и Церкви! Сказал он, зачем презирать и унижать простого рыцаря? Оглянитесь на насколько веков назад и вы увидите, что самые знатные фамилии произошли от темнейших людей, обязанных возвышению самим себе. Останься он в неизвестности, тогда и вы, быть может, не вышли бы из обыкновенного круга, не имели бы теперь случая пренебрегать личным достоинством. Родоначальники ваших фамилий были в таком же положении, как этот Паладур, и если потомство его заблистает некогда, то оно ему будет обязано славою. Клянусь небом, во сто раз приятнее смотреть на водопад, когда он свергается с крутизны скалы, ослепляя глаза путешественника, чем на тинистый ручей, который лениво влачится по земле, не отражая в себе ясного неба, не удобряя земли сонным, бесполезным течением.

Слова эти заставили умолкнуть каждого, и разговор обратился к предстоящему турниру. Граф Монтфортский остался за чашей вина с Аббатом Нуармутьерским, который, ревностно стараясь осушить её, утопил наконец в ней рассудок. Владетель замка с ловкостью выполнил обязанность хозяина, но мысль его беспрестанно была занята одним предметом: его воображению представлялся бездыханный, окровавленный труп Паладура, изверженного копьём Симона де Монтфорта.

В замке всё показывало приготовление к турниру. Эймар с неутомимой усердием занимался церемониями его. Оруженосцы чистили оружие, шумные голоса воинов мешались со звуками рогов и труб; эхо собственных гор их повторяло. В это время Паладур, уединяясь в своей комнате, ходил по ней в задумчивости. Мечты детства, странные происшествия молодости, плавание по озеру с таинственною незнакомкою, вещие песни Видаля, теперь осуществляясь в его воображение, проходили пред ним в странных, неопределённых образах. По временам сверкал среди их отрадный лик Изабэллы, но исчез мгновенное, и тогда призраки казались странные: так луч месяца прорывается сквозь густые тучи, разгоняет мглу на мгновение, но затем она кажется ещё чернее. Наконец, утомлённый тягостными мыслями, Паладур Бросается в кресла, как вдруг приятный голос произносит его имя. Он вскакивает с удивлением, но без испуга, и видит женщину, закутанную покрывалом.

– Что тебя нужно? Вскричал рыцарь. Говори, что ты: существо земное, или небесное?

– Ни то, ни другое, отвечала незнакомка; но впрочем земное так перемешано в нас с небесами, что величайшие мудрецы ещё не разгадали нашей природы, и мы сами едва ли себя понимаем.

– Ты верно одна из женщин, живущих в замке, сказал рыцарь, приходя в себя. Напрасно же не отнеслась ты вместо меня к какому-нибудь пажу: это было лучше.

– Будь я мужчина, ты дорого заплатил бы слова эти.

– Ради Бога, чего ты хочешь? Зачем вошла ко мне с такою таинственностью и в этот час?

– Чтобы выполнить препоручение Изабэллы.

– Изабэллы! Вскричал Паладур, с сильным волнением. Ах, говори, говори! Прости меня!

– Она просит тебя уклониться от сражения с ужасным, неодолимым Графом Монтфортским, и не полагаться на свою силу и ловкость.

– Стало быть, она не надеется на меня? Уже не кается ли, что вверила руке моей защиту прав своих? Скажи Изабэлле: отказаться от вызова, что Паладур слишком мало ценит жизнь свою, и потерю её считает ничтожной.

– Ты не так меня понял, сказала незнакомка встревоженным голосом; не недостаток доверенности на твоё мужество, или…

– Оставь этот пустой разговор. Изабэлла вверила руке моей защиту прав своих, и я скорее погибну, чем откажусь от её доверенности, которая мне в тысячу раз дороже жизни, но только из собственных уст её.

– Ну, так я приказываю…, сказала незнакомка, и Паладур узнал по звуку голоса, скрыть который она позабыла в эту минуту. От сильного волнения красавицы отдёрнулась часть покрывала, и лицо её открылось. Изабэлла бросилась на руки прислужниц, стоявших за тайными дверями, и скрылась мгновенно.

Паладур долго думал о неожиданном явлении, и чувствовал, что мужество его удвоилось. Нетерпеливо ждал он наступления дня, и едва показалась заря, позвал оруженосца и спешно вооружился.

ГЛАВА II (XI)

"С каких пор мои часы ведут меня к могиле

Я ехал всего два часа".

"Двенадцатая ночь". Шекспир

?

На рассвете дня, в который столько происшествий готовы были совершиться, один монах тихо спускался по излучистым тропинкам с гор, окружающих замок Куртенайский. Путник, казалось, был отягощён летами. Плащ из грубой ткани, подпоясанный верёвкою, покрывал его; ноги были обуты в сандалии. То исчезал он совершенно в густом тумане, облекавшим горы, то вдруг показывался на вершине скалы, откуда осторожным оком измерял глубину пропасти, в которую должно было ему спуститься.

Туман увеличивался, и вскоре в виде океана паров разостлался перед путником. Не видя более дороги, он сел на выдавшейся скале, и опёрся на посох. Вдруг оторвалась от скалы глыба и покатилась с громовым треском в пропасть. Монах озирался с удивлением, любопытством и страхом: таковы чувства, ощущаемые нами при созерцании самых обыкновенных явлений природы, когда они происходят среди глубокого уединения. Не странно ли, сказал он, что здесь, в этих горах, современных миру, когда душа поглощена величием предметов, её окружающих, падение скалы приводит в трепет. Невоодушевленная природы также становится мне враждебна, но по крайней мере ярость её непродолжительна.

Мысль монаха Монткальма перенеслась теперь в собрание Альбигойцев, которых он думал найти охлаждёнными и бесстрастными, но убедился в противном. Прибытие его к ним произвело сначала столь сильное влияние на самых ревностных сектантов, что ему стоило величайших усилий получить доступ к их начальникам. Однако же всем известная правота и невинность его служили ему щитом даже и среди людей, отступившихся от религии, им исповедуемой. Наконец Монткальму было позволено высказать условия, предлагаемые Папским Легатом. Священники Альбигойцев утвердительно возражали посланному, имея полное право не верить праводушию Римского Двора, который не раз выказал пред ними свою несправедливость. Но Монткальм любовью к истине стал ручаться за их безопасность, и наконец, целуя деревянный крест, висевший на четках, призвал Спасителя свидетелем своих намерений.

Это пробудило дух раскола в сердцах еретиков, отвергавших поклонение иконам и кресту. Маттафия, Вованерг, дьяком дьякон Мемфивосей и другие проповедники собрались с проклятиями к благочестивому монаху. Бледен, но спокоен, стоял среди их Монткальм, прижимая крест к губам и груди своей, как вдруг голос, который и теперь ещё, казалось, ему слышится, раздался посреди всеобщего крика, утишив оный мгновенно. То был голос священника Петра.

– Дайте мне его выслушать! Кричал старец. Я не могу видеть мужа доброжелательного, но если истина когда либо исходила из уст смертного, то я слышу её теперь в звуках этого голоса. Дай мне коснуться руки твоей прибавил он с сильным волнением, отыскивая руку монаха. Ты безопасен между нами; мы выслушаем твои предложения.

– Старец, небо да благословит тебя, отвечал Монткальм, растроганный словами дряхлого священника. Пусть глаза твои останутся закрытыми для света, но да поднимется завеса, покрывающая твой рассудок, чтобы ты мог выйти на стезю спасения!

Тогда военачальники и священнослужители Альбигойцев стали оспаривать друг у друга исключительное право сноситься с Крестоносцами и отвечать присланному от них посреднику от лица всего общества. Жаркие прения, возникшие между духовную и военною властями, препятствовали узнать испытание их требований. Каждый из двух партий силились удержать за собою право: первая по воинскому духу имела могущественное влияние над толпою, вторая действовала убеждением, доказывая, что право ходатайства в делах Церкви принадлежат её служителям, а не ученикам.

– О небо! Воскликнул Монткальм, оглушенный шумным прением партий; как ничтожны усилия человечески, как неосновательны надежды! Вы в уединению кельи мечтал я, что Христианство может распространяться по вселенной, а люди будут соединены общими узами любви братской и надеждой на бессмертие, но что же? Не только Католики вооружились против заблудших собратий, но и между вами посеяно уже гибельное несогласие. И вы хвалитесь чистотою своего закона, тесным союзом вашим! Какой ответ понесу тому, кто меня послал к вам? Я принуждён буду сказать ему, что шумные прения сделали вас глухими к голосу вестника мира, и только гром оружия Крестоносцев может принудить вас к ответу.

Упрёк произнёс совсем не то действие, которое ожидал Монткальм. Обе партии соединились против слабого монаха, и самые умеренные из Альбигойцев окружили его с намерением защитить от прочих.

– Я не боюсь за жизнь, отвечал он окружающим его; неужели они умертвят беззащитного стрика. Но если нужна кровь моя, чтобы утолить их ярость, прибавил он, спокойно обращаясь к Петру, то я прошу тебя похоронить со мною крест и чётки. Не надеюсь, чтобы место, на котором погибну, украсилось цветами, или издало благоухание; но желаю единственных товарищей моего шестидесятилетнего отшельничества взять с собою в могилу, если суждено твоим собратьям для меня изрыть её. Не считал моей просьбы внушением суеверия, нет…, то голос признательности и надежды! Этот крест и чётки всегда составляли всё моё богатство; а ты знаешь, прибавил он, с улыбкою мученика, что бедняк и на краю могилы неохотно расстается со своим единственным сокровищем!

– Ты безопасен! Вскричал Пётр, сжимая руку старца. Я дряхл, слеп и немощен, но до тебя не иначе дойдут, как чрез труп мой. В то же время он заслонил собою Монткальма.

Глубокое молчание за тем последовало, и Пётр, чувствуя призыв красноречия, воскликнул: Братья! Завтра же, быть может, вы предстанете пред Судьей Небесным, так позабудьте о раздоре, но покровительствуйте и защищайте этого благородного мужа.

Слова эти произвели ожидаемое действе: толпа отступилась, крикуны умолкли, со всех сторон раздались голоса: Пётр, достойный пастырь наш мы выслушаем посланного; пусть будет он посредником между нами и Крестоносцами; ты же будешь нашим защитником, Моисеем, и говори за нас пред Фараоном.

– Сегодня они называют меня своим Моисеем, сказал Пётр, а вчера хотели растерзать во время спора, когда одни предлагали петь Псалмы Давида, а другие братские гимны.

– Увы! Прибавил Монткальм, в несколько минут я вызвал все их слабости.